Наукой о глупости человеческой — если вообще можно сопоставить эти два по смыслу противоположных слова — до сих пор занимались немногие. Возможно, отпугивала безграничность области изучения. Американец В. Б. Питкин1 (примечания смотрите здесь…) только приблизился к началу ее начал и даже не захотел пойти дальше. Книгу свою он назвал так: "Краткое введение в науку о человеческой глупости" ("A short introduction to the history of human stupidity", New-York, 1932). "Краткое введение" растянулось на 574 страницы, что уже само по себе выдает предположение автора о бесконечности предмета исследования.
Возможно ли точно и четко определить понятие глупости?
Один из наших лингвистов выбрал из сокровищницы венгерского языка 325 слов и выражений, каждое из которых передает разные оттенки многочисленных разновидностей семейства глупости.
Научные определения неполны. Французский иммунолог и физиолог Шарль Рише2 обходится с этим вопросом так: "Не тот глупец, кто чего-то не понимает, а тот, кто таки понимает, но действует, как если бы не понимал". Остроумно, но с этим далеко не уйдешь.
Доктор Лоувенфельд исследует предмет глазами врача. Своей книге объемом в двадцать два печатных листа он дал гибкое название: "Uber Die Dummheit" ("О человеческой глупости", Мюнхен, 1909 и 1921). Книга выдержала два издания, что указывает на повышенное внимание публики и всеобщий интерес к предмету. Формы проявления глупости автор сгруппировал примерно так:
Общая и частичная глупость. Недостаточная интеллигентность талантливых людей. Неразвитая способность делать выводы. Тупость, незадачливость, кичливость, тщеславие. Внушаемость. Эгоизм. Глупость и возраст; глупость и пол: глупость и раса; глупость и жизненное призвание; глупость и среда. Глупость в экономической и общественной жизни, в искусстве и литературе, в науке и политике.
Такая систематизация соблазнительна. К сожалению, тематический круг так огромен, что автор просто не смог осветить все вопросы. Врач-ученый, он был недостаточно сведущ в области истории культуры; к тому же сведения он брал из вторых и третьих рук, а приводимые примеры не всегда соответствуют названиям глав3.
Процитированное выше определение Шарля Рише дано в его книге "L'homme Stupide" ("Человек глупый"). В противоположность работе Питкина эта книжица вышла на удивление короткой. Впрочем, французского ученого не слишком-то занимали понятия, вместо этого он продемонстрировал читателю, хотя и несколько бессистемно, серию картин. Вот названия некоторых глав из его книги: Алкоголь. Опиум. Табак. Неравенство: богатый и бедный, рабовладение, феодализм и т. д. мода и драгоценности. Языковый хаос. Суеверие. Мучительство животных: бой быков, стрельба по голубям. Варварское разрушение памятников. Мученическая гибель пионеров-первопроходцев. Защитный таможенный режим. Уничтожение лесов и т. д.
Книга эта представляет скорее венок остроумных анекдотов и не несет никакой научной систематизации. Названия ее глав даже не подходят под понятие глупости. Книга Макса Кеммериха "Aus Der Geschichte Der Menschlichen Dummheit" ("Из истории человеческой глупости", Мюнхен, 1912) — это страстная атака против религии и религиозных догм. Как и в других своих книгах ("Курьезы культуры", "Современные курьезы культуры"), он предстает в ней свободным мыслителем.
В 1785 году в Лейпциге появилось анонимное произведение в 7 томах "Geschichte Der Menschlichen Narrheit" ("История человеческой глупости"). Автор его — Иоганн Христоф Аделунг4, плодовитый писатель, лингвист и главный хранитель дрезденской княжеской библиотеки. Его работа не имеет ничего общего с историей. Она содержит шестьдесят-семьдесят биографий; автор излагает и анализирует в ней деяния алхимиков, мошенников, одержимых от религии.
Клинком сатиры разит книга Себастьяна Бранта "Das Narrenschiff ("Корабль дураков", 1494), а также произведение Томаса Мурнера1 "Narrenheschweerung" ("Заклятие дураков", 1512). В этих книгах авторы выводят различные типы блаженного ума, делая это с теперь уже ушедшим в архаику юмором и некоторым поучительством.
Этот скудный список библиографии закрываю бессмертной книгой Эразма Роттердамского "Похвала глупости" ("Encomium Moriae", 1509). Из письма писателя к Томасу Мору мы знаем, что он задумал эту блестящую сатиру, совершая путешествие верхом и наблюдая бестолковую сутолоку человеческой жизни, так сказать, с лошади. У меня в ушах постоянно звучит лейтмотив книги, о котором сам Эразм писал Мору: "Знаю, что и тебя очарует подобная шутка, ты и сам, подобно Демокриту, веселым взором смотришь на жизнь человеческую. Было бы несправедливо запрещать научную шутку, особенно если читатель — коль скоро он не совсем ограничен — может почерпнуть из нее больше, нежели из серьезных и значительных книг всех ученых на свете… Ежели кто-то и окажется в обиде, он тем самым выкажет свое несовершенство и страх… Всякий добрый мой читатель поймет, что к его развлечению, а не к обиде стремился я".
Материал для этой книги я черпал из истории культуры, и по возможности не с обочины пути, где всякий может набрать его с легкостью. Я желал написать книгу в первую очередь для чтения, а потому и прибег к тому методу, что вместо систематического научного труда, стремящегося ко всеобщему охвату темы, я выстроил ряд разнообразных картин из истории культуры. Если читатель сложит главы книги, как это делается с колонками цифр, перед ним откроется малая толика истории культуры. Толика очень малая, потому что одним этим томом я не могу охватить многого. Возможно, у меня еще будет случай дополнить материал, скупо отмеренный здесь.
Остаюсь должником и по части определения понятия глупости. Прошу читателей самих решить, что есть глупость в том, что здесь вам откроется. Я думал, в подобной работе писатель поступит правильнее, если изложит читателю факты, а не будет блистать игрой собственного ума.
Именно по этой причине я сейчас в последний раз пишу слово глупость.
Иштван Рат-Вег
Иоганн Христиан Люниг, немецкий историк, в результате многолетних исследований издал двухтомный труд с красивым названием "Teatrum Ceremoniale" ("Театр церемоний", Лейпциг, 1719). Два огромных, форматом ин-фолио, тома потянули бы килограммов десять, положи мы их на весы. В них автор описывает, раскрывает, объясняет, разбирает в деталях все те церемонии, которые со строгостью закона регламентировали жизнь европейских феодальных дворов. Кроме того, автор-энтузиаст показывает массу придворных событий единственно ради точного изложения внешних подробностей. Так, на многих страницах он повествует о том, как некий немецкий князек куда-то отправился, потом уехал оттуда, посетил другого князька, и тот нанес ему визит.
Этот огромный задел материала соблазнил еще одного писателя привести его в научную систему. Юлиус Бернард фон Pop дал своей книге такое название: "Einleitung zur Cere-monial-Wissenschaft der grossen Herren" ("Введение в науку о церемониале великих мира сего", Берлин, 1729). Этим скромным заголовком он как бы выражает надежду, что научный младенец еще окрепнет и займет свое место среди старых наук человечества.
Люниг обобщает мнение о необходимости церемоний так:
"Поскольку властители являют образ всемогущего на земле, надо, чтобы они по возможности и походили на него. Бог — это бог порядка, который сказывается во всех вещах сотворенных. И чем больше носители его земного образа стремятся походить на него, тем больше нужно поддерживать порядок в делах собственных. Толпа (pobel) равняется скорее на пример своего властителя, чем на законы. Если она находит полезный порядок в его образе жизни, она будет следовать ему, чем и подвигается благополучие всей страны. Ежели она в чем-то обнаруживает только сумятицу, то судит так, что-де такой повелитель — ненастоящая копия оригинала (т. е. Бога). Пропадает почитание, и страны могут стать жертвами хаоса. Оттого властители и создали правила, коим следовать полагается придворному штату и к коим они сами приспосабливаются".
Хотя я и вижу преувеличение в том, что повелители, прославившиеся в истории сомнительным умом и нравственностью, вообще в состоянии нести образ "всемогущего", я все же рискну отправиться по тропе, обозначенной Люнигом.
Теория божественного подобия наибольшее понимание нашла в кругу византийских императоров.
Императоры Аркадий и Гонорий в 404 году после какого-то события призвали придворных чиновников к порядку. Заключительная часть грозного указа дошла до нас в следующем виде: "А все те, кто в святотатственном дерзновении посмеют воспротивиться нашей божественности, лишатся своего места и имущества". Написанный пурпурными чернилами указ извергли, подобно грому небесному, не языческие древнеримские, а христианские императоры. Писанное византийским императором было свято, его закон — воля небесная. Обращаться к нему следовало "Твоя Всевечность".
Как подобию небесному, ему тоже полагалось обожествление и молитвенное обожание. Не только его собственных подданных, но и иностранных послов неумолимый закон церемониала обязывал падать ниц перед властителем.
Люпран, епископ кремонский и посол короля Италии, никоим образом не желал простираться перед земным человеком и все же был принужден к тому. В описании своего посольства он рассказывает, как проходило его представление. Император восседал на золотом троне под золотым деревом. Это было настоящее золотое дерево с золотыми ветвями и листьями. На ветвях сидели искусственные птицы, по обеим сторонам трона таращили глаза львы, сделанные в натуральную величину из чистого золота. Когда посла ввели, искусственные птицы засвистели и запели, оба льва зарычали. Строптивость епископа была сломлена, он распростерся перед троном вместе с сопровождавшими его лицами. Когда же он поднял глаза, ни императора, ни трона перед ними уже не было — какой-то таинственный механизм поднял весь этот гарнитур ввысь, и божественные императорские взоры оттуда, сверху, пронзали остолбеневшего посла.
Остальные европейские феодалы не требовали такого, по природе своей азиатского, уничижения. Они довольствовались коленопреклонением. Этот красивый, хотя и некомфортный способ воздавания почестей выработал, видимо, пресловутый испанский этикет, потому что мы встречаемся с ним и в Вене, куда он определенно попал вместе с прочими обычаями испанского этикета. Австрийским императорам это дело настолько понравилось, что они всячески старались умножать число поводов для коленопреклонения. Просители падали на колени и в такой позе протягивали свои бумаги; в прочих случаях достаточно было опуститься на одно колено. Если император проезжал в карете по городу, все были обязаны вставать перед ним на колени. Даже высокие господа не освобождались от книксена1, если их экипаж случайно ехал навстречу повелителю. Да, им надлежало выйти из экипажа и быстро опуститься на одно колено. При Марии Терезии этот обычай был несколько смягчен. Например, когда явившийся к ней на аудиенцию нетренированный драматург споткнулся в книксене, зацепившись за собственную ногу, императрица великодушно отпустила ему это гимнастическое упражнение. Иосиф II2 полностью положил конец комедии. В первые же дни вступления на престол он указом запретил всякого рода вставания на колени. Прусский король Фридрих Великий3, следуя его примеру, 30 августа 1783 года приказал объявить со всех церковных кафедр запрещение падать на колена, потому что такая честь, как говорилось в указе, положена только Богу.
Версальский двор, несмотря на присущее ему идолопоклонничество, в этом не последовал испанскому этикету. Тут восставал французский вкус. Наоборот было в Англии. Там коленные чашечки придворных тоже подвергались испытаниям. Маршал Вьейвиль в 1547 году был приглашен на обед к английскому королю Эдуарду VI. В своих воспоминаниях он с содроганием пишет;
"На обеде прислуживали рыцари ордена Подвязки. Они вносили блюда и, приблизившись к столу, опускались на колена. Блюда у них принимал главный гофмейстер и обслуживал короля, тоже стоя на коленах. Мы, французы, находили весьма странным, что рыцари, происходящие из самых именитых родов Англии, отличные мужи и военачальники, стоят на коленах, ведь у нас даже прислуживающие пажи склоняют колена только в дверях, входя в зал".
При королеве Елизавете I круг испытаний для придворных коленок расширился. Пауль Хенцнер, немецкий путешественник, в своих путевых записках рассказывает, что ему представился случай поглядеть, как накрывают стол для английской королевы: "Вошел придворный сановник с церемониальным жезлом в руке, за ним — другой джентльмен со скатертью на руке. Оба они трижды преклонили колена перед пустым столом; джентльмен номер два расстелил на столе скатерть, затем они опять трижды преклонили колена и торжественно удалились. За ними опять вошли два джентльмена, один из них нес солонку, тарелку и хлеб; второй, серьезный господин с тростью, шагал впереди в качестве парадного эскорта. Три коленопреклонения перед столом до и после. Затем просеменили две леди, они принесли нож. (Вилок тогда еще не было в помине.) Преклонение колен и т. д. Трубные звуки рога, барабанный бой: появляется гвардия, которая расставляет на столе двадцать четыре кушанья на золотых блюдах. Королевы все еще не видно, а пока стекаются чередой молодые придворные дамы. С превеликим почтением они забирают блюда и уносят во внутренний покой королевы. Затем, что Елизавета изволила обедать в одиночестве. Там она выбрала себе одно-два кушанья, остальное вынесли, и придворные дамы все и скушали".
Еще во времена Карла II1 короля обслуживали, стоя на коленях. Французский рыцарь Граммон присутствовал на одном из придворных обедов. Короля охватила жажда похвастаться, и он сказал рыцарю:
— Не правда ли, там, дома, Вы такого не видели? Французского короля ведь не обслуживают, стоя на коленях? У француза вырвался ответ:
— В самом деле, сир. Однако же я ошибся. Я полагал, что эти господа стоят на коленях, чтобы испросить прощения за многие плохие блюда, поданные Твоему величеству.
Пасынковые ростки испанского этикета в сборниках анекдотов обычно подают как вкуснейший десерт.
Ее помазанной персоны государыни, супруги короля, не смеет касаться всякий и каждый. Когда лошадь понесла, и королева вылетела из седла, два офицера подхватили ее, высвободили ногу из стремени и спасли ей жизнь. Но спасители тут же, отпустив поводья, ускакали за границу, чтобы избежать смертной кары за то, что они коснулись плоти королевы.
Король Филипп III2 обгорел у камина, потому что не могли скоро сыскать того единственного гранда, который имел право подвигать кресло короля.
Зимой в 9 часов вечера королева должна была быть в постели. Если она случайно задерживалась за столом и после девяти, налетали придворные дамы, раздевали ее и тащили в постель.
Невесту Филиппа IV3, Марию Анну Австрийскую, по пути торжественно встречали все города. В одном из них мэр города преподнес ей дюжину шелковых чулок как образец продукции местной фабрики. Но мажордом сурово оттолкнул шкатулку: "Запомните, господин мэр, что у испанской королевы нет ног". Утверждают, что невеста упала со страху, думая, что по приезде в Мадрид ей, согласно строгостям испанского этикета, ампутируют ноги.
Этот анекдот наиболее известен. Встречается он и в эпоху Великой французской революции. Во время дебатов вокруг конституции один из депутатов предложил текст послания королю, начинавшийся чем-то вроде "нация слагает свое почтение к ногам короля". Но Мирабо4 испортил эту цветистую фразу: перебив депутата, он вскричал своим львиным рыком: "У короля нет ног!"
У анекдота, однако, есть и ноги, и крылья. Он обошел весь свет и даже перелетел из одного века в другой. Впрочем, если бы захотели отыскать его корни, то старались бы напрасно. Нет никаких достоверных данных о том, что все эти причуды этикета вообще видели белый свет. Люниг очень осторожно упоминает о них, пишет, что пространнее об этом можно прочесть в воспоминаниях графини д'0нуа5. Графиня д'0нуа, настоящий синий чулок1, написала много романов и сказок, но все они преданы забвению. Одна-единственная ее книга дошла до наших дней — изданные в 1690 году воспоминания об испанском дворе. Это сочинение и есть тот источник, который позднее питал разные сборники анекдотов и даже такие серьезные произведения, как собрание литературных курьезов старика Дизраэли-старшего. Хотя совершенно очевидно, что графиня в своих воспоминаниях щедро пользовалась косметическими средствами, придавая видимость жизни сплетням и шутливым россказням.
Одурманенные неограниченной властью испанские повелители стали узниками выстроенной ими же самими тюрьмы жесточайшего в Европе этикета. Сами наложили золотые оковы на собственные руки и ноги. Каждый час их жизни проходил с неизменной точностью часового механизма. Даже любовью испанский король не мог заниматься иначе, чем то было предписано правилами этикета. Серьезный и уважающий авторитеты Люниг так описывает тот высокий момент, когда в ночной час король отправлялся с супружеским визитом:
"На ногах тапки, на плечи накинут черный шелковый халат. В правой руке — обнаженная шпага, в левой — ночник. С левого запястья свисает на ленте бутыль, которая "nicht zum trincken, sondern sonst bey Nacht-Zeiten gebrachet wirol" (служит не для питья, а совсем для иной надобности).
Старые французские короли до ужаса боялись заглушить уловками этикета свежий и свободный глас галльского острословия. Они действительно переняли церемониал бургундского двора, но позаботились оставить достаточно щелочек для непосредственного общения с окружающими. Генрих IV2 любил простой, открытый разговор. Он запретил детям величать его холодным "Monsier" (господин), ему хотелось быть просто "papa". He принял он и такого нелепого заведения немецких дворов, как "Prugelknabe" (козел отпущения), для детей благородного происхождения, которые были товарищами в играх юным князьям, но если княжичи вели себя плохо, то порку прописывали их маленьким друзьям. Генрих IV давал особый наказ воспитателю своего сына, чтобы оный примерно колотил парнишку, ежели тот будет безобразничать. 14 ноября 1607 года король пишет воспитателю:
"Желаю и приказываю сечь Дофина розгами всякий раз, ежели заупрямится или начнет делать что-либо дурное; на собственном опыте знаю, ничто так не пойдет на пользу, как добрая порка".
При Людовике XIV3 положение переменилось. Король любил придворную жизнь, ему был любезен вечно движущийся мир Версаля. Но движение он понимал по-своему: он -солнце, вокруг которого обращается вселенная, и только от него исходят лучи, дарящие жизнь двору.
Испанский этикет он перекроил и украсил по своему вкусу. Я бы выразился так: ворот, сдавливающий шею, остался, только вместо жесткого испанского воротника — фрезы — появилась пена французских кружев.
Раздвину завесу веков и загляну в спальню "короля-Солнца". Там нечто подобное совершает главный камердинер: он раздвигает полог кровати, потому что настало утро. Король пробуждается. Камер-лакеи впускают тех вельмож, которые облечены правом присутствовать при торжественном моменте пробуждения. Входят принцы крови, с поклоном входит главный камергер, главный при гардеробе короля и четыре камергера.
Церемония пробуждения короля — lever — начинается.
Король сходит со своего знаменитого ложа, установленного в самой середине дворца и точно по главной оси Версальского парка. Король для своего двора, что Солнце на небосводе. После краткой молитвы главный камердинер льет несколько капель ароматизированного винного спирта ему на руку, что, собственно, и составляет процедуру утреннего умывания. Первый камергер подает тапки, затем передает халат главному камергеру, тот помогает надеть его королю, который уже сидит в кресле. Придворный куафер снимает с короля ночной колпак и причесывает волосы в то время, как первый камергер держит перед ним зеркало.
До унылого скучны эти подробности, однако в жизни версальского двора они имеют большую важность и полны значения. Подавать королю тапки или домашний халат — это огромная честь и награда, которую с завистью наблюдают остальные придворные.
Порядок самого одевания спланирован самим королем, и он же установил в нем неумолимую последовательность, совсем как при решении арифметической задачи. До 77 лет его жизни тапки всегда подавал первый камергер, а главный камергер — домашний халат. Затеять перемену ролей означало бы сознаться в революционном образе мыслей.
До сих пор это была первая часть lever, его интимный этап. Далее следовала вторая, торжественная часть церемонии.
Лакеи распахивали створки дверей. Чередой входили придворные. Герцоги и прочие важные особы, послы, маршалы Франции, министры, верховные судьи и разного рода придворные сановники. Выстраивались возле позолоченного ограждения, разделявшего зал на две части, и в благоговейной тишине наблюдали парадное зрелище, словно разыгравшийся у них на глазах спектакль, главную роль в котором играл наипервейший человек Франции и ее главный актер.
Картина первая: снимание ночной рубахи. Гардеробмейстер помогал справа, главный камердинер — слева. Видимо, этот предмет туалета считался наименее благородным, чем рубашка дневная. Потому что перемена рубашки была куда обстоятельней: один из офицеров при гардеробе передавал дневную рубашку первому камергеру, а тот передавал ее дальше герцогу Орлеанскому, по рангу следовавшему сразу за королем. Король принимал рубашку от герцога, набрасывал ее на плечи и, с помощью двух камергеров освободившись от ночной рубашки, надевал дневную. Спектакль продолжался. Придворные сановники по очереди выдавали остальные предметы одежды, натягивали ему туфли, застегивали алмазные пряжки, подвязывали шпагу и орденскую ленту. Гардеробмейстер (как правило, это был один из самых знатных герцогов Франции) играл важную роль: он держал вчерашнюю одежду, пока король вынимал из нее мелкие вещи и перекладывал в карманы сегодняшней; далее он подавал на золотом подносе три вышитых платка на выбор, затем он же подавал шляпу, перчатки и трость.
В ненастные утра, когда требовалось освещение, один из зрителей также получал свою роль. Главный камергер шепотом испрашивал короля, кому принадлежит право держать свечи. Король называл кого-нибудь из вельмож, и тот, распираемый гордостью, держал двухрожковый подсвечник во время всего процесса одевания. Это надо понимать: двухрожковый. Потому что Людовик даже право пользования подсвечником ввел в продуманную и отшлифованную систему придворного этикета. Только король имел право пользоваться двухрожковыми подсвечниками, все остальные должны были довольствоваться однорожковыми. Так оно и шло по всем линиям. Людовик любил камзолы, обшитые золотым позументом, однако кому-либо другому в таком ходить было нельзя. Редко, в знак исключительной милости, король дозволял заслуженным мужам заказать галуны на камзол. Об этом дозволении составлялся документ с печатью, король его подписывал, а первый министр контрассигнировал. Назывался сей почетный предмет одежды justaucorps a brevet, т.е. камзол дозволенный.
Когда наблюдаемое каждый день красочное зрелище подходило к концу, король покидал спальню, и двор толпою высыпал следом. А в опочивальне продолжалась малая дополнительная церемония. Пресловутое ложе следовало привести в порядок. Не просто так, наскоро, как то бывает с постелями простых мещан. У этой операции также были свои писанные правила. Один из камердинеров занимал место у изголовья, другой в ногах, а придворный обойщик застилал с соответствующей тщательностью высочайшую постель. Один из камергеров присутствовал до конца церемонии и следил, чтобы все правила выполнялись точно.
Впрочем, и кровати тоже, как предмету обихода, непосредственно связанному с персоной короля, полагалось соответствующее почитание. Если кто-то пересекал отделенную ограждением часть спальни, ему всякий раз приходилось отдавать ей честь, глубоко преклоняя колена. Еще более парадно проходил обеденный акт. По мере приближения обеденного часа мажордом, сотрясая дверь комнаты лейб-гвардейцев своим жезлом, трубным голосом объявлял:
— Господа, сервировку для короля!
Каждый из гвардейских офицеров забирал ту часть сервировки, которая была поручена его заботам, и шествие направлялось в столовую. Впереди мажордом со скатертью, за ним офицеры, по обеим сторонам лейб-гвардейцы. Они складывали предметы сервировки на сервировочный стол, и на том их миссия пока заканчивалась. Сервирование стола было делом других царедворцев. Они накрывали стол, затем дежурный камергер нарезал хлеб и производил смотр, все ли в порядке, мажордом снова стучал лейб-гвардейцам:
— Господа, жаркое для короля!
Лейб-гвардейцы занимали позиции, толпа вельмож входила в буфетную и подвергала пристальному осмотру жареные блюда, предназначенные к столу. Гофмейстер поправлял тарелки, затем окунал два ломтика хлеба в соус. Один пробовал сам, второй протягивал на пробу стольнику. Коль скоро вкус и аромат блюд оказывался удовлетворительным, снова складывалось шествие. Впереди опять-таки мажордом с жезлом, за ним гофмейстер с булавой, за ними дежурный камергер с одним из блюд, стольник — с другим, дегустатор — с третьим, потом еще несколько сановников с парой блюд. А самим блюдам выпадала особая честь; при них по обеим сторонам вышагивали лейб-гвардейцы с ружьями на плече.
При прибытии в целости досточтимой ноши в столовую докладывали, соблюдая положенные формальности, королю, что кушать подано. Обслуживание было делом чести шести благородных камергеров. Один из них нарезал мясо, другой накладывал его на тарелку; третий подавал и т. д. Если король хотел выпить вина, то кравчий выкрикивал:
— Вино королю!
Преклонял колена перед королем, потом шел к буфету и принимал из рук виночерпия поднос с двумя хрустальными графинами. В одном из них было вино, в другом вода. Опять преклонив колено, передавал поднос камергеру; тот, смешав немного вина с водою, отливал в свой особый бокал, пробовал, затем возвращал поднос кравчему. Все это с надлежащей серьезностью и торжественностью; король, наконец, мог пить.
Тот же ритуал повторялся при каждом отдельном блюде.
Когда до отказа забитый церемониями день проходил, и король собирался на покой, вкруг него снова разыгрывался спектакль утреннего туалета, но только в обратном порядке, как кинопленка, прокрученная назад. Скажем только, что теперь умывание имело большие масштабы, чем утреннее обтирание несколькими каплями винного спирта. Принесли полотенце на двух золотых блюдах, один конец влажный, другой сухой. Король протер влажным концом лицо и руки, сухим концом промакнул остатки влаги. Надо ли говорить, что поднесение полотенца считалось очень высокой честью и составляло особое право принцев крови. Придворный этикет даже при этом простом акте предполагал тончайшие различия. В присутствие сыновей и внуков короля полотенце передавал в руки старшему по рангу главный камергер. Если же короля окружали дети прочих герцогов, то полотенце подносил просто один из камердинеров.
Из этого фрагмента церемоний потомки узнали, что "король-Солнце" купался в славе, купался в молитвенном обожании подданных, купался еще много в чем прочем, не купался он единственно в воде.
Ежедневное поклонение божеству выполнялось при участии множества придворных вельмож и сановников. Управлением королевской кухней ведали 96 вельмож, среди них 36 стольников, 16 дегустаторов, 12 гофмейстеров и один главный гофмейстер. Персонал кухни составляли 448 человек, не считая слуг персонала и учеников этих слуг.
В одном из залов Вестминстерского аббатства в Лондоне за входную плату показывают одетые в королевское облачение восковые фигуры. Они были изготовлены не для паноптикума мадам Тюссо, а использовались на настоящих королевских похоронах как заместители усопших королей.
Странная вещь, надо пояснить. Для этого мне придется снова вернуться во Францию, где восковые куклы играли похожую роль, и до нас дошли подробные описания церемоний, совершавшихся вокруг них.
Тела усопших французских королей бальзамировались, но хоронили их только через 40 дней. А до тех пор гроб стоял на изукрашенном постаменте под покровом из золотой парчи с горностаевой оторочкой. На покрове возлежала восковая копия короля с короной на голове и королевским скипетром в руке.
Восковой копии воздавались точно такие же почести, как и самому королю, когда он еще жил, обедал и ужинал. Церемонии утреннего и вечернего туалета, естественно, не устраивались, но тем тщательнее соблюдались трапезные выходы. Точно в таком же порядке вносила блюда придворная челядь, точно так же их брали и подавали высокие особы, с непоколебимой серьезностью смешивали и пробовали вино, предлагая салфетку, строго придерживались правил старшинства по рангу. Кроме вельмож, присутствовавших по долгу службы, сюда являлся весь двор; те, кто и раньше имел право присутствовать при трапезе короля, цеплялись за это право, даже когда кормили безжизненную восковую куклу.
Восковая кукла немо сносила их приходы и уходы, их угодничество, разве что не улыбалась.
В чем же была причина, породившая эту безвкусицу?
Во всяком случае здесь отчасти сказывалось и безграничное тщеславие придворной челяди. Целых сорок дней можно было являться в свете, кичась рангом и знатностью. Если кому-то из придворных удавалось выскочить вперед, то и остальным не сиделось. Второй требовал свое, за ним третий, сотый и т. д. Поэтому было целесообразно обедами и ужинами восковой куклы разом накормить тщеславие всех их. Но где же зародилась эта по сути безумная идея восковой копии?
Нужно вернуться назад, к древнеримским императорам, там она и отыщется.
Из описания Геродиана1 известно, что, когда император умирал, его копию из воска клали на одр из слоновой кости и выставляли в вестибюле. Днями простаивали сенаторы в траурных одеждах вокруг воскового императора, раскрашенного в цвета болезни. Народ толпился снаружи, ожидая вестей. Время от времени врачи осматривали воскового пациента, качая головой, объявляли, что его состояние все ухудшается. На седьмой день объявляли о смерти. Только после этого следовали настоящие похороны — apotheosis, т.е. гигантский траурный костер, а также объявление императора богом.
Делали восковую копию и с Людовика XVIII. Только церемонию трапез у его гроба отменили. Потому как этот представитель старшей ветви Бурбонов был известен своим первоклассным аппетитом, и двор опасался, что хохот толпы будет слышен в траурном зале.
В 1810 году часть острова Гаити была республикой.
Пост президента занимал Арих Кристоф. Родился он в рабстве, потом получил вольную и стал работать поваром у одного французского графа. Затем пошел в солдаты, проявил себя в военных действиях, стал продвигаться по службе, вышел в генералы и, наконец, стал президентом этой самой республики.
К его чести будь сказано, он не прогнал своей жены, когда вошел в большую силу, хотя его жена была совсем простое создание.
Перед глазами президента маячил пример Наполеона. Сам он, хоть и был республиканским президентом, однако авторитет поддерживал по-царски. До потомков дошел один экземпляр официальной гаитянской газеты, в котором подробно описываются празднества по случаю дня рождения даже не президента, а президентши.
Газета называется "Официальный бюллетень государства Гаити", 1810, август 30, седьмая годовщина независимости.
Я следую за официальным бюллетенем.
"15-е августа, — пишется в передовице, — было отмечено всеобщим ликованием. Все испытывали вдохновенный экстаз, который обычно сопровождает праздник дня рождения Высочайшей супруги президента. Поскольку настоящих граждан Гаити интересует даже самая малая подробность, имеющая отношение к Ней, предмету их любви и почитания, мы будем подробнейшим образом извещать о тех великолепных чудесах, которые делают этот славный праздник столь возвышенным".
Возвышенные радости начались уже накануне вечером, когда залпами артиллерийского салюта был подан знак "к началу всеобщего веселья". Радостные огни зажглись по горам. Столица ярко осветилась огнями праздничной иллюминации. Лестные и славящие надписи на стенах домов и знаменах. В полночь перед президентским дворцом состоялся концерт, в котором "прозвучали соло и дуэты, прославляющие героиню праздника с тем пламенем души и выразительностью, на какие может подвигнуть поклонение добродетели. После серенады публика с сожалением разошлась на покой. чтобы ранним утром снова пробудиться под звуки барабанов и труб, которые провозглашали наступление страстно ожидаемого момента, начало церемоний изумительной красоты".
Утром в шесть утра под-грохот пушек во дворце собралась знать, церемониймейстер по очереди представлял прибывающих Ее Изяществу Высочайшей Президентше. Первый министр сказал приветственную речь, закончив ее благодарственной молитвой "Господину Небес" за то, что тот подарил Гаити шедевр своего творения — Ее Изящество Высочайшую Президентшу (именно так значится в официальной газете).
Президентша отвечала растроганно, но кратко. Ее выступление заняло буквально три строки. И это было прекрасно, потому что она не умела ни читать, ни писать. Она ответила так:
— Господа! Мое сердце, в полной мере воздающее должное вашему поклонению, не желает иного, как с каждым днем быть все достойнее любви и уважения народа Гаити.
Надо признать, это была хорошая, добрая речь. Тем более заносило комментарий официального бюллетеня:
"При этих словах, продиктованных скромностью и воплощенной добротой, в толпе слушателей пробежал гул умиления. Паломник, припадающий к освежающему роднику после долгого пути по пустыне и наконец-то утоляющий нестерпимую жажду, не может испытывать большей услады, чем та, что охватила душу граждан Гаити при этих благородных словах".
За прочими пунктами программы последовало праздничное пиршество, на коем знать могла по-настоящему утолить свою жажду.
Президент Кристоф не остановился на полпути. Следуя примеру своего кумира, Наполеона, он 2-го июня 1811 года короновался и нарек себя королем Генрихом I.
Первым делом он приступил к устройству блестящего королевского двора. В этом он тоже копировал Наполеона. "Придворный альманах Гаити" за 1813 год перечисляет членов королевского семейства и придворных вельмож. Вот несколько выдержек из него:
Королевская фамилия: Его Величество Генрих, король Гаити, и его супруга, Мария Людовика, королева Гаити. Дети их величества: Дофин, далее герцог Якоб Виктор, герцогини Эметиста и Афина Генриетта, из которых Эметиста носила титул Madame premiere (Первая госпожа) и вместе с ним получала соответствующие права.
Принцы и принцессы крови: Его королевское высочество герцог Ноэль, старший брат королевы. Его жена, мадам Селестина. Его королевское Высочество герцог Иоанн, племянник короля. Мадам Мария Августина, вдова усопшего герцога Гонива.
Главные вельможи королевства: Герцог Ноэль, полковник гвардии, адмирал. Маршалы королевства (следует куча графов и герцогов).
Главные сановники короны: главный капеллан, главный кравчий, главный камергер, главный шталмейстер, главный ловчий, главный церемониймейстер.
Двор королевы: главный капеллан, две ближние фрейлины, двенадцать камерфрейлин, один камергер с ключом, два камергера, четыре шталмейстера, один секретарь и куча пажей.
Дофин тоже получил свой двор, возглавляемый камеррегентом и двумя гувернерами.
Откуда же взялась этакая тьма вельмож?
Из альманаха мы узнаем, что его величество учредил наследственное дворянство и роздал 11 герцогских, 20 графских, 39 баронских и II рыцарских титулов.
Альманах упоминает и о придворных церемониалах. Мы узнаем, что Их Величества по четвергам имели приемный день. Король и королева восседали в креслах, а остальные вельможи получали стул согласно своему рангу и точно в соответствии с уставом французского двора. Принцессам крови полагался стул со спинкой, а остальным дамам только табурет, то есть складной стульчик без спинки.
В присутствии Их Величеств приглашенным нельзя было приветствовать друг друга. Запрещалось обращаться к Их Величествам, это могло произойти только с предварительного разрешения на то главного церемониймейстера.
И так далее. Вплоть до 8 октября 1820 года, до военного переворота по чисто гаитянскому рецепту. Король, видя, что трон его падает, застрелился.
Королевская семья, двор и высшее дворянство пропали во тьме безвестности, откуда и вышли.
Однако через пару десятилетий на Гаити опять воссиял блеск короны. Теперь уже не королевской, а императорской.
Фостен Эли Сулук, негритянский генерал, пробившись к республиканскому президентству, возжелал высшего и провозгласил себя императором. Сей торжественный акт состоялся 26 августа 1849 года. За неимением золотой короны сотворили корону с позолотой, и председатель сената торжественно водрузил ее на голову нового императора Фостена I.
Свой императорский двор он сколотил по тому же образцу, что и Генрих I. Поназначал вельмож и дворянство, основал рыцарский орден. Среди придворных сановников был и свой главный пекарь, по образцу и подобию французского grand panetier. Да вот беда, никто не мог ему объяснить, в чем суть его должности. В смущении он попросил аудиенции у императора, который отпустил его с милостивым:
"C'est quelque chose de bon" (Это что-то хорошее).
Главного пекаря звали граф Лимонад (Limonade).
Как странно! Ну, а вот еще один вельможа — герцог Магmelad! Но прочтем далее список новых аристократов:
Герцог Краснощекий (Due de Dondon), герцог Форпост (Duc de l'Alancee), граф Дождь-как-из-ведра (Comte de 1'Avalasse), граф Рыжая-собака (Comte de Terrier Rouge), барон Клистир (Baron de
У этого шутовства такое объяснение.
Когда император Фостен I создал высшее дворянство, он вместе с тем одарил его имениями, большими или меньшими плантациями, отобранными у их прежних владельцев. Поскольку было известно, что копируемые французские высшие дворяне получали имена по своим владениям, император счел уместным, чтобы и его новая аристократия получила имена своих владений. Да только плантации не имели таких приятно звучащих классических названий, как французские дворянские замки. Старые владельцы понадавали своим землям до невозможного мужланские названия, смотря по тому, какую продукцию они давали, каково было местоположение участка, по их прочим особым свойствам и т. д. Вот таким образом в жалованной грамоте нового владельца лимонной рощи оказалось имя Comte de Limonade (граф Лимонад), новый хозяин участка, где варилось варенье, стал гордиться тем, что он теперь Duc de marmelade (герцог Мармелад). Возможно также, что ни эти, ни другие так и не поняли действительного значения своих новых дворянских имен.
Император Фостен вместе с императрицей 18 апреля 1852 года короновались заново. Только теперь уже настоящей золотой короной. Церемония проходила по образцу наполеоновской коронации.
Мне осталось еще вспомнить о гвардии. Она была для императора настоящим светом в окошке, для нее он не жалел никаких расходов. Заказывал для гвардейцев роскошную форму, кивера были поручены известной марсельской фирме. И та поставила воистину чудесные колпаки, на каждом в качестве украшения поблескивала металлическая пластинка.
Один французский путешественник однажды замешался ко двору и посмотрел военный парад. Подойдя к одному из гвардейцев, он рассмотрел его вблизи. На металлической пластинке была надпись мелкими буквами, но не какой-нибудь княжеский девиз, а самой обыкновенной простоты этикетка: "Sardines a I'huile, Barton el Lorient" ("Сардины в масле, Бартон и Лориент").
Марсельский поставщик шел наверняка: он знал, что ни гвардейцы, ни император не умеют читать, и преспокойно навесил на кивера металлические жетоны от старых банок из-под сардин.
Гвардия оказалась недостойной своих колпаков. Во время революции 1859 года она покинула своего императора, на что он тоже побросал свои "лимонады" и "мармелады", сбежал вместе с семьей на остров Ямайка, где и завершил свою некоронованную жизнь, и в этом следуя примеру Наполеона.
В Византии красные туфли мог носить только император. Это был один из знаков императорской власти, как диадема. После падения Византии красные туфли бежали в Париж, но по дороге у них отвалились подметки, да и головки тоже, и только красные каблуки пришли во двор французских королей. Красный каблук — talon rouge -стали дополнением придворного платья, он отличал дворянина, принадлежащего ко двору, от остальных людей.
Всякий владетельный двор являл собой закрытый мир, как в блестящем Версале и мрачном Эскуриале, так и в замках немецких князьков, чуть не лопавшихся от обезьянничанья. Этот мир простирался не вширь, а ступеньками. Его надо представлять, как ступенчатую пирамиду: на самой вершине восседает властелин, а по ступенькам карабкается вверх придворный люд, достигая лишь той ступеньки, которая обозначена ему его титулом.
Титул! Сон и мечта каждого придворного! Хоть на ступеньку обогнать другого, хоть на ступеньку приблизиться к идолищу, восседающему наверху. Даже если этот трон и не золотой, а просто предмет обихода с дыркой посередине, служащий самым будничным целям. Уже во времена французского короля Франциска I1 в придворной табели о рангах фигурировала должность стулоносилъщика (Port chaise d'affaires). Ее обладатели исполняли свои обязанности при полной парадной форме и шпаге. Работы вокруг стула относились к разряду наиболее завидных придворных услуг, потому что по случаю наиболее благоприятного результата Его Величество не скупился на милости. Часто это зрелище происходило при большом стечении зрителей. Людовик XIV ограничил его публичность. Руководствуясь верным чувством, он рассудил, что подобное интимное действо не годится для большой публики. Употребляя сей будничный трон, на эти пол- или три четверти часа он не терпел вокруг себя никого, кроме принцев крови и герцогинь, мадам Ментенон2, министров и главных вельмож3.
Вопросы старшинства по рангу, подразумевающие подчас тончайшие различия, выдвинули необходимость введения самими царствующими особами табели о рангах.
Даже самый малый немецкий князь согласно специальному указу определял придворные чины по порядку их старшинства. Например, Карл Теодор, курфюрст пфальцский, провел по шталмейстерскому ведомству как чиновников с прислугой при лошадях, так и воспитателей и профессоров при благородных пажах. Piaeceptores и professores philosophiae (учителя и профессора философии) — говорится в указе; то есть речь идет отнюдь не об учителях лошадиных наук. Смирные ученые мужи наверняка безропотно приняли к сведению, что по своему придворному рангу они стоят в одном ряду с конюхами и кучерами, ведь наверное придворные лошади тоже превосходят по рангу обычных лошадей. Более всего они могли грустить по поводу низкой оплаты. И с полным на то правом. Придворный кучер получал 300 форинтов, вице-кучер — 250 форинтов месячной платы. 12 придворных трубачей удостаивались заработка в 250 форинтов, a professor philosophiae был вынужден довольствоваться 200 форинтами. (Известно, что один из герцогов Эстергази взял на службу придворным музыкантом Гайдна, и великому композитору пришлось носить ливрею, а в договоре стояло также, что для несения службы ему надлежит являться в чистом виде… Хотя правда и то, что позднее Оксфордский университет избрал его своим почетным доктором, а это тоже что-то да значит.)
Сложные хитросплетения в вопросах положения при дворе представляют научный интерес. Лучше всего, если мы изучим систему придворного кровообращения на примере Версаля, потому что здесь ртутный столбик при местнической лихорадке подскакивал очень высоко.
На верхних ступеньках пирамиды располагались принцы крови, прочие герцоги и пэры. Пэры по древнему праву были высшими дворянами Франции и вместе с тем членами парижского парламента и государственного совета. Этой высшей группе по рангу принадлежали почести и привилегии. За ними поодаль следовало по порядку прочее дворянство.
Надо заметить, что одно дело титул, и совсем другое власть. Кто-то мог быть всемогущим министром, военачальником-победоносцем, губернатором в колониях, а при дворе его ранг был меньше, чем у иного юного герцога с пушком над губой. Маршалы Франции в военном лагере выходили вперед герцогов и пэров, но при дворе их вес обесценивался, а женам их не полагался столь завидный и страстно желаемый tabouret.
"Божественный табурет!" — как восклицал поклонник мадам Севинье1 в одном из писем. Простой предмет мебели без подлокотников и спинки, скорее что-то вроде складной скамеечки, но никак не стул. И все же, несмотря на свою незначительность, он играл очень важную роль при французском дворе.
В присутствии короля или королевы все придворные оставались стоять. Из дам могли сидеть только герцогини, и то не в креслах, а на пресловутых tabouret-ах. Однако дамы, вынужденные к горькому стоянию, могли утешиться табуретом, но в отсутствии королевской четы. Придворный этикет тщательно расшифровывал возможности подобных случаев и сводил их в систему правил. В правовой жизни право табурета складывалось по образцу принципиальных решений верховного суда.
Итак.
Дети короля в присутствии своих отца или матери сидели на табурете, впрочем им тоже полагалось кресло. Королевские внуки в присутствии королевских детей могли претендовать только на табурет, тем не менее во всех других случаях им тоже подставляли кресло. Принцессы крови перед королевской четой и королевскими детьми скромно присаживались на табурет, однако в присутствии королевских внуков им полагалась нововведенная льгота: они получали стул со спинкой, но без подлокотников. И все-таки они тоже не были совсем уж отлучены от кресельной славы, правда, только в том случае, если восседали в кругу дам ниже их по рангу.
На этом череда правовых вопросов еще не кончалась. Надо было позаботиться и о рассаживании вельмож высокого ранга. Кардиналы оставались стоять перед королем, перед королевой же и перед королевскими детьми садились на табурет, перед принцами и принцессами крови уже могли предъявлять право на кресло. Иностранные герцоги и испанские гранды перед королевской четой и королевскими детьми стояли, перед королевскими внуками сидели на табурете, перед принцами и принцессами крови — в кресле.
Лабиринт табуретного права вился и дальше, но я не могу больше посвящать времени его закоулкам, потому что передо мной лежит книга Галеотто Марцио, и я прочту кое-что о порядке рассаживания при короле Матиаше2.
Его супруга, итальянская принцесса Беатрикс, привезла с собой итальянский обычай: если она садилась, придворные дамы тоже могли сесть, куда им вздумается, безо всякого особого на то разрешения. Один деликатничающий придворный завел об этом речь с Матиашем, сопровождая свои слова покачиваниями головою, что-де было бы приличнее, если бы они оставались стоять. "Пусть себе сидят, -успокоил его король, — они такие страшненькие, что более оскорбляли бы взор, коль стояли бы".
Право табурета — это лишь малая толика из набора утонченных привилегий высшего дворянства. Не о главной роли шла здесь речь, а об яствах, особую пикантность которым придавало то, что правом этим пользовались при всем честном народе.
На придворных приемах дамы низшего ранга целовали подол платья королевы. К целованию были обязаны и герцогини, и супруги пэров; их привилегия сказывалась в том, что они могли целовать платье чуть-чуть повыше.
Длину шлейфа дамского платья придворный закон по словам Сен-Симона определял так:
Королевы — 11 аршин,
Королевен — 9 аршин,
Королевских внучек — 7 аршин,
Принцесс крови — 5 аршин,
Прочих герцогинь — 3 аршина.
И тремя аршинами можно было бы подмести достаточно мусора, поскольку 1 парижский аршин равнялся
Придворные дамы пили из рюмок. Привилегию герцогинь составляло то, что под их бокал клали стеклянную подставку. Случилось однажды, что на время поездки принцессы крови Валуа фрейлиной к ней приставили мадам Виллар, носившую герцогский титул по мужу. Значит, им обеим полагалась подставочка. Но уже во время первого обеда меж ними вспыхнула усобица. Мадемуазель Валуа требовала, чтобы другой не давали подставочки, поскольку если и той дадут, что будет отличать ее собственный более высокий титул? Однако мадам Виллар заявила, что ей, как герцогине, полагается подставка. На этом "подставном" вопросе они рассорились окончательно. Восстановить справедливость было невозможно, потому что праву стеклянной подставки еще не хватало надлежащих прецедентов. Поэтому они по-своему разрешили вопрос: на протяжении всего пути ни одна из них за обедом и ужином не пила ни капли. Они предпочли лучше томиться жаждой, чем поступиться своими привилегиями1.
Minima поп ourat preator — говорит латинская пословица; на венгерский ее можно переложить вроде того: на малое не смотрим. В Версале однако ж глядели на всякий клочок.
У герцогинь была привилегия набрасывать на карету алое покрывало. Королевских детей и внуков все ж как-то надо было отличать, поэтому их привилегия дошла до того, что покрывало на их каретах стали прибивать гвоздями. Из-за этого однажды вышла серьезная перепалка, потому что принц крови Конде потребовал, чтобы принцессам крови тоже дали право прибивать свои покрывала. Придворные интриганы осудили его требования, на что он, осерчав, велел сорвать алое покрывало с кареты своей жены и всеобщего устрашения ради въезжал во дворец без оной.
Во дворец — это тоже было очень важно, потому что дворяне ниже герцогского достоинства не могли пересекать внутренний двор в каретах, им следовало остановиться у ворот, выйти из кареты и пешком добираться до входа.
Если король навещал какой-нибудь провинциальный замок, двор толпой следовал за ним. В замке каждому выделяли комнату; пажи, одетые в голубое платье, писали на дверях мелом имя соответствующего лица: мсье X или мадам Y. Но даже эта простая операция не обходилась без конфликтов. Чертик титулованного старшинства хихикал по коридорам Марли и Фонтенбло. Дамы и господа исключительно высокого ранга получали — к их великой радости — еще и предлог pour.
Четыре буковки мелом в слове pour означали золотой блеск высшего дворянского достоинства. Ведь паж малевал их перед именами принцев крови, кардиналов и иностранных особ княжеского рода. Итак, надпись гласила: "Pour monsier X" (т. е. для господина X). Это замысловатое тончайшее различие было символом чего-то такого, как если бы сам король приветствовал бы своего гостя в сенях.
Иностранные послы видели великую обиду в том, что были принуждены пуританствовать без pour на дверях. Но все их усилия оставались бесплодными, выцарапать у упрямого короля эти четыре буковки мелом им не удавалось. Тем большую сенсацию вызвал случай, когда некая герцогиня Урсэн добыла таки себе pour. Этой даме удалось доказать, что она кровь от крови иностранной княжеской семьи, после чего перед ее дверью явился паж в голубой одежде и намалевал этот самый pour.
"Вся Франция, — с воодушевлением писала она мужу, -хлынула ко мне с добрыми пожеланиями по случаю страстно желаемого pour-а. Меня окружили подобающими почестями. Дело вызвало большой шум в Париже"2.
С еще большей силой, прямо гейзером забила сенсация, когда оба сына Людовика XIV от мадам де Монтеспан3 прошли посредине через весь зал заседаний в парижском парламенте. Да, через весь зал и именно по его середине!
В связи с этим надо знать следующее. Двух внебрачных детей от мадам де Монтеспан Людовик любил больше своего законного наследника. Он осыпал их титулами и должностями. Один из них, герцог Мэн, уже в четыре года стал полковником, а в возрасте двенадцати лет отец возвел его на должность префекта Лангедока. Второй из них, граф Тулузы, получил место префекта только в одиннадцать лет, с другой стороны, по случаю достижения им пятнадцатилетнего возраста отец присвоил ему звание адмирала Франции. Они сделали хорошую карьеру, но по знатности дальше не пошли. Законнорожденные принцы опережали их. Тут надо было помочь. Королевским указом от 29 июля 1714 года участие обоих мальчиков в парижском парламенте было отрегулировано, они возводились в ранг принцев крови.
При монархии парламент выполнял функции и верховного суда. Его членами были пэры, герцоги и принцы крови. Последним полагались существенные привилегии. При оглашении списка имен членов парламента председатель не называл их имен, а только останавливался на них взглядом. Обращаясь к ним, снимал шапочку. По прибытии и уходе их сопровождали два швейцара. Это еще ничего. Главная привилегия сказывалась в том, как они занимали свои места. Пэры и простые герцоги не могли пересекать зала заседаний посередине, чтобы попасть на свое место — им приходилось пользоваться боковыми проходами вдоль стен. Ходить через весь зал по его середине могли только председатель и принцы крови. Французский мыслитель граф Клод Сен-Симон подробно описал тот памятный день, когда оба молодых человека, опьяненные такой честью, пересекли зал посередине.
Разгромив турок под Веной, польский король Ян Собеский2 встретился с императором Леопольдом3. Наместник польского короля, палатин, кинулся было в ноги императору, чтобы поцеловать его сапог для верховой езды. Кровь бросилась в лицо Собескому, и он окрикнул палатина: "Palatin! Point de bassese!" Никакого унижения, уничижения, приниженности — так по-разному можно истолковать это французское выражение, но в общем-то оно все равно будет означать: никакого сервилизма.
Сервильность придворной морали самым наглядным образом выкристаллизовалась в следующем правиле: царская кровь не позорит. Простой мещанин, чванный вельможа бывали одинаково счастливы и горды, если их дочь возжелал принц крови, а то и сам повелитель. Скандальные хроники феодальных дворов пухнут от описания такого рода любовных похождений. Лидируют в этом французские короли, вплоть до пресловутого "оленьего" парка Людовика XV. Не многим отстают от них английский король Карл II со своими галантерейностями или хотя бы общеизвестные любовные истории Августа Сильного4.
Известно выражение рогатые мужья. Своим происхождением, предположительно, оно обязано византийскому императору Андронику, который выбирал себе возлюбленных из числа вельможных жен. А муж в порядке возмещения получал огромные охотничьи угодья и в знак своего права на имение прибивал к воротам усадьбы оленьи рога. По такой рогатой усадьбе все догадывались, что в ней курится головешка супружеской добродетели. Может, в этой истории что и было не так, но зеркало анекдота отразило общее мнение.
В жизнеописании одного из наиболее известных государственных деятелей Англии лорда Эдварда Хайда Кларендона5 можно прочесть назидательную историю. Как лорд-канцлер он принимал участие в заседании государственного совета, когда пришла весть, что его дочь Анну хочет взять замуж герцог Йоркский (позднее король Яков II). Более того, свадьба срочная, потому что последствия герцогского внимания уже становятся очевидными. Согласно воспоминаниям нежного отца, перед лицом государственного совета он выразил возмущение поведением дочери. Возмутился он не тем, что она стала возлюбленной герцога, а тем, что хотела выйти за него замуж. Он просил государственный совет немедленно заточить девушку в Тауэр и бросить ее там в самую глубокую яму, иначе говоря, чтобы государственный совет немедленно выдвинул в парламенте обвинение и просил смертной казни для девицы. Он де станет первым, кто проголосует "за"!
Но вышло не так! Герцог женился на девице, и позднее она стала королевой Англии к великой печали строгих нравов отца6.
Память о более невинном случае хранит один бюргерский дом в Аугсбурге. В этом доме в стеклянном шкафу можно видеть восковой бюст шведского короля Густава Адольфа7 и его вышитый воротник. История воротника-святыни увековечена на мемориальной доске и при том следующим образом.
"Сей воротник носил шведский король Густав Адольф и подарил его любимой мною женщине, Якобине Лаубер; когда с великим почтением упомянутый выше король пребывал в Аугсбурге, любезнейшая моя супруга, наипрекраснейшая девица, удостоилась почтительнейше упомянутым Его величеством танца на балу. Причиною дарения послужило то обстоятельство, что, когда король с упомянутою девицею любезничать пытался, оная из девичьей скромности известных вещей не дозволила и перстами своими видимые на воротнике дыры произвела".
Воротник продырявлен сильно, из чего можно судить о великой пылкости любезничанья1.
Другой случай.
Граф Ла Гард в своих воспоминаниях о сладострастном водовороте венского конгресса рассказывает об инциденте с венгерской графиней Кохари. После одного из блестящих концертов толпа, волной стекавшая по лестнице, вдруг застопорилась, и тут кто-то допустил несказанную вольность с этой девицей, вернее, с ее задом. Юная графиня справедливо подумала, что этим дерзким повесой мог быть только господин высокого ранга, возможно, какой-нибудь из герцогов, кишмя кишевших там. Словом, недолго раздумывая, она неожиданно обернулась и по всем правилам влепила оплеуху высокому господину. Им оказался лорд Стюарт, английский посол.
В раболепном пресмыкании и облизывании пяток нет ничего удивительного. Туфли с красными каблуками знали свой долг, когда царственный сапог устремлялся в их сторону. Удивляться надо другому. Тому, что земному идолу не щипало глаза и нос от густого дыма фимиама, которым его обкуривали2.
Достойно изумления, что идолище терпело самую нахальную лесть в глаза, ничуть не краснея. Я опять же должен прибегнуть к французским примерам; и в других странах поясницы перегибались так же низко, только французская литература предлагает более широкий выбор фактов.
Восторженные современники превозносили Ронсара3 как князя поэтов и поэта князей. В этом последнем качестве он написал оду Генриху III4, о котором, однако же, все знали, что безнравственнее и никудышнее короля еще не восседало на французском троне. Летящий на крыльях звонкой рифмы стих в сером прозаическом переложении звучит так:
"Европа, Азия и Африка слишком малы для тебя, кто мнит стать владыкой всего мира; небо затем открыло в середине моря Америку, чтобы это Великое целое стало французскими владениями, слушалось твоего приказа; ты наложил руку на Северный полюс, загонишь в ярмо и Южный. Когда один ты станешь господином всей Земли, закроешь повсюду храмы войны, мир и добродетель расцветут по всей земле. Мир поделят Юпитер и Генрих: один будет императором Небес, другой — Земли"5.
Прекрасная мечта поэта о мире, как мы знаем, не осуществилась.
Гуще всего дым фимиама клубился вокруг личности Людовика XIV. Тот, кто пройдет по залам версальского двора, сможет подивиться серии помпезных фресок в galerie gesglases: они изображают Людовика в образе победоносного римского полководца Хадура — героя блестящих битв, покорителя народов. Произведения искусства, писанные нескромной кистью, до такой степени примелькались королю, что он и сам уверовал, будто все эти битвы выиграл он сам, а не его военачальники. Правда и то, что проигранных битв никто не живописал.
"Первый живописец короля" — Шарль Лебрен мог оправдываться перед собой тем, наверное, что ему заказывали картины такого содержания, а он лишь приукрасил заданную тему. Но французскую академию, это скопище бессмертных, никто не принуждал объявлять конкурс по столь интересному для всех вопросу: "которая из добродетелей короля заслуживает первенства?" Позднее они опомнились, что, мол, все-таки не слишком ли много добра для одного раза, и конкурс как-то замяли.
И еще один промах оставил пятнышки на академическом нимбе. Со смертью великого Корнеля, последовавшей 1 октября 1684 года, освободилось место в плеяде бессмертных. Чтобы оно не пустовало, четырнадцатилетний герцог Мэн, который, как мы уже знаем, стал префектом Лангедока, метил еще выше. Он передал Расину, директору академии, что желает стать преемником Корнеля. Расин созвал собрание бессмертных и доложил им о желании герцога. Представительное собрание поручило директору передать следующий ответ Академии: "Если бы вакансия и не освободилась, нет такого академика, который бы не был счастлив умереть, чтобы предоставить место герцогу".
Вместе с тем Людовик, поскольку речь шла не о его особе, счел предупредительность ученых чрезмерной и снял кандидатуру герцога.
В других случаях он не был столь щепетилен. Как-то на маскараде в Версале один из господ придворных нарядился адвокатом: в мантию и парик. На его груди висела табличка, на которой был написан Guatrain. Согласно этому четверостишию (котрену) сей адвокат вел дело, предметом которого являлась защита утверждения "Людовик — величайший среди людей", и он, адвокат, абсолютно уверен, что выиграет процесс.
Подлиза подал свой опус королю, и тот выразил удовлетворение по поводу остроумной идеи.
Угодническая литература никогда не процветала так, как при Людовике XIV. Поистине стоило бы собрать из нее пару томов как интересный документ о человеке. Чтобы не отстать от поэтов, некий придворный печатник Коломбар издал свой труд об охотничьих трофеях короля. В результате тщательного изучения и прилежного исследования автор установил, что на момент сдачи рукописи в печать король подстрелил 104 оленя, 27 диких козлов, 57 зайцев и даже 50 диких кабанов и 4 волка. Точными расчетами он установил также, что, охотясь, король проскакал
Менее затейливым проявлением сервилизма было подражательство. Думать, как думает властитель, поступать наподобие того, как поступает властитель, даже из внешности его подхватить какую-то черту и этим приблизиться к своему кумиру.
Когда Мария Антуанетта наконец-то оказалась в преддверии материнских радостей, придворные дамы со скоростью бегущего пламени ввели моду благословенного положения. Они нарядились в такие юбки, которые с помощью ловко положенных подушечек представляли их обладательниц как бы в интересном положении. Ослепленные успехом, они пошли дальше: старались подправить подушечки согласно развитию состояния королевы, то есть размер вспучивания юбки менялся по срокам беременности королевы: Quart de terme, demiterme и т. д. (юбка четверти сроков, середины сроков и так до полного срока).
Первым делом крохотного дофина, вступившего в этот феодальный мир, было позабыться в пеленках перед лицом собравшегося сановного света. Он еще не знал, что уже стал рыцарем ордена Святого Людовика и обладателем нескольких полков. Двор растроганно аплодировал высочайшему биологическому процессу, а на другой день в парижских цехах лихорадочно производили краску самого новомодного цвета — caca dauphin. Это не анекдот, а факт из истории моды.
Вокруг одного из самых волнующих инцидентов версальского двора возникла великая тревога. Этот случай стал известен в истории двора под названием "Фистула Людовика XIV". Я передам его кратко, опустив излишние подробности. "Король-Солнце" страдал фистулой. При этом не с самой своей солнечной стороны. Более того. После многих бесплодных попыток лечения мазями он, наконец, согласился на операцию. 18 ноября 1686 года операция состоялась-таки в присутствии мадам Ментенон и военного министра де Лувуа. Она была удачной и с точки зрения больного, и с точки зрения врачей. Первый хирург получил дворянство и денежную премию в 300000 ливров, остальные три врача по 40-60-80 тысяч ливров, а четыре фармацевта по 12000 каждый.
Можно представить себе то волнение, которое пробежало по нервам версальского двора до, во время и после операции. Несколько месяцев тогда только и говорили, что о ней. У кого приключилась такая же болячка, был счастлив. Врачи проделывали и над ними королевскую операцию (operation du Roi), и королю представлялся доклад о состоянии оного господина. Это была несоизмеримая награда, высоко возносившая счастливчика на темном фоне всеобщей зависти. А у кого не было фистулы, те тайно приходили к хирургам, предлагая большие деньги, если им сделают королевскую операцию. Дионис, один из знаменитейших хирургов Парижа, насчитал тридцать таких господ, все они страстно требовали, чтобы им прооперировали пустое место. Врачи не брались за лжеоперации, на что сии господа страшно серчали, говоря, какое, мол, дело врачам-то, поди, не им больно, так пусть не умничают, было б вокруг чего огород городить1.
Я прощаюсь с блеском версальского двора. Прощаюсь с красными каблуками башмаков, с пеной шелков на придворных дамах и кружевными оборками мужских рубашек.
Не я, а Скаррон2 говорит так:
Que sur elles blanche chemise
N'est point que de mois en mois mise,
Et qu'elles prennent seulement
Le linge blane pour I'anament.
(Хотя в рубашках белых щеголяют,
по месяцу порой их не меняют.
Им белое ведь нужно напоказ,
Чтоб пыль пускать и для отвода глаз.)
Скаррон, конечно, был прав. Версальских дам нельзя было обвинить в чрезмерной чистоплотности. Ведь именно в эту эпоху изобрели длинную ручку-скребок grattoir, которую делали из золота или слоновой кости. Прическа, сооруженная на много дней и недель, вся клееная и переклееная, гумусом покрывала кожу головы, создавая условия для развития той или иной живности. Этикет помог делу тем, что сделал grattoir (скребок для почесываний) терпимым при дворе. Его дозволялось засовывать под прическу и слегка почесывать подвергавшиеся атаке места.
Когда в Бирме еще правили короли, они носили такой титул: "Король королей, которому послушны все остальные владыки; управляющий временами года, полновластный повелитель приливов и отливов, младший брат Солнца, владеющий двадцатью четырьмя зонтиками".
У князей Суматры тоже были симпатичные титулы: "Господин Вселенной, излучающий свет, как Солнце, кого бог создал таким совершенным, как полная Луна, чьи глаза сияют, как Полярная звезда, кто, встав во весь рост, затмит всю империю, чьи ноги излучают дивный аромат и так далее".
Что касается последнего свойства, то, как мы знаем, Генрих IV был знаменит именно его противоположностью, так он и довольствовался скромным обращением sire.
Персидский шах, турецкий султан, индийский махараджа требовали, чтобы к их имени добавлялась длинная гирлянда пышных цветистых титулов.
Погоня за титулами из Азии перекинулась в Европу. Наиболее благоприятная к тому почва оказалась при дворах малых немецких княжеств. Интересно, что титульная лихорадка вспыхнула даже не вокруг личности царствующих особ, а скорее в среде дворянства, затем распалила и тщеславие буржуазных кругов. Владетельные герцоги довольствовались Durchlaucht (сиятельство), которое позднее поднялось на градус выше и превратилось в Allerdurchlauchtigster. Короли сверх всего требовали величания Grossmachligster (Всевластнейший). В царствование императора Леопольда II появилась "Hitularbuch" ("Книга титулов"), согласно которой немецкому императору, помимо этих двух титулований, полагался еще и титул Unuberwindlichster (Непобедимейший).
В середине XV века графы были Wohlgeboren (Прекраснородными), им пришлось ждать целых два столетия, пока они не поднялись до титула Hochgeboren (Высокородные). Интересно, что соединение этих двух титулов означало нечто меньшее. Титул высоко- и прекраснородный (Hochwohlgeboren) полагался по рангу более низкому барону. Если это был имперский барон, то его титул удлинялся и превращался в Reichsfreyhochwohlgeborner.
Среднее дворянство также придерживалось, так сказать, моды на узкие штаны до колен, на которые поначалу уходило двадцать пять аршин сукна, потом разгулявшийся вкус поднял количество аршин до восьмидесяти, девяноста, ста тридцати.
Геттингенский декан Самуэль Баур проследил, как изменялись дворянские титулы на протяжении трех столетий1. Некоторые из них почти невозможно перевести. Мы еще понимаем, что титулы Ehebar, Wohledler, Hochedler, Hochedlergeborner, Hochwohlgeborner по-венгерски означают Глубокочтимый, Истинноблагородный, Высокоблагородный, Высокоблагороднейшего рождения, Высоко- и Прекраснородный. Труднее перевести эпитеты Ehrenvester и Gestrenger. Первое означает кого-то такого, кто поддерживает свою честь и порядочность; последнее имеет оттенок крепостной зависимости и выражает, насколько рад подвластный тому, что у него строгий господин.
Согласно описи Баура дворянские титулы развивались так:
1446 ehrbarer junker
1460 gestrenger herr
1569 ehrenvester
1577 ehrenvest und ehrbar
1590 edler, ehrenvester und gestrenger junker
1600 wohledler, gestrenger, grossunstiger junker
1624 wohledler, gestrenger, vester und mannhafter grossgunstiger junker, machtiger forderer
1676 hochedelgeborner, wohlgeborner, gestrenger, vester und mannhafter, grossgunstiger junker, machtiger forderer
1706 hochwohlgeborner и как выше
1707 hochwohlgeborner, gnadiger и как выше
От частого употребления блеск титулов потускнел. И, подобно тому, как горожанки гонялись за поношенными платьями придворных дам, буржуазия с радостью украшала себя потертыми титулами. Господин советник отныне входил в зал заседаний магистрата как Прекраснородный, даже если был горбат и хром. К осыпавшимся с дворян титулам приделывали новые приставки в бюргерском духе и гордо обмахивались ими, как собственными павлиньими перьями.
Я уже упоминал "Книгу титулов" конца XVIII века. В ней также давались советы, как адресовать письма, посылаемые лицам разных рангов и положения. Например, бургомистру свободного имперского города следовало писать так:
"Прекраснородному, Строжайшему, Славнейшему, Много- и Высокоученому, Велико- и Любомудрому господину Бургомистру там-то и там-то".
Придворного врача следовало приветствовать так:
"Высокородному, Многоопытнейшему, Честнейшему, Высокоученому господину N.N., известнейшему Доктору медицинских наук, вместе с тем Высоконазначенному врачу княжеского двора".
Как при толкании железнодорожного состава один вагон передает толчок другому, так передавалась и погоня за титулами в буржуазном обществе: сверху вниз, вплоть до камердинера и сапожника.
Студента следовало величать Благородным и Многоученым господином N.N., "который хлопочет вокруг мудрости". Книготорговец, парикмахер, ювелир — все претендовали на эпитет "знатный". К имени портного следовало добавлять "честный" и "осторожный" (dem ehrenvesten und vorsichtigen Meister schneider zux). Сапожник тоже мог бы потребовать себе эпитет "осторожный", но в силу какого-то едва заметного различия он был не "честный", а "уважаемый" (ehrengeachter). Герцогский камердинер, которому не пристало похвастать своим ремеслом, получал обращение "благоназначенный" (wohlbestalltet).
Женщины, конечно, не могли претендовать на помпезные титулы в мужском духе. Но они очень просто вышли из положения: к своему имени присоединяли название должности, профессии, ремесла своих мужей и становились докторшами, учительшами, генеральшами, советницами. Это еще ничего. Но вагон, получивший толчок, катился дальше. Появились госпожи супруги сборщичихи налогов, придворные трубачихи, дворцовые гусарихи, конные объездчихи, придворные пуговичничихи, конные лесничихи, господские пушкарихи (Frau einrehmerin, hoftromneterin, kommerhusarin. landreiterin, hofknopfmacherin, reitende forsterin, leibbuchsensparrerin).
Женская потребность в титулах была непоколебима, как бетон, и продержалась несколько столетий. Давно иссохли и облезли титульные галуны на мужских костюмах, но женщины упрямо продолжали кичиться своими титулами.
Из одного лондонского архива вышел на свет интересный документ. Он содержал родословную англо-саксонских королей, восходящую к Адаму. Безусловно, по Библии мы все произошли от Адама, только ни один бедняк не в состоянии назвать по имени тьму предков от сына к отцу. Большим господином надо быть, чтобы держать науку у себя на службе. Когда-то над такими призрачными семейными древами ломали голову целые армии ученых, феодалы щедро платили им за труды, результаты исследований открывались миру в виде помпезных книг.
Лондонская находка, по всей вероятности, была создана по произведению английского писателя Стейтьера. Согбенный ученый польстил королю Якову I1 развесистым деревом, у основания которого усадил Адама. Испанский историк Пруденцио де Сандоваль хотел отвоевать происхождение "от Адама" для испанских королей и в книге, написанной для Карла V2, не щадя трудов, описал сто двадцать поколений, пока добрался до его предка. Подобное же усердие водило пером и шведа Мессения, ученого-историка; это с его помощью шведские короли взобрались на самые верхние ветви семейного дерева адамитов.
Однако все это шито белыми нитками. Тут не Адам был важен. Если от поколения к поколению удалось бы дойти до Авраама, оттуда уже легко, взяв Евангелие от Матфея, проследить и выяснить родство со святым Иосифом, то есть с самим Иисусом.
Забывшие о хорошем вкусе господа дали материал для V сатиры Буало, в которой он выразил свои опасения: а вдруг прямая линия происхождения где-то дала трещину? Ведь если принять во внимание нечаянную слабость супружеской верности, столь часто подвергаемой искушениям3…
Славе английских, испанских и шведских королей позавидовала старофранцузская семья Левис. Это был знатный, богатый род. В истории Франции они заявили о себе уже в начале XVII века, и затем на протяжении столетий маршалы, послы, губернаторы умножали славу семьи, которая позднее возвысилась до герцогского титула. Но, не довольствуясь громким именем, выпадающим порой и на долю других, пригласили генеалога, и он разыскал, что их герцогский род происходит от ветхозаветного рода Леви. Сходство имен было налицо, а поиск дополнительных данных — это уже игрушки для ученого, сведущего в истории. Да и кто бы посмел в те времена оспаривать достоверность сведений?
С того времени все Левисы неслыханно возгордились своим библейским происхождением.
Леди Морган в своей книге о французских впечатлениях (Лондон, 1818) рассказывает, что герцоги Левисы принимали ее в своем замке. В одном из залов висело большое живописное полотно, на котором была изображена дева Мария, а перед ней на коленях — один из Левисов со снятой шляпой. Изо рта Марии, согласно старой манере в живописи, извивались в его сторону слова, словно Мария говорила:
— Наденьте шляпу, кузен! (топ cousin, couvrez vous)
Когда один из герцогов Левис садился в карету, чтобы ехать на мессу в собор Парижской Богоматери, он всякий раз громко кричал кучеру: "К моей двоюродной бабушке, кучер!" (Chez та cousine, coucher)4.
Бароны Пон не были столь притязательны. Они считали своим предком Понтия Пилата. Однажды встретились старейшины обоих родов. Глава семьи Левис с мягким укором поднес главе семьи Пон распятие: "Видите, барон, как Ваш родственник обошелся с моим?"1.
Семейному полотну Левисов есть достойная парная картина в имении семейства Круа — на ней изображен всемирный потоп. Из волн высовывается рука, сжимающая дворянскую грамоту, рядом с ней -тонущий, из его рта уже известным манером на извивающейся ленте написано: "спасите бумаги семьи Круа" (sauvez les titres de la maison de Croy)2.
Французское семейство Жессе также претендовало на библейское происхождение. Составитель их родового древа строил всю генеалогическую пирамиду на сходстве имен. В Евангелии от Матфея сказано: "Овид родил Иессея, Иессей родил Давида царя" (I, 5-6). Ради большей достоверности в 1668 году герб семьи Жессе и бумаги были предъявлены официальной комиссии. Комиссия после обстоятельного исследования подготовила подробный и витиеватый отчет, склоняясь к тому, что дело это достоверное, и родственные связи семьи с царем Давидом вполне достоверны3.
Библейских предков чуть было не установили официально и для Габсбургов.
Был у императора Максимилиана придворный историк Йоганн Штаб, по латыни Стабиус. Это был большой ученый муж, даже поэзией кокетничал и небезуспешно. В 1502 году венская коллегия пиитов торжественно увенчала его лаврами. Своей карьерой он был обязан императорской милости и постарался отблагодарить благодетеля. Он составил семейное древо и в качестве предка Габсбургов указал сына Ноя, Хама, а затем точно и мотивированно вывел историю рода от отца к сыну. Император потратил немалую сумму на изыскание старинных корней династии и был не против, когда ученые обогащали историю императорского дома то одним, то другим святым.
Однако Ной как предок? Очень подозрительно. И он подумал: самый лучший путь — прямой. Доверил решение вопроса теологическому факультету венского университета.
Господам факультетским стало жарко. Понапрасну проклинали они Стабиуса, что навлек на их головы такую беду -уйти от решения, как казалось, было невозможно. На их счастье, пока решение затягивалось, император умер. Его наследника не волновало библейское происхождение, и шедевр Стабиуса потихоньку осел в архиве4.
Впрочем, производство семейных древ вылилось в популярное литературное ремесло. Им можно было зарабатывать деньги. Над составлением генеалогии бранденбургского дома трудилось 59 писателей! Они разрабатывали этот материал с неслыханным прилежанием, разыскивая данные по забытым архивам и хроникам, списывая надписи с могильных памятников. Готовой работе дали чудесный заголовок: "Бранденбургская кедровая роща".
В погоне за почетным семейным древом никогда не останавливало даже то, что высокое происхождение бывало результатом любви, неосвященной законом. Как известно, "царская кровь не позорит".
Это оправдание породило неслыханно бурлескную генеалогическую таблицу, которой старались угодить Наполеону сервильные трудяги-ремесленники от генеалогии.
Ученый отталкивался от легенды о железной маске.
В те времена ходила легенда, что таинственный узник Бастилии, который мог показываться своим тюремщикам только в железной маске, был никто иной, как брат-близнец Людовика XIV. Его бросили в Бастилию потому, что он родился на свет двумя минутами раньше Людовика, таким образом, трон, собственно говоря, полагался ему. Барон Гляйшен даже пошел дальше: по его мнению, человек в железной маске и был сам престолонаследник, а Людовик происходил от связи королевы с Мазарини; после смерти любовники подменили детей. Незаконного протащили на трон, а законного короля бросили в тюрьму и заковали в железную маску, чтобы никто и никогда больше не видел его лица и семейного сходства с Бурбонами.
Согласно одной из версий таинственным узником был итальянский граф Эрком Маттиоли, посол герцога Мантуанского в Париже. Благородный граф совершил какой-то чудовищный акт шпионажа, настолько взбесивший короля, что тот в обход международного права велел схватить Маттиоли и заключить его в крепость Пинероль. Затем графа перевели в тюрьму на остров Сент-Маргерит и наконец бросили в Бастилию, где он в 1703 году и умер. Железная маска, собственно говоря, была шелковой маской и означала некоторую привилегию: так ему не нужно было все время сидеть в комнате, а можно было выходить на прогулку во двор, но только надев маску. Щекотливость дела оправдывала некоторую предусмотрительность.
Наполеона ученый-генеалог следующим образом привел в связь с железной маской: на острове Сент-Маргерит дочь коменданта пожалела бедного узника, жалость обернулась любовью, а любовь — ребенком, мальчиком. Ребенка надо было удалить. Доверенные люди отвезли его на Корсику и там воспитали. Ребенок носил имя матери — Бонапарт (Bonapart). На остальное уже не требовалось много фантазии. Из Bonapart сделали Bonaparte, а затем итализированное Buonaparte. Потомки этого мальчика и были Бонапарты, короче: Наполеон приходится правнуком "железной маске", то есть законному королю Франции, стало быть, он не узурпирует трон, а осуществляет свои права как кровный потомок короля-узника.
Многие верили этой ужасной чепухе. Функ Брентано сообщает текст афиши, в которой предупреждали роялистов по случаю вандомского восстания, чтобы они не верили слухам:
"Неправда, что Наполеон — отпрыск Бурбонов и потому имеет право на трон!"1
А что же говорил на это сам Наполеон?
— Глупости, — говорил он, — если кого-то интересует, с каких пор ведет происхождение род Бонапартов, я скажу: с 18 брюмера.
Одним из самых нескромных делателей генеалогических древ был Антуан дю Пине (1515 — 1584), впрочем, один из самых ученых писателей своего века. Среди его многочисленных книг особенно большой успех выпал на долю переводов Плиния.
Дю Пине было поручено составить для знатного семейства Агу соответствующую генеалогию. Ученый взял за исходную точку волка в семейном гербе. Он сочинил к этому волку никогда не существовавшую Померанскую империю, еще менее существовавшую королевну Вальдуг и никогда не жившего на свете молодого человека по имени Хуго. Любовь, ребенок — это мы уже знаем. Далее ребенка тайно отсылают с нянькой к кормилице, но по дороге на опушке леса из рук няньки ребенка выхватывает волк и уволакивает его к себе в логово, где кормит его наравне со своими волчатами. На другой день король охотится в тех краях, подстреливает волка, находит ребенка. Все выясняется, отцовское благословение, последующий брак. Ребенок вырастает, женится на дочери византийского императора, рожденный в этом браке ребенок идет зятем семью русских царей и так далее, вплоть до саксонца Детра, а то и дальше.
Семья Агу с радостью приняла это приключенческое древо. Не так отнесся к нему Пьер Бейль2, который выступил с грозными нападками на лжеученого, выдумывающего сказки, словно старая бабка, и называет это недостойным звания ученого.
А если бы он еще прочитал щекотливую повесть3 известного в XVII веке историка Саксо Грамматикуса4 о знатной девице, которую во время прогулки похитил медведь! Словом, безобразный зверюга утащил девицу в свою берлогу и держал там несколько месяцев, кормил-поил, а меж тем — любовь и так далее. Охотники подстрелили медведя, воротили домой девицу, которая через пару месяцев произвела на свет нормального, только немного лохматого мальчика. Мальчик получил имя Бьерн (медведь), вырос в большущего мужчину, пробился в вожди племени. Он был справедливым вождем. Это подтверждается тем, что, когда Бьерн узнал, кто убил медведя, он казнил этих охотников со словами: "Правда, я обязан им и благодарен за спасение матери, но мне надо отомстить за смерть отца ".
От потомков этого вождя пошли датские короли.
Самую, без сомнения, сумасбродную генеалогию смастерил Этьен де Люзиньян. Это ученый-историк (1537-1590) был дальним родственником авторитетной французской семьи Люзиньян. На их родовом гербе фигурировала Сирена, в левой руке держащая зеркало, правой расчесывающая волосы.
Сирена изображает ту самую прекрасную Мелузину, с которой мы знакомы не только по средневековому рыцарскому роману Жана д'Арраса, но и по названию венгерской парусиновой ткани. Мелузина была феей, она влюбилась в бретонского королевича, стала его женой, но взяла с него слово, что по субботним дням он будет предоставлять ей свободу и не станет доискиваться, что она делает, по субботам закрываясь в своей комнате. Муж некоторое время держал слово, они жили счастливо, народили детей. Однажды разобрало его любопытство и подглядел он в замочную скважину: жена сидела в купальной лохани — наполовину женщина, наполовину змея. Это у нее было как следствие какого-то таинственного заклятия феи. Женщина, за которой подглядели, тут же опять обратилась в фею, совсем как Лоэнгрин в рыцаря Грааля. Так вот, от детей этой феи и королевича и произошли графы Люзиньян и Сассенаж — по крайней мере, так расшифровал историк-родственник.
Вся эта генеалогия построена на одном-единственном факте: семейство проживало в замке Люзиньян, и, если верить преданию, всякий раз, когда в семье кто-то умирал, появлялась фея Мелузина и с жалобными стонами носилась вокруг замка. Кстати, предание о Мелузине уходит корнями в языческие времена, когда богиней родов была Люцина; роженицы взывали к ней жалобными криками: "Mater Lucina — mere lucine", а уж последнее вскоре превратилось в melusine.
При всем том герб мог быть очень красив: серебряная лохань с лазоревым обручем, а в ней манящее обнаженное тело сирены…
Не всякий дворянский герб был столь живописен. Французский король Карл IX1 ввел во дворянство мужа своей няньки. Герб нового дворянина вышел таким: на красном поле серебряная корова с короной между рогов. Символ так символ.
В 1430 году венгерский король Жигмонд даровал дворянское звание придворному цирюльнику Михаю Даби. Рисунок для герба выбирал сам новоиспеченный дворянин: три коренных зуба, четвертый как-то заносчиво поднимает рука, протянутая с верхушки геральдического щита.
Еще нагляднее и неожиданнее был герб возведенного во дворянство Иштвана Варальяи, гражданина города Хуста. Габор Батори наградил его за особые заслуги: Варальяи с поразительной ловкостью выполнял операцию, с помощью которой в табунах обычно охлаждают излишний пыл жеребцов. Герб выглядел так: на голубом поле правая рука, поднявшая для удара деревянный молоток, а под ней вполне достоверный рисунок жеребиного украшения, бывшего объектом операции2.
В XVI и XVII веках немецкие университеты тысячами штамповали магистров и докторов наук, они-то и образовали новое сословие — ученую аристократию. Ученые мужи пользовались большим уважением; князья ценили их, народ ломал перед ними шапки. И они крепко уверовали в себя; никогда ученые не задирали нос так высоко, как в ту пору. Только вот беда: новая аристократия не могла сослаться на такие знатные, покрытые патиной3 имена, как старая, дворянская. Они отправились на штурм бессмертия под грузом простых, даже презираемых в обществе имен своих родителей, и уж, конечно, эти имена звучали жесточайшей какофонией по отношению к драгоценным латинским текстам:
Schurtzfleisch und Lammerschwanz!
(Шурцфляйш и Ламмершванц!)
С такими именами нельзя взобраться на Олимп, Музы просто вышвырнут оттуда. Итак, надо было изыскивать способ пригладить эти лохматые имена и придать им вид, приемлемый в салонах.
Один из таких способов был крайне примитивен: к немецкому имени добавляли латинское окончание -ус. Так Конрад Самуэль Шурцфляйшиус, ученый, преподаватель Виттенбергского университета освободился от позорного признака своего низкого происхождения; окончание -ус позволило ему стать достойным членом благородного сословия ученых.
Авторы научных книг пользовались этой наклейкой -ус несколько веков и действительно добились уважения к своим именам: в обществе стали считать, что, если фамилия оканчивается на -ус, то это наверняка человек ученый; простым смертным это не дозволялось. На обложках книг, при цитировании работ имена ученых писались исключительно с окончанием на -ус, оно не только элегантно звучало, но и имело практическое значение, потому что такое имя можно было просклонять. Если кого-то звали, например, просто Буллингер, то это имя в латинских текстах было обречено на вечную застылость как неподвижный номинатив, а вот Буллингерус, напротив, обладал приятной гибкостью и в склонении уже звучал с такого рода разнообразием: Буллингерум, Буллингери, Буллингеро. Более того, если в научной литературе встречались имена нескольких представителей этого семейства, то их тоже можно было склонять всех вместе: Буллингерос, Буллингерорум.
Однако воистину странно, что никому не приходило в голову, какое ужасное варварство приклеивать латинское -УС к немецкому имени и протаскивать это чудище в единую гармонию текстов, написанных на. языке классиков, даже если эти тексты и писались уже почти на кухонной латыни. Простые немецкие фамилии еще как-то проходили. Галлерус, Геснерус, Моллерус, Хоппелиус, Моргофиус, Герхардус, Форстерус и еще многие сотни латинизированных немецких имен постепенно стали привычными, и даже современный читатель вполне мирится с ними, даже не замечая всей их гротескности. Но уже Буксторфиус, Нирембергиус, Равенспергиус, Швенкфельдиус, Пуфендорфиус звучат куда более цветисто; что же касается фрейбургского профессора математики Шреккефухсиуса, то его имя можно выставлять вместо пугала на винограднике.
Обладатели скрежещущих германских имен и сами понимали, что -ус не делает их имена очень уж музыкальными, поэтому они стали прибегать к другому способу: переводили свои "железные" имена на благородные греческий и латынь. Так, грубая волосатая германская личинка превращалась в классически нарядную бабочку. Замечательный Ламмершванц преподавал в Йенском университете логику и этику уже как Каспарус Арнурус; ученый Риндфлайш стал доктором Букретиусом, а Бродкорб из Померании подписывал свои работы звучным именем Артокофинус. Вот небольшая коллекция прочих личинок, превратившихся в бабочек:
Оэколампидус — прежде Хаусшайн
Меланхтон — прежде Шварцерд
Апианус — прежде Биневитц
Коперникус — прежде Кепперник
Ангелократор — прежде Энгельбарт
Архимагриус — прежде Кюхенмайстер
Ликостенес — прежде Вольфхарт
Опсопоэус — прежде Кох
Осиандер — прежде Хозенэндерле
Пеларгус — прежде Шторх
Сидерократес — прежде Айзенменгер
Авенариус — прежде Хаберманн
Камерариус — прежде Каммермайстер
Парсимониус — прежде Карг
Пиериус — прежде Бирнфельд
Урсисалиус — прежде Биршпрунг
Маллеолус — прежде Хеммерлинг
Пеперикорнус — прежде Пфеффернкорн
Дурашливой модой увлеклись и другие народы. Так, швейцарец латинизировал свое славное французское имя Chavin на Calvinus, из бельгийского Байера стал Вирус, из польского Стойински — Статориус, из французского Уврие -Операриус, из английского Бриджу отер — Аквапонтанус.
Список можно дополнить сотнями, а то и тысячами имен. Против этой странной моды не помогла даже убийственная сатира "Epislolae obscurorum virorum" ("Письма черноголовых мужчин"), вонзившая жало в классицизированные имена. В этих пресловутых письмах используются, например, такие имена: Маммотректус Бунтемантеллус (Пестроплащевый Сиськохвататель), Пультрониус Кулътифрекс (Ножеделатель), Пардорманиус Форнасифицис (Печкоделатель Пукатель) и т. д. Хорошо еще, что сам изобретатель книгопечатания Иоганн Генефлейм1 не попал в этот список. Живи он на сто лет позднее, то, может быть, сейчас в школах ученикам пришлось бы зубрить какое-нибудь Иоганнес Ансерикарносус или что-то вроде этого вместо бессмертного имени Гутенберг.
Итак, новая аристократия приобрела благозвучные имена, но по-прежнему сильно отставала от старой в другом: не хватало генеалогических древ. Надо было постараться каким-то другим способом зажечь нимб вокруг новых имен. Этим стараниям мы и обязаны семейными историями, в которых собраны все известные мужи, носившие распространенные имена Шмидт, Вольф, Мюллер, то есть принадлежавшие к семействам Шмидиус, Вольфиус, Мюллерус. Гоец, любекский суперинтендант, написал книгу "De claris Schmidus" ("О славных Шмидтах"). Вольфов увековечила диссертация, которую подготовил и зачитал в Лейпцигском университете один из ученых представителей этого чрезвычайно разросшегося семейства. Диссертация называлась "De nominibus Lupinis" ("Об именах Волковых"), так находчиво латинизировал он бесцветное имя Вольф.
Что касается Мюллеров, то и о них готовился основательный труд, но, к сожалению, от него остался лишь небольшой фрагмент. Фленсбургский профессор Иоганнес в книге " Homonymoscopia" ("Исследование одинаковых имен") дал обещание, что напишет историю Мюллеров под названием "Mola musarum castalia" (что-то вроде "Мельница как кастальский источник муз"). Под этим благозвучным и многообещающим заголовком премудрый датский полигистор намеревался собрать всех ученых, имя которых было связано с мельницей и мельниками. В это произведение попали бы все известные Мюллеры, Моллеры, Молиторы, Молинари, Молины, Молинетто, Милиусы, Мойлены, Молленбеки, Мюльрады, Мюльберги, Мюльбахи и т. д., в этом списке можно было бы найти даже венгерских Молнарушей.
К вящему горю всех мельниц и мельников это великое произведение так и не появилось. Автор только подразнил им, издав в качестве приложения к будущей книге подробнейшую опись литературного наследия примерно пятидесяти штук Мюллеров. Об остальных Мюллерах он опубликовал только статистику, но даже и этот краткий перечень обрадовал весь ученый мир, а потом и огорчил: великому замыслу не суждено было осуществиться.
Статистика глаголет о том, какие личные имена носили Мюллеры. Мы узнаем, что среди Молиторов было 4 Иоганна, среди Милиусов — 8, среди Моланов — 3, среди Мюльманов — 4, среди Мюльпфортов — ни одного; с другой стороны, этот недостаток Иоганнов возмещает семейство Мюллеров, в лоне которого мы вплоть до 1697 года включительно находим не менее 44 Иоганнов. Современного читателя наверняка заинтересует также, что среди Мюллеров оказалось еще 9 Андреасов, 2 Бальтазара, 5 Бернатов, 2 Карла, 6 Гаспаров, 7 Христианов, 6 Даниэлей, 7 Иоахимов, 2 Тобиаса и т. д. и т. п., более того, при внимательном чтении списка выясняется, что было еще 4 Иоганна Георгия, 4 Иоганна Якоба, вместе с которыми отряд известных и известнейших Иоганнов увеличился до 52.
Но что это в сравнении с Майерами! Великолепный доктор Пауллини, один из самых разносторонних и почитаемых писателей эпохи барокко, составил известный список Майеров. Он сгруппировал 207 известных Майеров по профессиям: юристов, врачей, теологов и т. д. В эту парадную команду входили все, кто носил фамилии Майер, Майр, Мейер, а также образованные от них с помощью всевозможных приставок. Вот несколько тому примеров: Штрохмейер, Штольмайер, Листмайер, Гастмайер, Эигенмайер, Кирхмейер, Спицмайер, Сталльмайер, Хинтермайер, Вишмейер, Дистельмейер, Ханнермейер, Менхмайер, Бухмейер, Хандмейер и еще тьма всяких Мейеров и Майеров. Доктор Пауллини не хотел чужих лавров и сообщил, что существенную помощь в работе ему оказал геттингенский профессор Иоахим Майер.
Описание Майеров, вероятно, понравилось в научной среде, потому что Иоахим Майер отдельно от доктора Пауллини начал самостоятельно проводить исследования и плоды своей работы собрал в чрезвычайно интересной книжице, которая вышла в Геттингене в 1700 году под заглавием "Antiquitates Meierianae" ("Древности семьи Майер").
В Мюнхене в придворной и государственной библиотеке на протяжении жизни целого поколения пылились на полках 50-60 увесистых томов рукописи. В начале семидесятых годов прошлого века прелат Себастьян Бруннер, ученый и писатель, взялся за этот огромный материал и результаты своих раскопок открыл миру в двух томах "Humor in der Diplomatie etc." ("Юмор в дипломатии", Вена, 1872). Устрашающе толстые пачки рукописей содержали доклады послов императора Габсбурга в Мюнхене с 1750 по 1790 год. Как они попали назад в Мюнхен — неизвестно.
Судя по заглавию книги, материал имел юмористическую окраску. Однако господа послы не приправляли свои сообщения аттической солью1. Фразы предстают читателю во всей дипломатической сверхсерьезности, приличествующей придворному этикету, а писавшие их вряд ли задумывались над тем, что неблагодарные потомки сделают из них юмористическое чтиво.
Перед нами раскрываются хитросплетения придворных интриг, чванство незначительных особ, вопросы титулов и должностей, комариный писк, выдаваемый за слоновий рев.
10 апреля 1756 года посол выражает обиду по поводу того, что его ливрейным лакеям приходится платить у городских ворот, если они возвращаются в город после их закрытия.
Неужели лакеи баварского посла в Вене тоже платят у городских ворот? Ответ: да. Тогда императорский посол решает вопрос так: он грозит прогнать любого из лакеев, кто посмеет в ливрее опоздать к закрытию ворот. Этому вопросу посвящается тринадцать печатных страниц. Наконец 30 апреля посол докладывает, что князь разрешил его от платы у городских ворот. "Не могу понять — сей благоприятный результат получен только благодаря моей настойчивости? Или же курфюрст пожелал представить доказательства своего доброжелательного к моей особе отношения? Или же такая привилегия говорит о признании отличий между послами императора и курфюрста?"
6 апреля 1770 года четыре печатных листа посвящено приготовлениям к приезду в Мюнхен великой герцогини Габсбург. На удивление сложным оказался вопрос о месте церемонии прибытия. Императорский посол требовал, чтобы дворянской гвардии, сопровождавшей великую герцогиню, было разрешено въехать на конях во внутренний двор княжеского дворца. Курфюрст упрямо восстал против этого — гостью могут сопровождать только до ворот дворца. Напрасно продолжал настаивать посол, все его попытки разбились о сопротивление курфюрста.
27 марта 1778 года. Конференция под председательством курфюрста; решается вопрос, как повязывать ленту Святого Георгия — через грудь слева направо или справа налево? Совещание постановило в пользу последнего правила. Велико же было изумление посла, когда на первом же придворном празднике курфюрст надел орденскую ленту слева направо. В донесении он почти снисходительно добавляет: "Тем самым курфюрст заботился лишь о том, чтобы свой орден Золотого Руна на видное место повесить".
В потоке донесений самые бурные споры происходят вокруг praecedentia — вокруг права первенства. Послы ни волоска не уступали привилегий, полагающихся их хозяевам. Тут действовал двойственный принцип: отвоевать то, что положено их доверителю, и воспрепятствовать тому, чтобы посол другого властителя мог получить то же.
В 1761 году граф Подстаски как представитель немецкого императора принял участие в выборах епископа в Пассау. Речь шла не о церковном, а о светском акте; император как сюзерен передавал ленные права новому епископу, саксонскому королевскому герцогу Клементию. Пышность была необыкновенная. Но тут же в самом начале возник "прискорбный" инцидент между императорским поверенным и капитулом. Граф ссылался на протокол церемонии выборов 1723 года и требовал, чтобы два выделенных для его торжественной встречи каноника в окружении всего епископского двора ждали его внизу первой лестницы, затем сопровождали вверх по второй лестнице до самого парадного зала. Однако церемониймейстер капитула раскрыл перед ним более старый протокол от 1680 года; из него со всей очевидностью явствовало, что два каноника обязаны встречать императорского поверенного не внизу первой лестницы, а только на площадке между первой и второй лестницами. За недостатком времени граф вынужден был уступить, специально оговорив этот случай, однако, чтобы в будущем из него не делали прецедента и права немецкого императора не нарушались.
Тем большего успеха он достиг при рассаживании. На выборах граф сидел под черным балдахином в кресле, обтянутом черным сукном. Во время визита капитула его кресло отличалось от кресел каноников тем, что с него свисала золотая бахрома. На торжественном обеде его кресло было обтянуто красным бархатом. За здоровье императора он пил из хрустального кубка на золотом подносе; членов капитула он приветствовал по очереди простым стаканом; когда епископ поднял тост за графа, тот выпил вино из кубка с крышкой.
Граф не упускает также возможности описать, каким образом он занимал свое место за столом совещания. Каноники a dextro latere (правой стороны) стояли у самого стола, а левой стороны — отодвинув свои стулья, так что императорский поверенный проходил на свое место между ними и столом.
В таких случаях, именно углубившись в подробности, начинаешь понимать, как тяжела была карьера дипломата.
В любую минуту посол мог поскользнуться на коварно отполированном веками пути этикета и сломать себе шею. Отсюда вечные опасения, бдительная настороженность, постоянная придирчивость по поводу привилегий и приоритета.
Граф Оттинген, посол Леопольда I, в Заланкемене встретился с послами султана. Каждый из них смотрел за другим, как тот слезает с лошади. Потому что если кто-то раньше коснется подошвой земли, то этим выразит уничижение перед еще сидящим в седле. Австрийский граф был человек больной, передвигался с трудом и не мог одним махом соскочить с седла. Пока он медленно слезал с лошади, турки, приподнявшись, стояли одной ногой в стремени. Наконец граф встал на землю, в тот же момент и они соскочили с коней.
Не только пятки имели большое значение в дипломатии. Много значения придавалось и другой части тела: кто скорее усаживался, тот выгадывал в авторитете. На международном конгрессе в Карловицах (1698-1699) послы Австрии, Польши и Венеции в опасениях за свой авторитет прибегли к остроумной уловке. Они велели сколотить им круглое строение с единственным залом и круглым столом посередине. В здании было четыре двери, против каждой из дверей снаружи приставили по посольскому шатру. По сигналу послы одновременно вышли из своих шатров, разом открыли двери и с солдатской точностью разом уселись за стол переговоров. Ни одному из них не вышло обиды1.
Король Пруссии Фридрих I2 направил послом в Версаль однорукого полковника, не на шутку озадачив тем самым французский двор. Ведь если теперь послом Франции в Берлин поедет человек с руками и ногами, то прусский король будет посмеиваться в кулак. Совещались до тех пор, пока не нашли одноногого дипломата, и тот именно благодаря своей инвалидности получил почетное место посла в Пруссии.
Возможно, это просто анекдот, но тогда весьма характерный. В противоположность этому чистейшую правду содержит дневник сэра Джона Финетта, главного церемониймейстера, который он вел обо всяких церемониальных странностях, встреченных им3. Дневник вышел в свет только после его смерти, то есть он совершенно определенно не думал о публикации и писал свои воспоминания исключительно ради собственного удовольствия.
Больше всего неприятностей у него было со строптивым венецианским послом. Итальянца как-то пригласили на Придворное празднество, но прежде, чем ответить, он призвал к себе сэра Джона и потребовал слово в слово сообщить ему текст приглашения, направленного французскому послу. Он упрямо настаивал, чтобы его приглашение звучало точно так же, как и французского посла, до единой буквы. Сэр Джон уважил просьбу и как человек, хорошо выполнивший свою работу, отправился домой. Но опять прибежал посыльный и, запыхавшись, доложил, что венецианец желает знать, будет ли присутствовать на празднестве посол великого герцога. Да. В этом случае соблаговолите, сэр Джон, сообщить, какой посол раньше получил приглашение, он или великий герцог? Потому что от этого зависит, пойдет он или нет. Что было делать сэру Джону? Успокоил: дескать, да, венецианского пригасили раньше.
Наиболее удачно выступил сэр Джон в конфликте, возникшем между вечно ссорившимися испанским и французским послами. Речь шла о том, кому сидеть по правую руку от папского посла на конференции. Не вызывало сомнений, что у папского посла есть только одна правая рука. Церемониймейстер блестяще вышел из трудного положения. Он попросил папского посла вызвать из Парижа папского нунция. Посол посмеялся, однако вызвал. Теперь, совершенно естественно, по правую руку от папского посла полагалось сидеть нунцию. Обоим скрежещущим зубами послам предоставили свободный выбор места. Французский посол выбрал левую руку — так он все же сидел ближе к папскому послу; испанец выбрал правую сторону; хоть и через нунция, но все же он получал более почетное место. Оба остались довольны.
Бывало и так, что не помогали никакие уловки, интриги, посредничество. Послы сами решали между собой вопросы первенства с помощью оружия.
Невероятный случай произошел в Лондоне в сентябре 1661 года. Новый посол Швеции прибыл в Лондон по Темзе. Согласно придворному этикету на берегу у Тауэра посла ожидал королевский экипаж, который доставил бы посла в Уайтхолл. К шествию должны были присоединиться парадные кареты иностранных послов. Разразился острый спор: какой карете ехать непосредственно вслед за шведским послом — испанской или французской? Король Карл II4 пожимал плечами: решайте, мол, господа, сами между собой. Хорошо, уж они-то решат.
Английское правительство знало, что это решение может вылиться в скверную стычку, поэтому распорядилось держать своих граждан подалее. В гавань были направлены солдаты, они оттеснили тысячные толпы зевак. По доброму английскому обычаю солдат не интересовало, каким образом чужеземцы буду колошматить друг друга.
Шведский посол должен был прибыть в три часа пополудни. Испанская карета была на месте уже в десять утра в сопровождении вооруженного отряда в пятьдесят человек. Французы опоздали и оказались в худшем положении. Но у них было сто пятьдесят человек, сто пеших и пятьдесят конников.
Показалась ладья, на берег вышел шведский посол, занял место в королевском экипаже. Едва карета тронулась, противники налетели друг на друга. Испанцы развернули боевой строй и преградили путь, чтобы прикрыть собственный экипаж, который, воспользовавшись преимущественным положением, уже катил за каретой со шведским послом. Французы дали залп из пистолетов, потом со шпагами наголо бросились на испанцев. Началось настоящее побоище. Испанцы, одержимые гневом, сражались против нападавших превосходящим числом французов, не уступая ни пяди. Двенадцать человек полегло и сорок было ранено. Один житель Лондона увеличил собою число убитых: любопытство заманило его в опасное место, и ему прострелили голову.
Казалось, что в противовес слепому героизму испанцев французы лучше разбираются в военных науках. Они держали в засаде на всякий случай конный отряд, задачей которого было догнать испанскую карету, напасть на нее и перерезать постромки. Так и случилось. Однако — о чудо из чудес! — постромки не поддавались оружию. Испанцы оказались хитрее: вместо ремней они взяли цепи и обернули их в кожу, чтобы они казались ременными.
Исход битвы был решен, вопрос приоритета — нет. Людовик XIV в гневе теребил свой парик. Он порвал дипломатические отношения с Испанией. Он вернул паспорт испанскому послу, а своего отозвал из Мадрида. Ветер войны задул над Пиренеями. Испания, чувствовавшая себя слабее, была вынуждена склониться. Маркиз Фуэнтес, посол Испании, в присутствии версальского двора и двадцати шести иностранных послов торжественно заявил, что Испания признает дипломатический приоритет Франции. По случаю столь важного события Людовик приказал вычеканить памятную медаль. На одной ее стороне изображена его голова в венке, а на другой -он, стоя под балдахином своего трона, перед ним в униженной позе маркиз Фуэнтес, вокруг прочие послы. Надпись по кругу: "Jus praece — denti assertum, confitente hispanorum oratore" (право приоритета подтверждено, посол испанцев это признал).
У жизни есть своя стратосфера. Сюда не воспаряет запах пота от постоянного соперничества: тот, чьи пеленки судьба развешивает здесь, может прожить жизнь "вне всякого соперничества". Ему только и заботы, что держать всех на положенном расстоянии в три шага. До сих пор — и не далее — предупреждали неосторожного, желающего приблизиться, невидимые фотоэлементы, которыми родители уже в момент рождения окружали свою царственную поросль1 .
Все мы знаем из истории моды, что такое шлейф. По большим празднествам знатные особы делали свою поступь величественней тем, что сзади наращивали шлейф. Ниспадающий со спины и волочащийся по полу этот избыток одежды не только оптически увеличивал фигуру, но и делал походку более торжественной. Знатность и богатство того, кто носил эту тяжелую, из расточительно дорогих тканей одежду, были очевидны.
Итак, заботливые родители отправляют знатного младенца на праздник жизни, щедро отмерив ему шлейф имен. 20 ноября 1878 года один отпрыск итальянской владетельной семьи, но без трона, заключал брак во французском Клиши. Мэру пришлось поломать голову над тем, как вместить в графы книги регистрации браков длинный шлейф имен, явно превосходящий шлейф невестиного платья. Эдуард Леви, автор "Les manuel des prenoms" не пожалел труда и выписал массу имен, внушающую почтение:
Паскуале, Байлен, Мария Дель Кармина, Джиованни Баттиста, Винченцо, Фенери, Микеле, Аркангело, Франческо ди Паола, Фердинандо, Франческо ди Ассизи, Луиджи Ре, Альфонсо, Гаэтано, Джузеппе, Пьетро, Паоло, Геннаро, Луиджи Гонзага, Джиован' Джузеппе Делла Кроче, Гаспаре, Мельхиоре, Бальдассаре, Альберто, Себастьяно, Джорджио, Венанцио, Эммануэле, Плацидо, Андреа, Авелино, Рокк, Пасифико, Фран-ческо ди Джеронимо, Феличе, Терциано, Анна, Филомена, Себавия, Лючия, Луитгарда, Аполония.
Если я правильно подсчитал, всего сорок два имени. Подходящий материал для скучающих англичан, чтобы заключать пари: может ли сам принц на одном дыхании произнести все свои имена?
Мне под руку как-то не попалось испанского примера, хотя общеизвестно, что у них шлейфы имен наиболее употребительны. Когда к английской королеве прибыл испанский посол, она попросила одного очень богатого и авторитетного горожанина устроить торжество в честь испанского посла. Испанец и понятия не имел о том, что такое в Лондоне Сити, он слышал только имя будущего хозяина празднества. Оно, конечно, было кратким: Джон Катс. Возмущенный испанец помчался к гофмейстеру: достоинство испанского короля не позволяет, чтобы его представитель обедал у людей с односложными именами. С большим трудом дело удалось уладить. Похоже, что непривычно длинный шлейф угощений и подарков смягчили заносчивого испанца.
Ребенок растет, ему надо учиться, а он не хочет. В буржуазных семьях в таких случаях леность духа лечили камышовыми розгами. Аристократический фотоэлемент этого не позволял. В княжеских домах эту трудность преодолевали с помощью многоумного заведения: при княжичах держали компаньонов по играм, которые вместе с ними росли, подбирая крохи науки с их стола.
Но каким бы тихоней ни был товарищ по играм, как бы хорошо он ни учился, вместо княжича били всегда его, если тот безобразничал или не знал урока. Прюгелькнабе — так называли жертву. Он появился впервые в XVI веке в Германии. Даже императора Максимилиана, по его собственному свидетельству, учитель примерно колошматил, если он не учил урока.
Это жизненно важное заведение внедрилось и в Англии, там страдающий субъект звался "уиппинг бой". Казалось бы, бессмысленнее и глупее этих затей вельможная спесь не могла и придумать. А ведь придумала-таки. Изабелла Баварская, супруга французского короля Карла VI1, заставляла вместо себя творить девятидневную молитву придворного врача. Она же дала обет совершить паломничество в Авиньон, но послала туда своим заместителем скорохода. Из придворных счетов тоже всплыла интересная статья расходов: в 1417 году королева уплатила одному человеку 9 ливров и 6 су за то, что тот вместо нее постился 36 дней2.
Нечто похожее в своих воспоминаниях пишет Сен-Симон о графине Олонн. Под воздействием проповеди она признала необходимость поста и тут же, прибыв домой из церкви, приказала всему штату прислуги поститься ради ее души.
Феодальное титулопочитание не пощадило и церкви. Там в буквальном смысле происходило действо, которое сейчас означает лишь фигуральное понятие: курить фимиам. Дворянин, покровительствующий той или иной церкви, по какой-то древней привилегии во время богослужения мог потребовать, чтобы и ему досталось дымка душистых курений. Это было так называемое droit d'encensement, право фимиама. Грамота о привилегиях точно определяла, сколько раз надо обмахивать кадилом главу семьи, жену, детей. Титулованным особам высшего ранга полагалось больше обмахиваний, чем простым дворянам. Сколько раз из-за этого затевались судебные процессы, и всякий раз суду приходилось решать, чья привилегия сколько обмахиваний предполагает.
Членом лионского капитула Святого Иоанна могло быть лицо только благородного происхождения, которое по прямой отцовской и материнской линии могло предъявить четырнадцать благородных предков. Возражать против этого было бесполезно. Основатели заводят порядки, какие они хотят. Там, в божьем доме, любой каноник одинаково покорно служит господу, даже если в его жилах течет голубая кровь. Заблуждение. Дух четырнадцати предков ударял благородным господам в коленки. Во время службы при богоявлении каноники капитула Святого Иоанна не преклоняли колен. Они оставались стоять, как и подобает благородным людям, выдержавшим испытание на древность предков. Парижская Сорбонна — а в те времена она была известной инстанцией и в делах церковных — возмутилась вельможными выходками и запретила их. Благородные господа не оставили дела и подали жалобу в королевский совет. Тот вынес осмотрительное решение: отменил постановление Сорбонны на том основании, что она не имела права выступать по этому вопросу, но поостерегся высказаться по поводу того, действительно ли полагается членам лионского капитула эта необычная привилегия.
Призраки средневековой тьмы, словно летучие мыши, носились под сводами церквей. Современный человек, наверное, не поверит, что каноником мог быть тот, кого даже не рукополагали в священники. А ведь действительно мог. Объяснение тому таково: капитулы имели огромнейшие доходы, и представлялось вполне подобающим, чтобы в прибылях участвовали и сеньоры высокого ранга. Так было заведено наследное каноничество. Например, наследными канониками только что упоминавшегося лионского капитула были герцоги Берри. При рукоположении в сан дому божьему приходилось терпеть странные вещи. В 1403 году герцог Орлеанский как член капитула в Сент-Аньяне служил службу в каноническом одеянии, потом опять переоделся герцогом.
В Окзерре капитул по собственной инициативе избрал своим членом графа Шастеллю за то, что то спас церковь от банды разбойников. Сей достойный дворянин явился в церковь на церемонию положения в сан со шпорами, при шпаге и с ловчим соколом на правом кулаке, его церковный сан символизировали лишь наброшенные на левую руку головной платок и накидка каноника. Так он вошел в церковь и в этом же воинственном одеянии занял стул каноника1.
Церковь мирилась со всем этим. А куда было жаловаться? Сами французские короли были канониками многих капитулов с большими доходами.
Барин, он и в церкви барин…
Иностранец, проезжавший по старой Франции, замечал, что на коньке домов не петушок показывает направление ветра, а флажок. Да и тот встречался не так уж часто. И форма флажка разная: один -правильный четырехугольник, другой разрезан на два язычка, один язычок длиннее, другой короче.
Однако не вкус хозяина сделал их разными. Флюгера не только скрипели, но и говорили на своем языке: они издалека сигналили с крыши, что их хозяин дворянин и на лестнице дворянских рангов занимает такое-то место.
Это и был droit de girouette, вокруг которого бушевало еще больше правовых споров, чем вокруг права окуривания ладаном. Сложилось так, что четырехугольная форма флажка полагалась только знаменным дворянам2, дворянство меньшего ранга должно было довольствоваться флажком, разрезанным на два язычка. Тот, кто внутри этих двух классов претендовал на более высокое положение, мог соответственно уровню своего ранга сделать иглу флюгера повыше. На железной пластине можно было нарисовать свой герб либо пробить его мелкими дырочками наподобие сита. Таким образом, выражение "ветряной петух" не подходит к французским флюгерам. Французское girouette в фигуральном смысле означает то же, что у нас флюгер. После поражения Наполеона вышла одна ехидная книжица с таким названием "Dictionnaire des girouettes". В ней в алфавитном порядке указаны все те политические и общественные деятели, которые на протяжении своей карьеры не раз поворачивались то туда, то сюда в зависимости от того, какие дули ветры — республики, империи или королевства. (Если кто-нибудь собирается написать подробную книгу, могу сообщить, что первое оригинальное издание было выпущено в 1815 году в Париже фирмой А. Эймери. Автор по вполне понятным причинам не пожелал назваться).
Итак, girouette не походил на петушка, зато петуху подражал сам барин, когда выходил из ворот своего дома. Одежда его была пестра и роскошна, как петушиные перья, и выступал он так же гордо. Разве что не кукарекал.
Кукареканье ему заменял, и не одно столетие, довольно странный аксессуар
— погремушка. Сначала погремушками украшали пояс, потом, когда они сюда уже не умещались, их начали нанизывать на край платья, на башмаки, по плечам, на шляпу. Погремушки сотнями обвешивали мужчин и женщин и издавали такой перезвон, что в церквах пришлось запретить эту неразумную моду — она мешала службе.
Как возникла эта звенящая мода? Этого мы не знаем, известно только, что ее победный марш начался в Германии. Баре феодальной поры ухватились за нее, потому что так о своей знатности можно было заявлять не только сверканием золота, но и звуками: мол, берегись! Барин идет! Поди с дороги!
Древняя гронингенская хроника сообщает о в буквальном смысле "Прогремевшем" в 1370 году придворном празднестве так: "В блестящих одеждах прибыли рыцари, дамы, девицы; к поясу у них были привешены злато-серебряные колокольцы; длинный плащ ниспадал с плеч; были тут и шур-шур, клинг-клинг!"
Ульрих фон Лихтенштейн1, сладкоголосый поэт рыцарских времен и неисправимый дамский угодник, как известно, бился на сотнях турниров в честь своей дамы. На одном из поединков он столкнулся с другим таким же одержимым, который, по описанию Ульриха, был действительно достойным рыцарем и прискакал на ристалище в великолепном наряде — на нем было пятьсот погремушек, и даже на острие его копья позванивали маленькие колокольчики.
Когда числом погремушек уже невозможно было удивить мир, находчивые господа начали увеличивать их размеры. Погремушки стали с орех, с абрикос. Затем и эта мода прошла, погремушки навешивали вперемежку с бубенчиками или даже замещали ими, потом и бубенчики выросли до маленького колокольчика. В одной древней немецкой хронике описывается "колокольная" мода 1400-1430 годов; вес колоколов, подвешенных на ленте, достигал 10-15 марок, а самые модные экземпляры тянули и на 20 марок (примерно
На протяжении четырех веков гремучую моду воспринимали настолько серьезно, что не видели в том святотатства, когда одежду святых на алтарях украшали погремушками, полагая это высшей степенью поклонения. В старинном городе Галле можно увидеть статую Святого Морица, которую в 1411 году изготовил мастер Конрад фон Аймбек. На святой статуе висят погремушки. В народе ее по сей день называют "Der Sellenmoriz ".
В одежде мода скоро приходила и так же скоро отходила. Представляется невероятным, но мода на погремушки "прогремела" из XII века в XV. Своим упрямым противостоянием основному закону моды — изменчивости, она обязана единственно лишь языку погремушек. Погремушка, бубенчик, колокольчик был звонким герольдом дворянского достоинства, как и повешенный на шею коровий колокол — признак очень высокого дворянского титула.
Но ничто не вечно под луной. Погремушки все же сошли с плащей господ рыцарей и благородных дам. Однако не исчезли окончательно из поля зрения человечества. По сей день мы видим их на карточных фигурках, среди игрушек и особенно на самых подходящих для них местах — шапках клоунов2.
Впрочем, что касается внешнего вида, то в стародавней борьбе сословных званий и денег проигрывали всегда деньги. У богатого буржуа был бы способ богатым видом одежды перещеголять более бедного дворянина, но это воспрещалось сословными законами. По феодальным понятиям требовалось, чтобы сословное преимущество было видно по одежде. Но если появлялся какой-то новый каприз моды, а сословных традиций оказывалось недостаточно, чтобы удержать его в положенных рамках — сословная обида тут же давила на закон, и тот спешил вмешаться. В эпоху длинноносой обуви закон определял, кому и как сильно загнутый нос положено носить согласно его сословному положению. Длина шлейфа дамских платьев соответствовала положению самих дам. В середине XV века у знатных женщин появился новый головной убор — эннен, имевший форму сахарной головы. Эффект усиливался вуалью, ниспадавшей с вершины этого чепца. Естественно, каждая дама стремилась сразить своих товарок как можно более длинной вуалью. В этом гипертрофированном соперничестве пришлось навести порядок. Длина вуали была определена особыми указами, у именитых горожанок вуаль могла ниспадать до пояса, у благородных дам — до каблуков, дамы из царствующего дома могли мести ею пол.
Появились и указы, до мелочей определявшие даже повседневную одежду. Они преследовали две цели: положить пределы не в меру разгулявшейся роскоши и вместе с тем подчеркнуть девиз феодального мира: "Никаких свобод, никакого равноправия, никакого братства!"
Один из самых древнейших указов об одежде был издан французским королем Филиппом Красивым1 в 1298 году. В первую очередь он обуздал горожан: они не имели права носить горностая и серого благородного меха, не могли надевать золотые украшения и драгоценные камни, золотые и серебряные диадемы. Платья дворян должны были отличаться выделкой тканей соответственно рангу. Герцог и граф могли шить себе платье из самых дорогих тканей, барон — из ткани не дороже 25 турских грошей за аршин, знаменный дворянин — не дороже 18-ти, графский сын — 16-ти, баронский сын — 15-ти, именитый и состоятельный горожанин — 12-ти, прочим горожанам дозволялось покупать ткани не дороже 10-ти. Для дам король по-рыцарски сделал некоторую скидку: жена барона могла щеголять в тканях на одну пятую дороже, чем у ее супруга; жена именитого горожанина — дороже на 4 гроша, жены прочих горожан — на 2 гроша дороже. Герцогини и графини были выше всякого закона, они могли разряжаться, как райские птицы.
Немало всевозможных указов об одежде было у немцев. Крюниц с сожалением упоминал, что даже на имперских собраниях депутаты частенько тратили время на обсуждение указов об одежде. Бюргеры в своих кругах вырабатывали собственные правила, ограждающие ее кастовость. В городском архиве Лейпцига хранятся, например, указы от 1550, 1595,1628, 1634, 1640, 1649, 1698 годов.
В 1786 году в Вене появилась необычная листовка с подробнейшим, составленным со всей австрийской бюрократической точностью проектом указа об одежде2. Кем был рожден этот проект — осталось тайной, хотя текст, без сомнения, указывает на приватное авторство.
Расставляя общественные перегородки, автор придерживался феодальных правил. Среди граждан государства он выделил дворянство и высшую знать, а остальных растолкал по 12 группам следующим образом: 1. Государственные чиновники, от председателя до секретаря; 2. Преподаватели университетов; 3. Доктора права; 4. Доктора медицины; 5. Фармацевты; 6. Хирурги; 7. Актеры и художники; 8. Банкиры, купцы, мануфактурщики; 9. Бюргеры; 10. Не имеющие права называться бюргерами, но работающие по патенту ремесленники; 11. Прочие ремесленники и мастеровые; 12. Прочий люд.
Дворянина отличает перо на шляпе. Герцог имеет право носить черные и белые перья, что напоминает горностай царствующих особ. Перо на шляпе графа должно быть только белым, у барона — белым и красным, у прочих дворян — черным.
Чиновники обязаны носить мундир как военные. Различия в чинах должны отражать разные галуны и металлические пуговицы. Нижним чинам полагались пуговицы, обтянутые тканью. Если чиновник имеет дворянское происхождение, то он может приколоть и соответствующее перо.
Преподавателя университета отличают полоски золотого позумента, нашитые на отворот рукава. О других ученых не стоит говорить отдельно, потому что не было такого ученого, который не имел бы какой-нибудь должности, а следовательно и Мундира.
Доктору права полагались две полоски золотого позумента, доктору медицины тоже две, но серебряных. Врачи упоминались после юристов, потому что без юристов нельзя себе представить мир, а без врачей, напротив, можно, если люди будут больше уделять внимания своему здоровью. Впрочем, по справедливости юристам следовало бы предписать черную одежду, поскольку они живут чернилами, а врачам и хирургам — кроваво-красную.
Художники и артисты разделялись на несколько подгрупп: музыканты, актеры, мастера фейерверков, книжных дел мастера, скульпторы, резчики медных гравюр, собственно живописцы, резчики печатей. Музыканты подразделялись на три группы: 1. Собственно музыканты, т. е. композиторы, дирижеры, солисты; 2. Оркестранты и учителя музыки; 3. Прочие музыканты. Весь этот мундирный люд можно было различать и узнавать по количеству и цвету шнуров, нашитых на отвороты.
И так далее, и тому подобное, вплоть до парий, объединенных под общим собирательным названием "прочий люд". В конце проекта констатируется, что встречаются и такие, на которых даже понятие "прочий люд" не распространяется. Этим париям из парий следует явиться в полицию, а уж она пропишет им подходящие лохмотья.
В сообщении из Вены, опубликованном в 82-ом номере "Венгерского вестника" за 1784 год говорилось: "То, о чем мы уже давно загадывали, сейчас выходит на свет, т. е. затейливость одежды, о коей сейчас говорят повсюду. Состоящим на службе дозволено будет носить одинаковый щучьего цвета плащ, отворотов коего разный цвет и меховая отделка отличать будут ступень Чина высшую или низшую… Когда сии указы совсем на ноги станут, вот уже будет стона и плача, зубов скрежетанья, потому что тогда мы сможем отличить слугу от господина, а скорняка, сапожника, портного от Советника".
То есть барин — он и пешком барин.
В смерти все одинаковы…
Ничего подобного!
Закон об одежде распоряжался и в доме печали. Простолюдин мог, конечно, скорбеть сердцем, но в высшем обществе скорбь регулировалась указами об одежде. Поначалу вокруг внешних проявлений траура царила кутерьма. В рыцарские времена, насколько мы знаем из легенд о рыцаре Ланселоте, рыцари мазали черным свои щиты, коротко стригли волосы и бороды, даже отрезали носок у своих чулок, так что все десять пальцев на их ногах печально топорщились на белый свет. Дамы надевали платье наизнанку и коротко отрезали хвосты своим лошадям. Но все это не было обязательным, и срок траура не ограничивался. Развивающаяся жизнь французского двора развила, усовершенствовала и привела в систему и правила траура. О подробностях порядка, ведущего к спасению души, потомков информирует один обобщающий труд. Он вышел в 1765 году под названием "Ordre chronologique des deuils de cour" ("Правила придворного траура в хронологическом порядке").
В первую очередь он знакомит нас с понятием "большого траура". Его следовало носить по смерти родителей, дедушек и бабушек, супруга, брата. Весь его период делился на три части: шерстяной, шелковый и малый траур (petit deuil). По смерти родителей шерстяной траур длился три месяца, в этот период правила предписывали простую тканую одежду и самые простые принадлежности к ней. По прошествии 3 месяцев следующие 6 недель разрешалось носить черное шелковое платье с черными украшениями, в последние шесть недель мрачность строго траура смягчалась черно-белым сочетанием малого траура, эта одежда могла шиться из любого материала тонкой выделки, к ней можно было надевать бриллиантовые украшения.
По смерти остальных родственников правила траура упрощались; обязательными были только один черный и один белый периоды.
Продолжительность траура обычай определял так:
супруг — 1 год 6 месяцев,
родитель — 6 месяцев,
родитель родителя — 4,5 месяца,
брат, сестра — 6 недель,
дядя, тетка — 3 недели,
двоюродные родственники — 15 дней,
племянники — 8 дней.
Устав до мелочей перечисляет, в какие отрезки каких сроков, с какого и по какое число, какую одежду и какие принадлежности к ней следует носить. К сожалению, мы не можем воздать должное здесь такой подробной разработке -для этого пришлось бы слишком углубиться в историю.
Придирчивого современного читателя скорее заинтересует, каким образом велся отсчет дней в тех случаях, когда половину срока траура надо было носить черное, половину -белое, а весь срок состоял из нечетного количества дней? Вопрос решался просто: большую часть срока отдавали черному. Например, при 15-дневном трауре на 8 дней растягивался черный период, на белый оставалось 7 дней.
Итак, устав строился на строго формальных принципах. При одном условии он все же оставлял щелочку для проявления чувств, а именно: если носящий траур родственник получал наследство от усопшего. Так, например, за смертью брата срок траура был всего 6 недель, но если пережившего брата ожидало наследство, то правила обязывали его выражать печаль души траурным плащом в течение 6 месяцев.
Во всяком случае, ушедшие в мир иной могли быть спокойны — устав заботился о том, чтобы и после смерти им воздавались почести, положенные по рангу.
Барин, он и в гробу барин…
Посетителей собора в Солсбери одно время поражало необычайное зрелище: мраморное надгробие с гербом, над которым болтался шелковый шнурок. На нем 6-го марта 1557 года повесили лорда Стортона. Он происходил из древней англосаксонской семьи, однако даже память доблестных предков, сражавшихся в крестовых походах, не спасла его от смертной казни за убийство. Своим предкам, добывшим ему Титул, он обязан только тем, что вместо обычной волосяной веревки ему накинули на шею шелковый шнурок. Этот шнурок болтался над памятником, пока не сгнил.
В последний раз шелковый шнурок, полагающийся знатному дворянину, применялся 4 мая 1760 года. Лорд Феррерс совершил грех убийства. Палата лордов с великой помпой рассмотрела дело и в соответствии с законом приговорила его к повешению. Убийцу ждала та же виселица в Тайберне, что и простых злодеев, но знатный дворянин вступил на путь, ведущий к виселице, в полагающемся ему по рангу параде. Он надел свадебный костюм из белого шелка, выложенный серебряными галунами, и кружева, а к месту казни он прикатил в собственной парадной карете, запряженной шестеркой лошадей. Шелковый шнурок позднее попал в пресловутую коллекцию веревок с виселиц сэра Томаса Тирвитта.
Политических преступников ожидал топор или меч. Почести, положенные знатным дворянам, оказывались и там. Во время казни Струэнзе1 его лакеи смогли взойти на эшафот, чтобы положить останки их господина во гроб, дабы его тело не было осквернено прикосновением палачей. Но это еще можно понять. Неприличное хихиканье гротеска пронизывает поистине драматическое действо, когда старшинству по рангу следуют во время групповых казней. Герцог Гамильтон2, граф Голланд3 и лорд Капель4 взошли на эшафот друг за другом по старшинству дворянских титулов: первым герцог, за ним граф, последним лорд — его титул был самым младшим. В 1746 году в Шотландии после восстания в поддержку Стюартов среди двух главных обвиняемых в заговоре лорд Кильманрок был более высок рангом лорда Бальмарино5. На покрытом черной простыней эшафоте их ожидал одетый в белое и в белом фартуке палач. Лорд Кильманрок хотел вежливо уступить первенство своему сотоварищу, более старшему по возрасту, но шериф заявил, что не пойдет на такое нарушение. Он настаивал на первенстве по рангу. Итак, голова Кильманрока скатилась первой.
Барин, он и на эшафоте барин…
Настоящий барин способен и на такое: купить у бедняка несколько лет жизни и тем продлить свою собственную.
Это не шутка, это было на самом деле. Правда, на Востоке. Тамошние правоведы открыли среди учений Мухаммеда одно положение, которое можно повернуть как угодно и притянуть даже для этой необычной сделки". Был подготовлен текст договора, абсолютно отвечающий правовым нормам и замаскированный под дарственную. Документ был обнаружен бароном Хаммером-Пургсталлем, он опубликовал его полный текст в журнале "Furdgruben des orients" (Вена, 1810,1, 891).
Текст гласит:
"Настоящий договор о дарении составлен бедным слугой Аллаха (да славится его величие!) эмиром Хафа-заде Мохаммедом, кадием славно хранимого города Галата.
Сего дня высокий суд заседал на берегу моря в районе Бешикташ, квартале Махалези (что тоже принадлежит славно хранимому городу Галата), в том благородном жилище, владелец которого его благородие Юсуф-ага, его милость, сын покойного Измаила-ага, который был многоуважаемым церемониймейстером у ее императорского величества, у нашей покойной, милостивой и знатнейшей госпожи и хозяйки, матушки нашего султана (прими ее, Наидобрейший, под защиту свою навеки). На этом заседании Хаджи Садуллах-ага, сын Ахмеда-аги, по чьему желанию составлен этот великолепный документ, в присутствии вышеназванной милости сделал следующее заявление и устное сообщение.
Передаю по всем юридическим правилам дарения благородному Юсуфу-ага, его милости сыну покойного Измаила-ага, семь полных лет моей жизни, которые от начала вечных времен при создании душ были заранее отпущены мне и записаны в списке, хранимом у Аллаха. Поскольку его уже несколько раз обозначенной милости известно, что пророк Адам (благодать и благословение ему) принес в дар из заранее определенных ему лет его благородной жизни некоторое количество пророку Сету (благодать и благословение ему), и пророк Сет (благодать ему) дар этот принял, по этой причине его милость удостоил на сегодняшнем заседании, проведенном для этой цели, лично подтвердить и перед нижеуказанными свидетелями устно заявить, что он действительно принимает сей дар. Названный во вступительной части сего документа эффенди (да будет счастлив путь его на этом и на том свете) принял во внимание сим случаем благородный смысл глагола весьма достойного самого большого почитания, по которому: Аллах стирает и вносит, что ему будет угодно, и это Он держит в руках своих Книгу Жизни — и по этому подобию для увековечения сказанного составил и записал сей документ.
1211 года, месяца рейбул-акир, дня 28-го1.
Свидетели:
Весьма многоуважаемый Урфан-заде Аариф Эффенди.
Мухаммед Садык Эффенди, камергер его величества.
Омар Эффенди, чохадар его милости.
Ахмед Эффенди, киая его милости.
В 1807 году, когда янычары свергли султана Селима III с трона, ненавистного султанского фаворита Юсуфа-агу казнили в Бруссе. Значит, после подписания договора он прожил еще одиннадцать лет. Сколько было из них его собственных, а сколько Сабдуллаха-аги — это уж один Аллах мог бы сказать.
Если уж я добрался до Востока, то не мешало бы заглянуть и в старую Русь.
Когда один русский князь готовился в последний путь, у него возникли справедливые опасения, может ли он рассчитывать после его-то жизни на благоприятный прием на том свете? И вообще пропустят ли его в рай? И додумался он, что хорошо бы ему заранее позаботиться о соответствующем пропуске на тот свет. Бумагу составил компетентный православный верховный поп и вложил в руку покойнику, лежащему во гробе. Так или иначе, но пропуск по назначению не попал, а очутился в коллекции Британского музея. Вот его текст:
"Мы, Макарий, божьей милостью митрополит Киевский, Галицкий и Всея Руси, к нашему господину и другу, Святому Петру, привратнику Всевышнего.
Сиим подтверждаем, что сегодняшнего дня усоп раб божий по имени Феодор, князь Владимирский. Просим, пропусти его безо всяких затруднений и проволочек в царство Божие. Мы отпустили все грехи его и дали ему наше благословение. А потому ничто не мешает впустить его, и к тому, чтоб было по сему, составили мы для него письмо наше. В Киевском монастыре нашем, 1541 года, июля, 30 дня. Смиренный Макарий, Киева, Галича и всея Руси митрополит2.
Пропуска на тот свет снова влекут нас в другую часть света. В 1938 году в Южной Африке мошенники, одетые миссионерами, ходили по негритянским поселениям и продавали пропуска в рай. По одному английскому фунту штука. За пару месяцев они навязали бедным одураченным неграм 1500 пропусков. Можно было даже занять место в раю. Здесь не было определенной цены, кто больше заплатит — тому и достанется лучшее место. Самыми дорогими были места в середине, поблизости от господа бога.
Другая весть датирована октябрем 1936 года. В Бухаресте составили список преступлений одного попавшегося звонаря из молдавской обители. Выяснилось, что он, выдавая себя за епископа, ходил по деревням и продавал крестьянам места в раю. Стоимость участка определялась ценой в 16 лей за квадратный метр. Действительно дешево.
Речь идет о поразительной доверчивости простых людей. Их обманывали дешевыми ценами и подложными документами. Они даже не задумывались, что такие важные сделки можно совершать только через доверенных людей и скреплять документами, составленными по всем правилам.
Так, как действовал сеньор Шатильона.
Он заключил с аббатством в Клюни договор, по которому он передавал ордену большой земельный участок. В порядке возмещения патрон ордена обязался обеспечить ему и его потомкам в раю участки такой же площади, какую имеет передаваемый земельный участок…
Можно было бы предположить в этом какую-то подделку, если бы подлинность документа не подтвердил надежный свидетель, Бонавентура д'Аргонне, монах-картезианец, который под именем Виньоль-Марвилль подготовил интереснейший сборник исторических и литературных анекдотов "Belanges d'histoire et de literature" ("Смесь литературная и историческая", Париж, 1725, т. III, с. 473); в этой работе он публикует текст этого договора и упомянул, что оригинал он видел своими глазами. Барин, он и на том свете барин…
В Тихом океане в районе Каролинских островов разбиваются волны о берега одинокой группы островков. Их зовут Яп. Проживает на них 7-8 тысяч жителей.
В какой бы древней райской невинности ни пребывали япцы, им все же стало известно остроумное изобретение цивилизации — деньги. Однако в недрах островов Яп не таится никаких руд, поэтому им пришлось придумывать какую-то другую валюту. Верный инстинкт подсказывал им, что деньги-ракушки, деньги-собачьи зубы и прочие легко добываемые "деньги" не могут быть серьезным средством измерения ценностей. Надо, чтобы "деньги" имели высокую обменную стоимость. Их выбор пал на продукцию островов Палау, что в
Но неужели эти многопудовые камни катают туда-сюда, если на них приходится что-то покупать? Отнюдь. Туземцы оказались догадливы! Камень остается лежать на месте, во дворе своего первого владельца, его просто переписывают на имя нового хозяина. Разумеется, только в устной договоренности, но она у них больше значит, чем бумага, потому что тут уж не отмахнешься — мол, какая-то там бумажка! Имущество богатых островитян валяется по чужим дворам. Они могут навещать его, посидеть в дырке жернова, понаслаждаться сознанием собственности, как иной скряга в большом городе, когда у себя дома катает по столу золотые.
А сейчас последует самое интересное.
Над островами пролетела буря, море затопило берег, а когда ушло восвояси, утащило за собой несколько этих безногих скотинок зажиточных островитян — пасшихся по чужим дворам огромных жерновов. После ненастья разыскали пропавшие сокровища — они преспокойно отдыхали на дне морском вблизи берега. Тратить силы на подъем не стоило, и так каждый знал, где под водой лежит его жернов, так что семейное имущество не понесло никакого ущерба…
Читал я где-то, что золотой запас Соединенных Штатов Америки в случае опасности можно упрятать под воду. Золото может сколько угодно покоиться в подводных казематах форта Нокс, и это никоим образом не отразится на стоимости обращающихся там, наверху, многих миллиардов долларовых банкнот. Золотой фонд под водой остается в сохранности…
Вот только одно поражает, как неграмотные туземцы с островов Яп обогнали в изобретательности экономистов, охраняющих национальное богатство современной цивилизации?
Сияющая корона восходящего Солнца, полуденный жар пылающего света не были способны так поражать воображение человека, горячить его до такой степени, как коварное свечение холодного желтого золота. Наивные солнцепоклонники почитали Солнце как бога, но это было почитание по обычаю, безо всякого восхищения, можно сказать, деловое почитание, какое полагалось четко выполняющему свой долг надежному, честному божеству. Потому что такого еще не случалось, чтоб Солнце садилось вечером, а утром не вставало бы снова.
А вот золото! Золото! Вдруг сверкнет улыбкой там, где его вовсе не ищут.
Когда испанцы в золотой лихорадке охотились за сокровищами бежавших касиков, они обшаривали индейские вигвамы, домишки, деревни и города, но на след золота так и не напали. А ведь надо было всего лишь нагнуться — там, под их подошвами, поскрипывали золотые зерна. Они мечтали об Эльдорадо и не знали, что они уже ходят по этому самому "эльдорадо".
Золото могло гордиться шуткой, которую сыграло со своими поклонниками!
Триста лет подряд по земле Калифорнии колесили авантюристы из Европы, гоняясь за удачей, но никому не приходило в голову запустить руку в сверкающий на берегу реки песок и проверить, так ли уж пустячен слюдяной камешек, в котором так играет луч солнца. В 1848 году человека по имени Маршалл, служившего под началом швейцарского капитана Суттера, рассердили эти ухмылки блесток, попадающихся на каждом шагу, нагнулся он и поднял с земли кусок слежавшегося песка размером с ладонь. Этого поклона золото как будто ждало все эти триста лет: оно засмеялось счастливчику чистыми золотыми крупинками!
Золото как шарлатан само себе делает рекламу. Древние хроники полным-полны известиями о неслыханных золотых чудесах, которые способны увлечь фантазию даже современного человека.
Тысячи пудов золота царя Соломона, золотые сокровища Мидаса и Креза, урожай золотых яблок в сказочном саду Гесперид, золотое руно Ясона сверкают и блещут на страницах хроник античного мира. О богатствах финикиян распространялся слух, что эту тьму золота они добывают в Испании. И столько, что их корабли возвращаются из западных плаваний с золотыми якорями, потому что у них обычно выходит весь обменный товар, и они обменивают на золото даже железные якоря. Диодор Сицилийский1 объясняет это обилие испанского золота так. Туземцы золота не знали, но однажды на Пиренеях случился гигантский лесной пожар, пламя прошло по всей горной цепи, расплавило таившееся в горах золото, и потек в долину желтыми потоками неизвестный чудо-металл…
Люди верили еще более странным вещам. Например, считали, что животные тоже сознают ценность вожделенных для человека предметов.
Элиий писал, что в диких горных завалах древнеперсидской Бактрии обитали грифы, которые своими железными когтями вырывали золото из скал, сносили его в кучи, а потом стерегли сокровища, дабы человек не посмел тронуть их.
Плиний Старший не верил в существование легендарных птиц. Однако вполне серьезно говорил о муравьях-золотоискателях.
"Ходят на чудо сягов — индийских муравьев, хранимых в эритрейском храме Геркулеса. В северной части Индии живут муравьи кошачьего цвета, размером они с египетского волка. Они роют золото из земли. В зимнее время собирают его, а летом от жары прячутся в землю. Индусы тогда золото крадут. Но при этом им приходится спешить, потому что муравьи на человечий запах вылезают из нор и бросаются за ними в погоню и, если верблюды не так быстры, разрывают воров на куски. Такую скорость и зверство вызывает у них страсть1.
Геродот писал, что нескольких муравьев удалось поймать, их держали при дворе персидского царя.
Страбон2 сообщал об одном способе кражи золота: вокруг муравьиных колоний рассыпают яд, и пока алчные животные канителятся с ядом, можно быстро собрать золото. Страбон ссылается и на других авторов, из чего выясняется, что писатели античного мира безо всяких возражений принимали существование муравьев, обладающих такой необычной страстью.
Ученые средневековья почитали чуть ли не святотатством, если кто-то вместо комментария к классическим авторам осмеливался высказывать сомнения, поэтому муравьи-золотоискатели вошли в список животных средневекового естествознания.
Брунетто Латини3, учитель Данте, около 1240 года написал огромный труд на старофранцузском языке. "Книга сокровищ" — так можно перевести ее заглавие4. Она содержит в самом деле сокровища средневекового знания. Это огромная энциклопедия сведений о мире, начиная от его сотворения, о географии, естествознании, астрономии, даже о морали и политике.
Знаменитые муравьи окопались и тут, в разделе о естествознании.
Согласно Латини эти звери-скряги собирают свое золото не в Индии, а на одном из островов Эфиопии. Тот, кто приблизится к ним, обречен. Однако догадливые сарацины побеждают их хитростью. Они берут жеребую кобылу, привязывают к ней пустые ящики, перевозят ее на остров и пускают на берег без жеребенка. Там тучные пастбища разжигают аппетит кобылы, и она пасется аж до вечера. Муравьи меж тем замечают ящики и рассуждают так: вот, мол, какое великолепное хранилище для золота. И наполняют ящики драгоценным металлом. На заходе солнца эфиопы выводят на берег жеребенка, и он своим жалобным ржанием зовет мать. Кобыла слышит его, бросается в воду и переплывает на другой берег со своей золотой ношей.
Перескочим через три века. В 1544 году вышел гигантский труд Себастьяна Мюнстера5 "Cosmografia universalis" ("Универсальный атлас мира"). Муравей-золотокопатель предстает в ней на гравюре по меди. Наивный рисунок изображает его таким, каковы всем известные скромные его сородичи, только невероятно увеличенным.
Упрямый зверь еще не закончил своей блестящей карьеры. Де Ту, великий политик, судья и историк Франции рассказывает, что в 1559 году персидский шах послал богатейший подарок султану Солиману. В чрезвычайно ценной посылке находился также и индийский муравей ростом с собаку средних размеров, дикий и кусачий зверь6.
Позднее, когда у науки наконец-то стали прорезаться глаза, появились попытки объяснить рождение сказки о муравье. По одной из теорий он обязан своим появлением на свет сибирской лисице, потому что у нее есть обычай рыть кучи земли вроде кротовых. Однако о лисице, которая известна как умное животное, нельзя предположить, что она роет эти холмики земли из чистого усердия — наверняка ищет золото под землей. Слабое объяснение, точно так же, как и второе, по которому когда-то и в самом деле существовало похожее на гигантского муравья, но с тех пор уже вымершее животное.
Пожалуй, к зерну легенды о муравье можно приблизиться и более разумным способом. Труд шахтеров, работающих глубоко под землей, кто-то мог сравнить с муравьиным. Сравнение было метким и понравилось, стало передаваться из уст в уста. Этот путь вообще-то известен в истории возникновения сказок и легенд. Зерно тут и там обрастает подробностями; каждый рассказчик хочет быть интереснее своего предшественника и передает новость дальше уже с прибавлениями, наконец, она попадает к мастеру-рассказчику, тот отшлифовывает сюжет и более или менее стойкая легенда или сказка готова.
Речь пойдет не о токайском вине, а о легенде, пережившей несколько столетий; согласно ей в некоторых местах Венгрии виноград родит настоящее чистое золото. Неуемной золотой фантазии словно не хватало обвинить в жажде золота животных — она возвела напраслину на растение, мол, оно питается золотом.
В античном мире считали, что руды металлов растут из земли точно так же, как и растения. Долгое время пиратствовала книжонка "О чудесных историях", написанная якобы Аристотелем. Книжка эта -апокриф, но она отражает верования того времени. В ней говорится, что где-то зарыли золотой, он начал расти, поднялся над землей. Средневековая естественная наука, развивая теорию, ориентировалась строго на труды классиков. Золото в глубинах земли залегает в мягком состоянии, говорили они. Таким образом, может случиться, что растение, особенно виноградная лоза, пускает корни в мягкое, а подчас и жидкое золото и впитывает в себя драгоценную руду. Таким способом золото проникает по стволу растения в его ветви, листья и даже плоды.
Петрус Мартир1, известный ученый XVI века, писал, что в Испании часто встречаются такие вот деревья, питающиеся золотом. По случаю радостного события — помолвки португальской королевны — ее жених, герцог Савойский, прислал невесте в подарок 120000 имперских талеров. Лиссабонский двор за недостатком наличных денег ответил на щедрость жениха редкостями. Среди самых знаменитых подарков были: 1. Двенадцать сарацинов, среди них один блондин; 2. Живая виверра2; 3. Большой золотой самородок; 4. Натурально произросшее дерево из чистого золота.
Как о растении, которое любит питаться золотом, чаще всего говорили о виноградной лозе. Во Франции на винограднике деревни Сен-Мартен ла Плен нашли как-то золотую лозу с золотыми почками. Послали ее королю Генриху IV, который, наверное, был рад, что вот, мол, не только воскресная курица варится в горшках моих подданных, но и виноград у них пускает золотые побеги. Немецкие ученые слали статьи в научные журналы о золотых почках на немецких виноградниках. "На виноградниках вдоль Дуная, Майна и Неккара, — писали они, — на лозах появляются побеги из чистого золота, а из них золотой лист растет и приумножается".
Самый знаменитый урожай золота давали венгерские виноградники3.
Зерно этой сказки обронил еще Марцио Галеотто (1427-1497) в сборнике рассказов о венгерском короле Матиаше Корвине.
Соответствующий фрагмент звучит так:
"Расскажу вещь одну, неслыханную и чудную, о которой говорят, будто нигде в другом месте такого не бывало. А растет там золото на лозу похожее, обматываясь вокруг лозы подобно бечеве, а порою в виде усиков, по большей части длину имеющих в две пяди, как мы то и видели во многих случаях. Считается, что эти кольца натурального золота легко излечивают бородавки, потому как невелико дело продеть палец в завиток золота. Так что и у меня есть такое золотой лозы кольцо". Вот так и началась карьера aurum vegetabile, то есть "растительного золота".
Правда здесь только в том, что спиральки из золотой проволоки по форме виноградных усиков находили-таки на венгерских виноградниках.
Э. В. Хаппель, немецкий врач, в своей работе "Relationes curiosae" (Гамбург, 1683) собрал данные об известных находках, сделанных в то время. Вот два случая, имевших место в Эперьеше. Первый случай описал М. Г. Франкенштейн, эперьешский врач, в письме к своему другу Захсу-а-Левенгейму, известному бреславскому ученому-медику.
Один дворянин, отдыхая после трудов виноградарских, вдруг заметил что-то желтое, выходящее из земли. Подошел, произвел осмотр: это что-то желтое коренится в земле. Ударил лопатой, но оно даже не шелохнулось. С великим трудом отломал от этого маленький стебелек (einen ziemlichen Zahn). "Это, без сомнения, наичистейшее и наилучшее золото", -сказал ювелир. Счастливый виноградарь обменял золото на деньги и вернулся к желтому чуду. И в самом деле произошло чудо: за несколько дней на золотой лозе на месте обломанного стебелька вырос новый золотой стебелек. Достоверность случая подтверждают и судебные бумаги, потому что виноградарь наносил золотых стеблей ювелиру столько, что дело получило огласку и за единоличное пользование помещик и казна притянули его к суду.
Другой случай: плуг одного крестьянина во время пахоты вывернул золотой корень длиной в несколько аршин. Крестьянин не понял его ценности и выковал из него занозу для ярма. Повез он однажды дрова в Эперьеш, остановился отдохнуть перед домом ювелира, тот увидел необычную занозу в ярме и купил ее за бесценок.
Над золотом, растущим в Венгрии, ломали голову ученые и в XVIII веке. Авторитетный журнал "Breslauer Sammlungen" ("Бреславские собрания") летом 1718 года широко обсуждал эту тему, а в XXXVI томе за 1726 год сообщил весть из Кешмара: в селении Андрашфалва крестьяне помещика Андраша Понграца после жатвы, свозя урожай, нашли естественным образом выросшее золото и честно отдали его своему хозяину. Находку оценили в 68 форинтов. (В это время из одной кельнской марки чеканили 72 форинта. Найденное золото, таким образом, тянуло почти на целую марку, то есть 233,81 грамма.)
Но и этого оказалось недостаточно жадной до золота фантазии. Пронеслась весть, что виноградины тоже содержат золото.
Матэ Хельд, придворный врач трансильванского князя Жигмонда Ракоци, рассказывал, что на пиру в Шарошпатаке к столу князя подавали виноград с золотой кожицей.
Галантный герцог Карой Баттянь поразил императрицу Марию Терезию подобной же золотой ягодой. В красивом золотом сундучке — золотой олень. Ювелир поместил виноградину в рот оленя. Сундучок вместе с другими венгерскими сокровищами, полученными назад из Вены, попал в Национальный музей в Будапеште и сейчас экспонируется там под названием "токайский шкапчик". Ягода высохла, треснула пополам, но на ее кожице по-прежнему поблескивают настоящие крупинки золота. (Совершенно очевидно, что это ювелир мастерски встроил их туда.)
Весть о чудесном плоде перелетела границы Венгрии, пронеслась по континенту и дошла до Англии. Дебреценский врач Иштван Веспреми в отчете, опубликованном в 1773 году, рассказывает, что, когда он учился в Лондоне, на аукционе распродавалось наследство, оставшееся после придворного врача Ричарда Мида.
"Купил там один аглицкий лорд, богатый, светлейший господин, засохшую виноградную гроздь за великую цену; оная гроздь из Венгрии туда прибыть имела, поскольку на оной желтым золотом светящие премногие крошки нахождимы были".
Богатый, сиятельный господин понес достославную гроздь на исследование к учителю химии Моррису. Иштван Веспреми присутствовал при опыте, который закончился печально: золотые крошки не выдержали испытания и тут же сгорели в огне. "Так в течение малого времени все венгерское виноградное золото у аглицкого лорда пошло в трубу и обратилось в пепел, вместе с оным и золото многих фунтов стерлингов".
В чем же суть этих сообщений, порожденных золотым ослеплением?
Золотой корень, золотые стебли, золотая проволока — все это не что иное, как остатки древнекельтских или иного происхождения украшений. Во время войн люди зарывали свои драгоценности в землю, а когда опасность миновала, и украшения откапывали, что-то отламывалось от них, что-то терялось. Возможно, сам хозяин вещей погибал, а драгоценности таились под землей, пока какой-нибудь корень не подкапывал их и не увлекал с собой на поверхность земли. Такого рода закрученные спиралью проволочки хранятся в большом количестве в фондах многих музеев.
Золотые крошки оказались пустыми оболочками личинок одного из видов земляных клопов, имеющими золотой блеск. Насекомые выбрались из них, а оболочки с обманным блеском бросили для развлечения сиятельных и богатых господ.
То есть вся легенда оказалась не чем иным, как сказкой, порожденной распаленными золотой лихорадкой головами. По удачному выражению достойного и рассудительного Веспреми все это — блуждающий сюжет.
Словно в желтом тумане тифозной горячки золотистые образы продолжали клубиться. Выше, выше, в звездную высь и еще выше! Само небесное провидение избрало золото для прорицания человечеству своей воли.
В уже упомянутом отчете Иштвана Веспреми заключена и следующая фраза:
"До сих пор были мы с нашим произрастающим золотом, аки Якаб Хорстиус с золотым зубом силезского мальчика, о коем сей ученый муж с Мартоном Руландусом и многими низшего разряда учеными утвердил чуду природы быть и тому целую книгу посвятивши".
Якаб Хорстиус был преподавателем гельмштадтского университета и его вице-ректором. Упомянутая книга вызвала целую бурю в научном мире1.
Книга эта была написана по чудесному случаю: у одного десятилетнего мальчика в Силезии вырос золотой зуб. Настоящий коренной зуб из золота, к тому же внизу с левой стороны. Важность его расположения сейчас же выяснится.
Если бы в те времена какой-нибудь ученый выступил бы с сообщением, что он видел ребенка, у которого из уха течет ртуть или растут ногти из красной меди, его отправили бы в башню для умалишенных. Но, поскольку речь идет о золоте, то к такому чуду небесному следовало приближаться, сняв шляпу, и искать объяснения безобманными средствами науки.
Коротко, железная логика профессора Хорстиуса, объяснявшего это чудо природы, заключалась в следующем.
Ребенок родился 22 декабря 1585 года. В этот день Солнце стояло в созвездии Овна во взаимосвязи с Сатурном. Вследствие такого благоприятного расположения планет силы, питавшие тело ребенка, работали так активно, что вместо костной массы избрали золото.
Это уже само по себе объясняет тайну. Однако к влиянию звезд прибавилось еще одно событие, которое имеет хорошо известный науке эффект. Когда его мать носила его, она, глядя на золотые вещи или золотые деньги, дотронулась пальцем до коренного зуба. А если беременная женщина что-то пожелает и в то же время рукой дотронется до лица, носа, шеи или другой части тела, у ребенка в том месте появится образ воз-желанной вещи в образе родимого пятна1.
Следующий вопрос: каково значение необычного коренного зуба?
Вне сомнения, пишет профессор, он ниспослан как знак небесный. В Венгрии за блестящей победой христианского войска под Фелеком последовали тяжелые поражения как наказание за наши грехи. Но вот с неба блеснула надежда, так как золотой зуб означает золотые времена. То есть римский император выбьет турок из Европы, и начнется тысячелетняя золотая эпоха. Но поскольку зуб вырос на нижней челюсти, да еще к тому же с левой стороны, не стоит слишком обнадеживаться, потому что золотой эпохе будут предшествовать беды и удары.
Это толкование понравилось настолько, что другой ученый, поразившись ему, потянулся к перу и произвел на свет похожее произведение о родимом пятне. Это был регенсбургский врач Мартин Руландус. С другой стороны, Иоганн Ингольштедтер не поверил в это и напал на Руландуса. Руландус ответил. В спор вступил Дункан Лиддел и объяснил, почему правда не может быть на стороне Хорстиуса: потому что 22 декабря 1585 года солнце не могло стоять в созвездии Овна. Спор перешел в пространную дискуссию. Знаменитый немецкий химик Андреас Либавий обобщил и прокомментировал все мнения.
Вот так сверкали и звенели научные клинки. Наконец у одного бреславского врача появилась здравая идея. "Надо бы этого ребенка обследовать", — сказал он. В самом деле, до сих пор об этом как-то не подумали. Обследование сначала вышло в пользу ребенка. Послали за ювелиром, он потер зуб камнем; след, оставленный на камне, показал чистое золото. Однако один местный врач по имени Румбаум обнаружил на верхушке зуба подозрительную щелку. Он поковырял ее, и что-то подвинулось. Зуб был покрыт золотой пластиной! Это не была золотая коронка, известная в современной зубоврачебной практике, просто находчивые родители надели на зуб ребенку полую золотую пуговицу.
Сияющий звездным светом пузырек знамения лопнул. Турок через сто лет выбили из Венгрии, но обещанный золотой век так и не наступил.
Как-то раз газеты облетела новость, что один французский врач-бальнеолог делает больным уколы золотом и с успехом лечит ревматизм. Я, не сомневаясь в успехе, рассматриваю это дело с точки зрения больного и врача. Но как бы я ни чтил современную медицину, надо сказать, что это открытие не из новых.
Уже во времена Плиния Старшего2 золото применяли как лекарство. Потом арабская медицина причислила его к своим самым помпезным лекарствам. Средневековые лекари с почтением относились к традициям. Да это, впрочем, и естественно, потому что король металлов наверняка таит в себе куда большую целебную силу, чем другие малоценные металлы.
Самым популярным, так сказать, универсальным лекарством было aurum polabile (питьевое золото). О его действии врачи чуть ли не оды пели. Обычно его принимали как укрепляющее сердце, но оно хорошо помогало и от других напастей. Со времен французского короля Людовика XI сохранился один придворный счет, который свидетельствует, что врачи поили короля золотом от припадков падучей, мучивших его, и что на этот благородный напиток израсходовано 96 золотых талеров.
Питьевое золото готовилось различными способами. Из многих рецептов приведу здесь тот, который был рекомендован королю Матияшу Корвину Марсилием Финцием3.
"Золото рекомендуют все авторы как самый мягкий из всех материалов и как наиболее неподдающееся распаду средство. Благодаря своему свечению оно посвящено Солнцу, благодаря мягкости — звезде Юпитеру, именно поэтому оно способно чудесным образом умерять природное тепло влажностью и охранять телесные жидкости от порчи, способно нести тепло Солнца ко всем частям тела.
Для этого нужно, чтобы твердое состояние золота превратилось в более тонкое, пригодное для всасывания. Известно также, что сердечные средства только тогда проявляют свое действие, если их целительная сила менее всего подвергается вредному воздействию. Чтобы организм страдал меньше, нужно давать средства по возможности более мягкие и нежные. Значит, самое лучшее, если золотая вода будет изготавливаться чистой от чужеродных примесей. Этого раньше достигали, размалывая или раскатывая золотой тонкий лист.
Теперь я расскажу, каким образом можно получить золотую воду.
Собери огуречную травку, воловик, мелиссу-цвет, которую мы зовем лимонной мятой. Когда Солнце вступит в созвездие Льва, вари их в розовой воде с сахаром, на каждую унцию отвара положи по три листочка золота; пей это на голодный желудок с небольшим количеством золотистого вина".
Надо сказать, что действие золота повышается, если его бросать в эту бурду в прокаленном состоянии. Но золото должно быть хорошим. Венгерские золотые монеты пользовались наибольшей славой, особенно золотые короля Матияша с воронами. Их применяли против желтой лихорадки, потому как совершенно ясно, что против желтой болезни нужно желтое лекарство, так же как красные оспенные пятна надо лечить красной простыней.
Некоторая роль выпадала золоту и в лечении оспы. Ну что другое могло воспрепятствовать образованию оспин, так портящих лицо, как ни золото, которое — и это всем известно -само есть средство украшения? Во Франции в 1726 году появились золотые монеты безупречной чистоты. По совету тогдашних косметологов дамы терли им губы. Ведь золото вызывает прилив крови, и губы получают красивый розовый цвет безо всякой краски, оказывающей губительное действие. Придерживаясь этой теории, и врачи советовали применять золото красавицам, заболевшим оспой. На лицо больной надо было наложить тонкий золотой листочек, сила звездного излучения которого препятствовала распространению оспенных язвочек. Так поступили врачи с женой Миклоша Берчени, когда она захворала оспой. Результат никак нельзя назвать благоприятным, об этом пишет в письме от 28 декабря 1718 года Келемен Микеш:
"Благородных дам лечат не так, как простых женщин. Ежели кто заболевает, призывают армию докторов — кто предлагает одно, кто другое, чтоб оспин не видно было, и красота сохранялась бы. Один из них предложил и вовсе позолотить лицо. Гласу его вняли, заклеили лицо листовым золотом, сделав из оного живой портрет. Так ему и надо было быть до некоторого времени, а потом то злато надлежало снять затем, что с золотым лицом ходить негоже, и красное лицо нравится более, нежели золотое. Но как его снять? Многою разною водою не смывалось, тогда, взявши острый корешок, стали помалу сдирать золото с лица, все ж таки и ободрали, но на носу больно пристало, оттого и работа шла труднее, наконец и оттуда ободрали, да чернота осталась. А посему не желаю никому золотить лица своего".
Золотая терапия знала много приемов. Выздоравливающие больные жевали золотые листочки, чтобы окрепнуть. Венецианцы в старину посыпали еду золотыми опилками. Людовику XIV его врач по имени Валло лечил бородавки золотым маслом. Доктор Кабанес писал и о том, что благородный металл используют неподобающим образом, настаивая в нем воду для клистиров. К сожалению, я не смог установить, для какой цели применялось ароматизированное золото. То было детище одного парижского ювелира по имени Триттон де Нантевилль. В 1766 году немецкие газеты много писали о нем, не иначе как из зависти отвергая значение этого замечательного изобретения.
Случались и осторожные врачи, опасавшиеся, что непосредственный прием внутрь лекарств с содержанием золота может повредить больному. Они измыслили действительно остроумный способ, чтобы доставить силу золота в организм больного опосредованным путем. Надо-де подмешивать золотые опилки в куриный корм. Курица снесет такой риск, а если золото ей и повредит, так до тех пор сила молодецкая уже проникнет в ее тело, и ее все равно прирежут. Такая курятина считается уже столь же целебной, как и всякое другое изготовление с содержанием золота. Только потрохов ее больному есть не следует. Не потому, что они могут повредить ему, просто в них может оказаться еще некоторое количество золота, которое можно использовать опять. По той причине курицу надобно содержать в клетке, дабы сия легкомысленная тварь не бросала бы достославный материал на цветы луговые.
Критику всей этой золотой аптеки я доверяю большому ученому Самюэлю Келешери, который в своей книге "Auraria romano-dacica" ("Золотые копи румын-даков"), вышедшей в 1719 году, то есть в пору расцвета золотой терапии, рассуждал так:
"Как могут рифмоваться Стоимость и Лекарство (Pretum et Medicamentum)? А так, например, как в известном случае с одним крестьянским парнем. Когда у него заболел отец, ему хотелось покормить его необыкновенно тонким блюдом. Поэтому он взял и зажарил сладкоголосую канарейку"1.
Всего четверть века назад2 один лондонский учитель "открыл", что ядро земного шара состоит из золота. Когда составляющие Землю жидкие элементы начали затвердевать, наиболее тяжелые из них опускались вниз, а наиболее легкие пузырьками поднимались кверху. Неизмеримые количества золота, таким образом, покоятся внизу, в бездонной глубине.
С каким ликованием воспринял бы эту весть человек в старину! Ведь тогда вовсе не считали горячечным бредом нежно лелеемую весть о золотых шахтах Офира или сокровищах Эльдорадо! Стоило плеснуть лишь небольшой волне на поверхности моря жидкого золота, как уже считалось, что подтверждено реальное существование передаваемых из поколения в поколение легенд.
Самая древняя из них — тайна Офира.
В третьей Книге Царств, главе IX, стихах 27-28, говорится:
"И послал Хирам на корабле своих подданных корабельщиков, знающих море, с подданными Соломоновыми;
И отправились они в Офир, и взяли оттуда золота четыреста двадцать талантов, и привезли царю Соломону".
В оригинальном тексте Ветхого завета стоит не "талант", а "киккар". А. Соутби в книге об Офире рассчитал, что "киккар" по современной системе измерения веса составляет 42,6 килограмма, поэтому груз кораблей составлял 17 892 килограмма золота.
В разных местах Ветхого завета мы узнаем, что корабли Соломона и его союзника Хирама, царя Тирского, каждые три года повторяли свою прогулку в Офир и всякий раз возвращались груженные золотом.
Пожалуй, этим можно объяснить золотой трон царя Соломона, пятьсот золотых щитов, золотые сосуды и прочие ослепительные сокровища, подивиться на которые сама царица Савская не побоялась трудов и утомительного долгого пути.
Вдруг Библия умолкает: ни слова больше об Офире.
Скупые фразы даже приблизительно не дают указаний, где же лежит этот таинственный Офир? Или то, что больше всего интересовало потомков: где же находятся золотые копи царя Соломона?
Вопрос об Офире внедрился в плоть науки, как ленточный червь нескончаемой длины, питающийся чернилами. Во многие киккары золота обошлись чернила и типографская краска, которые были на него израсходованы.
Поначалу разгадыватели тайны за письменными столами потом и кровью изливали свои прозрения. Лингвист собрал похожие по звучанию географические названия. Как только какое-либо название звучало похоже, он тут же объявлял его древним Офиром. Арабский Дхофар завлек одного из искателей Офира в Аравию, название племени абхира заманило другого на берега Индии. Был и такой, кто отыскал среди массы стихов Священного писания один, в котором упоминается золото "Парваим". Раз так, значит, ясно, Офир надо искать в Перу.
Те, кто соотносил библейское название с Африкой, были ближе всего к разгадке. Конечно, все это было игрой в слова кабинетных ученых. Разгадывание тайны повернуло на серьезный лад, когда великие путешественники начали все более сужать область белых пятен на карте Африки.
Большой сюрприз ожидал ученых в португальской Восточной Африке, в провинции Софала. Уже одно звучание этого названия казалось интересным, потому что некоторые переводы Библии писали Офир как Эофора! Еще удивительнее, что примерно на расстоянии
Итак, золотые копи царя Соломона нашлись…
Золотые копи?
Тут замотали головой новые исследователи Офира. Это невозможно, сказали они, чтобы неопытные в горном деле евреи и финикийцы могли бы так культурно организовать шахты, были в состоянии дать такую большую добычу. Невозможно, чтобы они могли наладить сообщение с берегом за
Пусть так, говорили влюбленные в Офир, значит, подданные выманивали золото путем торгового обмена.
Опять качают головой. Финикия была торговой страной. Царь Хирам был не дурак, чтобы в таком деле входить в компанию с Соломоном, он мог бы обтяпать его и сам. Тем более, что ему надо было давать компании самое дорогое
-обученных мореходов.
Представлялось, что корабль исследователей Офира опять сел на мель.
Тут одним разумным словом вмешался Карл Нибург1.
В Библии говорится, что офирский флот привозил домой не только золото, но и редких животных. Tukkijim — сказано в ивритском тексте. То есть павлин, страус, что-то в этом роде. По Нибургу здесь просто опечатка мешает понять смысл. Не tukkijim, sukijim — раб!
В своей интересной книге Ричард Хеннинг на одной этой ошибке строит целую историю2. Не было де в провинции Сафала никаких копей Соломоновых, и ездили туда не ради торговли. Речь идет об организованных пиратских набегах! Царь Хирам знал, что делает. Его народ разбирался не только в мореходстве, но и в торговле. Во время плаваний они и впрямь открыли в Сафале страну золота, но торговля, как видно, не получилась. Надо было каким-то другим способом выманить золото у туземцев. У царя Соломона была опытная в военных делах армия. Значит, пусть Соломон дает солдат, Хирам — матросов. Вот так, объединенными разумом и силой удалось перерезать золотую жилу офирцам…
Так эта золотая мечта и косила глазами в разные стороны. А вдруг это были рисованные небеса, куда временами устремлялся ее взор. Во всяком случае, искать остывшее пепелище некоей неизвестной провинции было невинным занятием. Не то что объятые золотой лихорадкой караваны с авантюристами, тянущиеся навстречу Эльдорадо, которые буквально тонули в крови.
Злато вершин, куполов,
Прах земной пьет мою кровь…
Ади
В 1530 году на завоевание Эльдорадо двинулась первая группа авантюристов, в 1630 — последняя.
Этим людям беспримерным напряжением воли приходилось переносить самые чудовищные испытания.
Терпели мучительный голод, да и кто думает об этом, когда еще больше мучит золотой голод, auri sacra fames3. Задыхаясь, с пересохшим горлом, шли через опаленную солнцем бесконечность пампы, но и это ничто, когда утоления ждет могущая поглотить море жажда золота.
Где бы они не блуждали, их подстерегал яд: яд испарений на болотах, яд от укусов тучами роившихся слепней, яд на кончиках индейских стрел. Что им было за дело, когда их, взмыленных от бешенства, толкала вперед золотая отрава.
Люди пробивались через джунгли, где не ступала нога человека, пробирались через пороги рек, через смертельные водовороты, на подкашивающихся ногах брели через тысячемильные дали, мол де потом отдохнем под золотыми куполами города Маноа.
И эти обливающиеся потом и кровью лжегерои даже не ведали, что они заняты всего лишь детской игрой, игрой в сказку "Дитя и радуга".
Когда испанцы наконец заговорили с индейцами вместо того, чтобы попросту убивать, перед ними открылась радужная сказка.
"Есть одна страна, — рассказывали им, — владыка которой каждое утро выходит на берег озера, там его обнаженное тело умащают душисты маслом и посыпают золотым порошком. И становится он, словно золотая статуя. Вечером в сопровождении своих жрецов он выплывает в челне на озеро, купается и смывает с себя золото. Наутро игра с золотом начинается снова. Происходит же это в той страны граде стольном, имя которому Маноа, где купол храма бога Солнца сияет золотом, и где крыши домов тоже из золота."
Этого было достаточно, чтобы у испанцев воспалилось воображение. Они тут же окрестили легендарную страну эльдорадо, т.е. "золоченая". Другие вести только подбрасывали в огонь дров. В сказочной стране целые горы золота вздымаются в поднебесье, слепя глаза своим сиянием на закате дня.
Позже нашли одного живого испанца, который бывал в Маноа и показаниями, занесенными в протокол, подтвердил, что вести о золоте правдивы. Его имя было Хуан Мартинес. Он служил в отряде Диего де Ордаз, грубо нарушил военную дисциплину, за что был приговорен к смерти, потом его помиловали, но таким образом, что посадили в лодку без весел и пустили по течению реки Ориноко. На его счастье лодку поймали добрые индейцы и, как невиданного белокожего, отвезли в Маноа, чтобы показать кацику. Там он прогостил семь месяцев. Золотой город действительно таков, каким его описывали слухи, даже более того, поскольку на одной из его улиц открыли свои лавки три тысячи золотых дел мастеров, в трех тысячах мастерских днем и ночью куют золото. По прошествии семи месяцев кацик отпустил Мартинеса в дорогу, дав ему соответствующее сопровождение и столько золота, сколько могли унести на спине его провожатые. К сожалению, в пути на них напал отряд враждебных индейцев и отнял все золото.
Когда сэр Уолтер Релей1 пристал у острова Тринидад и самым недружественным образом спалил столицу испанцев, перепуганный испанский губернатор соблазнил его описанием путешествия Мартинеса. По всей вероятности с тем, чтобы тот шел себе дальше искать Эльдорадо. Он уверял, что оригинал протокола хранится в столице острова Порто-Рико среди документов тамошнего архива. Релей поверил в сказку и стал соблазнять ею королеву Елизавету с прибавлением данных, которые собрал в своей книге "Historia general de las indias" ("Общая история индейцев") Франсиско Лопес де Гомара (1533). Алкальский профессор риторики четыре года ездил по Америке, собирая данные для своего произведения. Но, кажется, учитель риторики пересилил в нем учителя истории, потому что в своей книге он пишет о дворце кацика Гваинакапа такое:
"Вся его посуда, даже кухонная, сделана из золота. В залах стоят огромные статуи из чистого золота. Далее там можно видеть золотые скульптуры в натуральную величину всех животных, которые встречаются в стране, будь то четвероногое какой угодно величины или птица, или рыба. Есть там и нарядный сад, куда он ходит отдыхать; в нем все деревья, кусты, цветы и прочие растения сделаны из чистого золота. Среди прочих его золотых сокровищ — в неизмеримом количестве слитки, сложенные штабелями, как обычно складывают дрова".
Позднее Гумбольдт2 попытался счистить кожурку сего чудесного плода и заглянуть меж его долек. По его мнению на территории между Амазонкой и Ориноко есть металл с золотым блеском, но малоценный, так называемый мика. Его выходы хорошо видны по склонам гор, и косые лучи заходящего солнца, отражаясь от них, дают золотой блеск. Воины некоторых индейских племен этим самым порошком мика натирают себе тело вместо того, чтобы делать татуировку или класть толстый слой краски как прочие дикари, любящие мужественные украшения.
Этой сказкой индейцы морочили голову и разыгрывали ненавистных испанцев, а Мартинес приукрасил сказку, чтобы самому искупаться в славе, полагающейся вестнику, и смыть налипшее за его прежнюю жизнь. Нашумевший протокол с его признаниями ни в каком архиве не числится, и золотой сад кацика с таким певучим именем расцвел только в воображении алкальского профессора.
В истории человечества едва ли найдется еще один пример того, чтобы детская сказка на протяжении почти века сводила бы с ума не только горячие головы авантюристов, но и трезвых правительств, и даже расчетливых банкиров.
Вот счет золотой сделки в Эльдорадо с бухгалтерской краткостью.
1530. Амброз Дальфингер по поручению аугсбургского дома Вельзер пошел с двумястами человек и несколькими сотнями рабов. Рабы были скованы одной цепью за шеи. Если один в изнеможении падал, то времени ни на уход за ним, ни на то, чтобы распилить цепь, не тратили, ему просто отрубали голову, а по спинам остальных щелкал бич. Эльдорадо они не нашли, напротив, Дальфингер получил индейскую стрелу в шею и погиб.
1536. Опять немец, Георг Гогемут отправился в дорогу с парой сотен авантюристов, немцев и испанцев. Сам он умирает не в своей постели, но от ножа наемного убийцы испанца.
1541. Последнее немецкое предприятие под предводительством Филиппа фон Гуттена. По возвращении домой после опять-таки безрезультатной авантюры венесуэльский губернатор велел отрубить ему голову.
1552. Первый большой эксперимент испанцев: ведет экспедицию наваррский дворянин дон Педро де Урсуа. Чтобы сразу же повергнуть в ужас индейские племена, он созывает на пир их вождей и вырезает их. Его помощника, Педро Рамиро, два его сотоварища-офицера убивают из ревности. Урсуа велит обезглавить обоих преступников.
1560. Второй поход Урсуа. Офицер по имени Агвирре затевает заговор, Урсуа убивают собственные солдаты.
1561. Экспедиция, ведомая Агвирре, превращается в банду разбойников. Они грабят и убивают. Несмотря на это, у них временами наступает такая нехватка продовольствия, что они делят между собой кукурузные зерна, предварительно пересчитав их. По приказу Агвирре Мартин Перес убивает попавшего под подозрение Санчо Пизарро. Потом подозрение падает и на Переса, начальник велит убить и его. Человек по имени Антонио Ламоса, чтобы показать свою верность, пьет кровь Переса, объявленного предателем. Агвирре приказывал убивать всех, на кого падала тень подозрения. За пять месяцев бесчинства он разорил четыре города и велел убить шестьдесят человек из своих испанцев. Среди них троих священников и пятерых женщин. Посланные на его усмирение солдаты окружили его, сторонники поразбежались. Увидев, что спасенья нет, он пронзил кинжалом собственную дочь. Его поймали и застрелили в упор. А его верного друга-кровопийцу вместе с несколькими товарищами повесили.
1595-1618. Новые походы сэра Уолтера Релея. Это фигура шекспировского масштаба, он совмещал в одном лице ученого, военачальника, придворную лису и авантюриста, он слепо верил в сказку об Эльдорадо. За свой счет снарядил корабли, затратив
Итак, сальдо — кровь, кровь и кровь.
О, золото, — желтый шлак Земли…
Ряды фанатиков золотого демона мне следовало бы пополнить за счет мечтателей, воображавших, будто золото подчинится их приказу. Алхимики не бегали за золотом, они хотели заставить его прийти к ним добровольно. Однако мое золотое ревю слишком затянулось, пора его и закончить.
Вечная юность, искусственно продлеваемая жизнь -заманчивая мечта, что ледяные цветы на окне, замерзающие и вновь тающие в жаркой духоте рабочего кабинета. Фантом, как тень библейского "Исхода". Нельзя жить вечно, жизнь коротка. А если так, тратить ее надо с пользой.
"Суха теория, мой друг, но древо жизни пышно зеленеет."
Если бы Гете подозревал, как ужасно потомки затаскивают это сравнение Мефистофеля, может статься, он бы его не написал. И все же я употреблю его в стотысячный раз, чтобы нанизать на него еще нечто. Уж если древо жизни сделано из золота, стало быть из того же должно быть и семя этого древа. Венгерская поговорка зовет сей плод буквально денежным семенем, из которого, коль его посеять, произрастают разные прелести жизни.
И вот, однако ж, из хроники рыцарских времен нам улыбается один случай, когда денежное семя и впрямь было посеяно, притом в добрую, тучную пахоту.
В 1172 году в Бекере, при дворе графа тулузского поднялась страшная суматоха. Собрание высочайших особ сделало и без того блестящий двор совершенно помпезным. Они собрались по предложению английского короля Генриха II1; надо было обстряпать трехсторонний договор между графом тулузским и королями Англии и Арагонии. В те поры такие дипломатические переговоры проходили с невероятной помпой и парадностью, высочайшие гости вступали в соревнование с тем, чтобы придать празднествам пущего блеску. Деньги были не в счет, куда больше, в благородном соревновании был и такой номер: кто из владык может выказать свое богатство так, чтобы его пример был остроумен и повергал бы в изумление.
Вильгельм Мартель привел с собою триста рыцарей. Это были богатыри, закаленные в бою и застолье, можно себе представить, сколько кухонь должно было готовить на господ рыцарей и их подручных, пажей, конюшеных, лакеев. Сиятельный хозяин принял к сведению, что отнюдь не достаточно самому выступать на переговорах, надо еще заставить говорить деньги. Тогда он запретил топить кухни обычными дровами и приказал все блюда для эскорта жарить-парить и разогревать на огне дорогих восковых факелов.
Идею встретили аплодисментами. Видимо, всем показалось, что более бесполезнейшим образом выбросить деньги действительно невозможно. Успех не давал покоя рыцарю Раймону да Вену. Он тоже-де покажет, на что способен настоящий дворянин, для которого деньги и богатство не в счет. Он привел на двор замка тридцать благородных скакунов и на глазах у знатных гостей сжег их заживо. Эту кажущуюся невероятной дикую в своей жестокости шутку авторы рыцарских хроник рассказывают как действительно случившееся.
Будто вижу рыцаря Бертрама де Рамбо, как он при этом улыбается в усы. Уж он-то измыслил кое-что поособеннее. Повелел он запрячь в плуг пару волов да вспахать землю вокруг замка, а когда высокие гости стали любопытствовать, что, мол, будет из этого, пошли люди рыцаря Рамбо с сумами на шее по бороздам и посеяли тридцать тысяч монет доброго серебра.
Дурной вышел посев. Только столетия спустя всходы его сказались — 14 июля 1789 года…
Из богатейшего материала по истории денег в мою книгу просятся только крайности. Бекерский турнир сумасбродств позволяет нам в поучение вывести основной закон швыряния деньгами: уничтожать безо всякой цели вещи огромной стоимости либо с ничтожной целью, не соответствующей их ценности.
Сама идея не нова. Приоритет следует уступить древнему Риму. Нам известно редкое рвение римских гурманов пощекотать притупившийся вкус гостей каким-то новым, редкостным из редкостных блюд. Мало вероятно, что сейчас слоновий хобот или мозги страуса были бы восприняты как лакомый кусочек. Может быть, и тогда этим не слишком-то увлекались, но тут приправой служило сознание, что за тарелку такого блюда выложена тьма денег. На одном пиру Гелиогабала приготовили какое-то месиво из мозгов шестисот страусов. Другим нашумевшим блюдом аристократического стола был фарш, состряпанный из смеси петушиных гребешков и соловьиных языков. Сколько же бедных соловьев пришлось переловить, чтобы из их певчих язычков замесить паштет для покинутых умом гостей и потерявшего всякий разум хозяина.
Это еще не все. Одно время в Риме был большой спрос на обученных певчих птиц. Их учили не только петь, но и говорить. Современник Плиний свидетельствует: при дворе римского императора скворцов и соловьев обучали для увеселения императорских сыновей. Воспитанники птичьей школы могли прощебетать длинные слова и даже фразы на латыни и греческом. Такие птицы были дороги, иная стоила больше, чем раб, получивший научную подготовку.
Плиний писал про одного актера по имени Клодий Эзоп. Его окружала популярность вроде той, какая сейчас окружает кинозвезду первой величины. Даже Цицерон брал у него уроки, совершенствуясь в ораторском искусстве. Доход у него был такой, что денег куры не клевали, едва успевал проматывать. В частности, не пожалел уплатить сто тысяч сестерциев за шестнадцать обученных певчих птиц. Хорошие деньги за окончившую актерскую школу мелюзгу. Но актер тратился вовсе не для того, чтобы заставлять крылатых сотоварищей по профессии калякать в своем доме. Птички ему нужны были для иного. Он велел их насадить на вертел, зажарить и подать гостям, хотя гости не могли даже наесться ими досыта и, наверное, были бы куда больше рады доброй, жирной гусиной печенке.
Право же, как ничтожен рядом с грохотом телеги истории замирающий писк нескольких бедных птичек. Да, но если мы хотим видеть прошлое через завалы разделяющих нас лет, то совершенно все равно, смотрим ли мы через широкое окно или узкую прорезь. Если вглядеться в глубину времен через узкую прорезь и отыскать там республиканский Рим с его строгой моралью, там же отыщется и закон, принятый во время третьей пунической войны, который запрещал откармливать кур в гурманских целях. Была такая пуританская эпоха в истории Рима. Позднее мораль, конечно, стала более утонченной, закон обходили таким образом, что вместо курицы стали откармливать петуха. Затем в ход пошли страусиные мозги, соловьиные языки, обученные птицы. Из этого следует, что пример одной единственной тарелки блюда открывает перед нами щель достаточную, чтобы в нее на нас разинула зев пропасть нравственного упадка, в которую со временем провалится весь императорский Рим.
Говоря о птичьем пиршестве актера, Плиний, обычно сухой и холодный ученый, выходит из себя и гневно порицает наглеца, позабывшего, что сам он состоянием обязан голосу. Таким же был и его сын — глотатель жемчужин; трудно решить, кто из них двоих недостойнее.
Как? Младший Клодий проглотил жемчужину? Разве не Клеопатра была единственной, кто совершил эту глупость, если ее знаменитое пари вообще правда? Историки говорят, это неправда, потому что уксус жемчуга не растворяет. Химик ответит, нет, растворяет, хоть и не сию минуту. В крепком холодном уксусе потребуются часы, чтобы он полностью растворился; горячий уксус растворяет мелкие жемчужины за 8-15 минут. Но в серьге Клеопатры был на редкость огромный восточный жемчуг!
Где же правда?
О взбалмошной выходке Клодия мы знаем, опять же со слов Плиния, что его мучило любопытство, каков мог быть на вкус напиток Клеопатры. Он тоже приготовил себе раствор жемчуга и нашел его вкус приятным. Предупредительный хозяин, он захотел привлечь к этому своих гостей и каждому споил по одной жемчужине.
Случай, возможно, достоверен, потому что на пиру было время подождать, пока мелкие жемчужины совершенно не разошлись в кипящем уксусе. Уксус не требовалось проглатывать одним махом, им можно было полить салат. Во всяком случае похоже, что история с жемчугом Клеопатры тогда еще была жива в памяти людей, то есть не была пустой выдумкой.
Знаменитое пари состоялось, когда царица египетская в обществе Антония кутила напролет горячие африканские ночи. Антоний был большой гурман, стол ему накрывали с каждым днем все более изысканными и дорогими деликатесами. Мы знаем, что Клеопатра любила по-матерински поддразнивать римского полководца. Известна ее шутка, когда для того, чтобы позлить Антония, удившего рыбу с корабля, она велела ныряльщику спрятаться под днищем и навесить Антонию на крючок соленую рыбу. И бешено хохотала от счастья, когда перед носом великого триумвиратора на конце победно вздернутой бечевы закачалась эта странная добыча. На пирах она пренебрежительно охаивала стол, и когда Антоний обидчиво засомневался, что кто-то другой смог бы. подать блюда редкостнее, она с женским легкомыслием предложила ему пари: сможет ли он задать пир, который обошелся бы в десять миллионов сестерциев. На другой же день пир состоялся. Однако все блюда и напитки на нем были как и в прочие разы. Антоний победно улыбался. Тогда внесли чашу, наполненную уксусом. Клеопатра вынула из уха известную всему свету жемчужную подвеску и бросила в уксус. Жемчуг в уксусе растворился, и легкомысленная женщина выпила этот напиток, обретший многомиллионную стоимость. Она хотела отстегнуть и вторую подвеску, но Планк, бывший судьёю в этом пари, счел чрезмерным такое безумное мотовство, удержал руку разошедшейся женщины и объявил приговор: Антоний проиграл.
От этого необыкновенного жемчужного коктейля у многих историков щекотало в носу. Они не могли решить, правда ли это? Нет ли? И даже писали про него книги2. Фридлендер в известном произведении3 не высказывает своего кредо, а всего лишь цитирует несколько мнений: согласно им жемчуг, хотя, в общем, и растворяется в уксусе, но, очевидно, Клеопатра просто проглотила жемчужину.
Современному человеку хватает своих забот, чтобы ломать над этим голову. Нас это интересует лишь с той точки зрения, до каких пределов может дойти безумный инстинкт расточительства забывшей о тормозах женщины, если она к тому же еще и царица. Право, даже о пьяной царице египетской нельзя предположить такую блажь, чтобы выпить чашку убийственного для желудка уксуса, хоть и с растворенным в нем жемчугом. Невероятно также, чтобы она проглотила огромную жемчужину, ведь жемчуг вполне мог застрять у нее в горле.
Пари можно было выиграть и другим способом — растереть жемчужину в порошок и посыпать им какое-то блюдо или выпить его со сладким вином.
Что касается меня, я попробую отбросить научную тяжеловесность и взглянуть на это простым глазом писателя. Если мне будет дозволено вмешаться в тяжкий ученый спор, я полагаю, Клеопатра вообще не растворяла жемчуга, не разбивала его в пыль и не глотала. Можно поверить, что она в самом деле хотела растворить серьгу стоимостью в десять миллионов. Вероятно, она поверила в слухи, ходившие о редкой способности уксуса к растворению; как многие верили, что Ганнибал, например, при переходе через Альпы превращал уксусом в пыль целые скалы. Я просто вношу небольшую поправку в течение событий: Планк взял Клеопатру за руку не перед второй жемчужиной, а еще перед первой. Хотя бы из-за того, что хотел удержать разошедшуюся женщину от излишнего расточительства или хотя бы из-за того — и это еще вероятнее — что сообразил, если эта придурковатая баба погубит такое сокровище, то Антоний потом может купить ей новое.
Сплетня не удовлетворилась мудрым, умеренным хэппи эндом, настоящий глоток показался ей куда эффектнее.
Небылицы рождаются примерно так, как старое естествознание представляло появление на свет медвежонка. Наш достойный Гашпар Мишкольци излагает, хотя и с некоторым сомнением, современные ему научные воззрения на рождение мишки следующим образом:
"Про самку медведя пишут, что приносит она такой противный и безо всякой формы помет, в коем кусок сырого мяса усматривают: ни головы, ни глаз, ни шерсти, поболе мыши, поменее кошки имеющим быть. Сей безо всякой формы кус мяса затем она непрестанным к тому лизанием в живого зверя превращает".
(Это странное научное положение оставило след во французской поговорке: un ours mal leche1, — говорят о грубом, неотесанном человеке.)
Так же рождается и небылица: если весть груба и по форме необработана, то язык сплетен вылизывает ее, пока она не обретет форму анекдота.
О взбалмошном разбазаривании больших ценностей в Венгрии ходит много анекдотов. Я верю, что удальцы прошлых времен, веселясь, били стаканы, зеркала, возможно, совершали и прочие глупости, но я не верю в удальство, оборачивающееся варварством. Говоря языком медвежьей науки: правды в них не более уродца ростом с мышку.
Не верю я в случай со скакуном герцога Пала Эстергази. В 1807 году, говорит анекдот, герцог служил в посольстве в Лондоне. Однажды он осматривал на заводе чистокровных лошадей, назначенных на продажу. Спросил цену вороного жеребца. "Дороговато будет для Вас," — сказал управляющий. "Ну, а все-таки?" "Десять тысяч фунтов". "Покупаю," — ответил герцог и заполнил чек на десять тысяч фунтов. И тут же, достав из кармана пистолет, пристрелил лошадь.
Я не верю, что тот же венгерский аристократ подковывал лошадей золотыми подковами и то еле-еле, чтобы, когда он, как посол, вступал в чужеземный город, все подковы растерялись, а ликующий народ подбирал их. Желая эдакой сказочной роскошью утереть нос представителям других властителей. И вся эта история с подковами не более, чем старый бродячий сюжет. Апокрифические воспоминания о герцоге Ришелье говорят, что, когда он прибыл в Вену в качестве королевского посла, тоже сорил такими слабо прибитыми подковами. Только они были не из золота, а из серебра. О герцоге Бекингеме, всесильном фаворите Якова I, ходил слух, что однажды он явился на придворном балу в платье, богато расшитом жемчугом, однако жемчужины были пришиты так слабо, что то и дело падали, раскатываясь в разные стороны. Дамы с восторгом собирали по залу эти драгоценные зерна, а когда хотели вернуть их беспечному хозяину, тот с глубокой учтивостью просил оставить у себя счастливую находку на память о нем.
Чтобы закончить про часто упоминаемую особу герцога Эстергази, скажу — я не верю и в то, что он в честь знатных гостей готовил чай над пламенем тысячных банкнот; впрочем, этот поклеп возводили и на Грашшалковича. Можно поверить в бекерские кухонные плиты, топившиеся восковыми факелами, но позднейшие беспричинные зажигательные истории по большей части являются бродячими сюжетами. О разбогатевших банкирах рассказывали, что они топили свои камины дорогими восточными породами дерева, на зазнавшихся банкирских барышень наговаривали, будто они употребляют дорогое сандаловое дерево для варки утреннего кофе. В особенности аугсбургское семейство Фуггеров попало в центр подобных слухов. Поговаривали, что, когда Карл V остановился у них в доме, глава семьи огромную радость по поводу такой великой чести выразил тем, что в камин спальни императора вместо обычных дров положил кору коричного дерева. Затем он попросил разрешения поджечь его бумагой, на которой стоит высочайшая императорская подпись. Император заглянул в документ и дал разрешение. И у него была на то причина, потому что документ представлял собой не что иное, как обязательство императора по займу в 50000 талеров…
Похожий фальшиво учтивый поступок молва приписывает члену семьи Фуггер — графине Палфи-Фуггер, оказавшейся в Венгрии. Будто бы ее навестила Мария-Терезия. После обеда по тогдашнему обычаю помещение окуривали дымом. Угли для окуривания уже тлели в серебряной сковороде, когда графиня, вырезав серебряными ножницами подпись королевы из долгового обязательства на много тысяч золотых, бросила бумагу на угли. Кто хоть немного начитан о пуританстве Марии-Терезии, тот не может предположить, чтобы перед ней могла быть допущена такая безвкусица. Это такой же бродячий анекдот, как и пресловутая история про летнее катание на санках. Каковая будто бы вышла так, что, когда Мария-Терезия посетила герцога Грашшалковича в Геделле, тот велел усыпать дорогу от Пешта до Геделле солью, чтобы королева проделала путь на санках без тряски. По мнению Белы Тота не стоит тратить слов на эту нелепую сплетню, которой якобы удостаивали кроме Марии-Терезии то ее дочь, то графиню Дюбарри. Я читал про вюттембергского герцога Карла, что он летом велел наносить снега с гор, чтобы покатать на санках своих гостей.
Были все эти известные случаи в жизни или нет, все равно они просятся в эту книгу. То ли их герои глупы, то ли тот, кто восторженно слушает их и несет дальше вместо того, чтобы, устыдившись, промолчать.
Хотя они и не совсем подходят сюда, не могу устоять, чтобы несколькими короткими историями не нарисовать картину того, как можно смягчить неоправданное выбрасывание денег ловкой идеей.
Мадам Жанлис рассказывает в своих воспоминаниях, что одна молодая придворная дама, вступив в беседу с герцогом Конти, упомянула, как бы ей хотелось сделать миниатюрный портрет певчей птички. Через несколько дней получает дама от герцога совершенно простое золотое кольцо, с крохотным мастерски выполненным портретом птички под стеклом. Да только стекло не было стеклом, а плоским бриллиантом огромной стоимости. Дама — де Болт было ее имя -поблагодарила за любезное внимание, но бриллиант отослала обратно с тем, что такую дорогую вещь она принять не может. Герцог в ответном письме написал только, что глубоко сожалеет о возврате. Однако песок, которым якобы для просушки чернил было посыпано письмо, представлял собою размолотый бриллиант, который ему был прислан обратно.
Другой случай тоже являет собой пример французской учтивости. Во время роскошного правления Людовика XV одна чудаковатая мода сменяла другую. Был такой каприз моды: ко всякому изысканному обеду подавать стручки зеленого горошка, естественно, в феврале месяце, когда он наиболее дорог. Один невозможно богатый банкир по имени Буте ослеплял знать роскошнейшими пирами. От одного из обедов прекраснейшая из гостий все же отказалась. Сослалась, что больна, и ей разрешено пить одно молоко, а у нее сердце разорвется, если она будет смотреть, с каким злорадством остальные дамы поедают наимоднейшие блюда. "Доверьтесь мне, — успокоил ее банкир, — Вы получите только молоко и все же не отстанете от других". Дама уступила и прибыла на обед. Едва она вступила в вестибюль дворца, как ее взгляд упал на корову, до блеска вычищенную щетками и что-то жующую из серебряной кормушки. "Вот корова, которая будет счастлива предложить Вам молоко". В кормушке был стручковый зеленый горошек в количестве, рассчитанном на коровий аппетит — с копну.
Еще одна история про банкирский обед. Один из предков рода Чиги, Агостино, был до умопомрачения денежным человеком. Один из его обедов почтили знатнейшие жители Рима, там был даже сам папа со своими кардиналами. По окончании обеда хозяин дома держал краткую речь. "Теперь никто не достоин, — сказал он, — есть из тех же тарелок, пить из тех же кубков, которыми пользовались такие гости". Он кивнул слугам, те собрали серебряные тарелки, блюда, кубки золоченого серебра, вынесли на балкон и на глазах у гостей побросали в Тибр. Какой размах! Только на другой день в Риме начали перешептываться. Шептались, что догадливый банкир к этой идее догадался добавить другую: перед началом обеда велел натянуть сеть под балконом и, когда гости разошлись, велел выловить серебряный клад до единого предмета.
Нет нужды закидывать сеть в утекшие воды минувших времен, чтобы выуживать свихнувшихся умом чемпионов бессмысленного швыряния деньгами. Древний Рим отлично возмещает современная Америка.
Древней рекордсменкой по части женской помпезности была Лоллия Паулина, жена Калигулы. О ней писали, что если она появлялась на каком-нибудь празднике, то буквально падала под тяжестью драгоценностей. Голова, волосы, руки, пальцы были унизаны и увешаны дорогими камнями, на ней сверкало на сорок миллионов сестерциев. В сегодняшней Америке такой драгоценный гарнитур не считался бы чудом. Супруга Корнелиуса Вандербильта (третьего обладателя этого имени) не пожалела трехсот тысяч фунтов стерлингов, чтобы сделать копию короны королевы Виктории, и, приладив ее по-павлиньи на свою голову королевы долларов, уселась в ложе Оперы. Даже Англия не отстала от Америки. Как-то зимой в лондонском отеле Кларидж общество английской знати устроило благотворительный праздник. Представляли живые картины под названием "шкатулка драгоценностей". Дамы-участницы украсили себя драгоценностями стоимостью в шестьдесят миллионов пенге. Одна леди разубралась пятью тысячами жемчужин, их цена, составившая по оценкам шесть миллионов форинтов, означала устричную болезнь.
Один из Асторов в 1902 году праздновал свадьбу в Филадельфии. Только на цветы для украшения стола пошло 20000 долларов. В мальчишнике приняло участие 33 его приятеля-миллионера, ресторатору было уплачено 6 500 долларов.
В мире картежников много говорили об одной карточной партии в Бостоне. Вокруг стола сидели сплошь владетельные особы: железнодорожный король, угольный король, нефтяной король. Железнодорожный король забыл прихватить с собой наличность, у него при себе было всего 15000 долларов, и он проиграл их до последнего цента. Прекратить игру было нельзя. За недостатком наличности он поставил на карту локомотив. Проиграл. Поставил пульмановский вагон. И тот уплыл. Так понемногу он проиграл целый экспресс. Дал выигравшему ордер, и тот на другой день явился на завод в сопровождении машиниста и кочегара. Эшелон был составлен, паровоз развел пары, и счастливец уехал на своем выигрыше. Развлечение обошлось железнодорожному королю в 150000 долларов.
На самую низкую ступеньку надо поставить того мужа, который на аукционе купил Римскую империю и считал, что сделал хорошую покупку.
Этот не имеющий прецедента случай действительно имел место1.
Всего восемьдесят шесть дней правил Пертинакс — преемник бесславной памяти Коммода. Мудрым, чистым душою мужем был он. Старался осушить нравственное болото, возникшее при Коммоде, хотел изгнать гниение из общественной жизни, хотел облегчить налоговые тяготы вконец измученного народа. Обитатели болот такого не любят. Преторианская гвардия спохватилась, что власти ее грозит опасность. Несколько готовых на все крикунов бросили клич, что с императором пора кончать. Офицеры трусливо попрятались сзади, выжидая, как лягут игральные кости. Триста гвардейцев двинулось на императорский дворец. Седовласый император предстал перед ними без оружия, окруженный лишь сиянием императорской власти. Напомнил им о присяге. С минуту казалось, что они взялись за ум, но один озверевший чужестранный наемник навалился на императора, за ним остальные, и один из самых достойных мужей Рима был изрублен.
Не думаю, чтобы в мировой истории был еще один день, на который пришлось бы столько мерзости, как на этот — по нашему летоисчислению 28 марта 193 года.
При первом же известии о движении войск Сульпициан, губернатор Рима и тесть Пертинакса, поспешил в лагерь преторианцев. Начал переговоры с наиболее трезвыми, как погасить волнения. В это время с триумфальным шумом прибыли те три сотни, один из них нес на конце копья отрубленную голову императора. Наиболее трезвые почли за благо временно исчезнуть со сцены. А Сульпициан встал наверху положения, и тут же на месте, нисколько не ужасаясь зрелища окровавленной головы, начал торговаться с убийцами своего зятя, кому быть императором. В первую очередь он предложил себя. Банда убийц сдвинула головы. После краткого совещания вынесли решение: трон будет принадлежать тому, кто даст за него больше. Один солдат вскочил на верхушку шанца и громко провозгласил, что римская империя продается на публичном аукционе!
Боль постыдного унижения пронзила граждан Рима. Но был тогда очень богатый сенатор по имени Дидий Юлиан. На этого старого дурака налетели его лизоблюды, к ним присоединились жена и дочь, и открыли ему глаза, что вот, мол, какой бесподобный случай, и какая нелепость упустить его. Тщеславный старик уступил. Загоняя лошадь, он поспешил в лагерь, остановился у подножия шанца и заявил, что желает участвовать в аукционе. Гвардейцы ликованием приветствовали нового претендента, и аукцион начался. Солдатам было поручено забирать у них предложения и сообщать их другой стороне. Они перебивали друг у друга и взвинчивали цену на Римскую империю. Сульпициан уже дошел до того, что обещал каждому преторианцу по 5000 драхм, то есть, по расчетам Гиббона, он пообещал по
В один миллион фунтов определяют стоимость покупки, которую Юлиан должен был отработать. Но если принять за достоверное обещанные
Остальная часть истории напрашивается сюда только ради полноты повествования. Септимий Север, командующий легионами в Паннонии1, узнал о подробностях выборов и тоже поднялся на вершину положения. Он пообещал своим солдатам по
Он правил шестьдесят шесть дней.
Это не стоило таких денег.
Путник останавливается посреди женевской Ке-дю-Монблан и засматривается на восток, где вздымаются скалы короля снежных вершин. Переполненный чудесным зрелищем, он оборачивается, и тут его повергают в изумление нагромождения памятника некоему князю земному. Кто же тот властитель, что покоится здесь, в одной из самых прекрасных точек мира, навечно противу вечных снегов Монблана?
Карл II, герцог брауншвейгский, — сообщает надпись на памятнике.
Путник восторженною душой предается мечтам перед памятником. Все-таки это прекрасно, когда благодарное потомство увековечивает память своих великих с такой требующей жертв помпой. Хотя, собственно говоря, этот брауншвейгский герцог даже не был швейцарцем, значит, у него, должно быть, были большие заслуги к тому, чтобы чужая земля хранила его прах с таким великолепием.
В действительности же на царственном троне еще никогда не рассиживался человек бесполезнее этого.
Он достиг трона в девятнадцатилетнем возрасте, и с тех пор его действиями руководил лишь один принцип: как выкачать поболее денег из страны и народа. Он повышал налоги, продавал с торгов казенные имения, а денежки отправлял в собственный кошелек. После семи лет шантажа, насилия и разбоя у него не осталось ни одного верного человека, и в 1830 году революция вымела из страны и его. Но ему хватило чутья, чтобы не быть застигнутым врасплох, переправить через границу огромное состояние и знаменитые бриллианты.
Он осел в Париже и там жил, предаваясь приятному времяпровождению и любуясь своими бриллиантами. Он хранил их в тайной комнатушке за надежными стенами и железными дверьми и составил их каталог.
В нем дал точное описание каждого из них, а также когда что было куплено, где куплено, сколько уплачено. После падения французской империи у него пропала охота к парижской жизни. Он переехал в Женеву, прожил еще несколько лет, и, наконец, для его родни наступил долгожданный день 19 августа 1873 года: герцог пытался открыть железные двери, но уже на том свете. Великосветская родня собралась в Женеве для оглашения завещания. Кому же из них он оставил это огромное состояние? Кто получит акции и золотые слитки на многомиллионную сумму? на груди какой герцогини засверкают всемирно известные бриллианты?
А пока только искры сверкали из глаз сородичей от оплеух, раздаваемых рукой душеприказчика покойного. Герцог объявлял своим наследником город Женеву с тем условием, что город обязан позаботиться о погребении и увековечении его памяти. Похороны должны происходить достойным его августейшего происхождения образом, гроб поместить в мавзолей, выстроенный в общественном месте. Надгробный памятник должен быть копией готического чуда в Вероне, arche degli scaligeri, дополненной мраморными портретами его предков и собственной его конной статуей в бронзе.
Благородный герцог своим завещанием заказал собственное бессмертие.
Размеры наследства убедили городской совет в величии души усопшего, и он разрешил бессмертие. Тело помесили в саркофаг из литого серебра, на который водрузили еще колпак из палисандрового дерева, затем под колокольный звон и грохот орудий, под сень приспущенных знамен поместили во временную могилу. Над памятником трудилось шесть скульпторов, не жалели ни мрамора, ни бронзы.
Они могли это позволить — размеры наследства составили двадцать два миллиона швейцарских франков.
В противовес художникам и дилетантам расточительства скупец развязывает мешок с деньгами только затем, чтобы набить его битком.
Crescit amor nummi, quantum ipsa pecunia crescit1.
(Растет любовь к деньгам по мере роста состояния.)
Из этой вечной истины, сформулированной Ювеналом, следует, что по-настоящему скрягой может быть только тот, у кого есть деньги — больше всего скупых бывает там, где больше всего денег. До расцвета Америки самым богатым государством новых времен была Англия, значит, там и надо искать, если мы хотим наколоть на булавку древнейшие типы скряг. Долго искать не придется, старые английские газеты в то время уделяли много места известным подвигам скупердяев, имевших худую славу.
Осенью 1852 года лондонские газеты сообщили, что на 72 году жизни скончался Джон Камден Нильд, эсквайр, известный сквалыга. Согласно данным его биографии учился в Кембридже, сдал экзамены на адвоката, словом начинал как нормальный человек. В возрасте тридцати четырех лет унаследовал от отца громадное состояние в
Как всякий чистокровный скупердяй, он и к себе-то относился, как к противной стороне в сделке. Не давал ему есть, держал на сухом хлебе, крутых яйцах и небольшом количестве молока. Клал спать на голые доски и отпускал как можно меньше мыла для умывания. Он не позволял чистить щеткой свое платье, потому что сукно так скорее износится. В 1828 году его постиг тяжелый удар: на бирже неожиданно упали ценные бумаги. С огорчения он опять же начал мстить, конечно же, самому себе: перерезал себе горло и наверное бы истек кровью, если бы не жена его квартиранта, та самая миссис Нил; она прибежала ему на помощь и спасла ему жизнь, чтобы он прожил ее в скаредности.
Всего этого еще однако недостаточно, чтобы газеты вдруг стали исписывать про него целые колонки: в Англии встречается много подобных жадюг. Огромный сюрприз ждал во время вскрытия завещания. Выяснилось, что Нильд приумножил отцовское наследство до
Таким же необыкновенным человеком был Даниэль Дансер, происходивший из знатной семьи. Он вел себя так же враждебно по отношению к самому себе, как и все неподдельные скряги. У него не было рубашек, а только одна, и он носил ее до тех пор, пока она не сопревала на нем. Это надо понимать почти в буквальном смысле, потому что он, как и остальные его товарищи-скопидомы, жалел денег на мыло. В солнечный денек он выходил на берег ручья в соседнем парке и там отмывался песком, потом ложился ничком и обсыхал на солнце. Жил он вместе с сестрой, которая по воскресеньям готовила на целую неделю: стряпала суп из костей и четырнадцать пудингов -из расчета по два на день. Этим они питались из недели в неделю, из года в год, пока старая леди не заболела. Брата охватил страх божий, проявившийся в том, что он не позвал врача. "Я совершил бы грех, — сказал он, -вмешиваясь в промысел божий. Если дни старой дамы сочтены, тут не поможет ни один врач со своим знахарством". Промысел божий, естественно, призвал вконец изголодавшееся существо, а господин Даниэль был вынужден вступить в переговоры с похоронной конторой. Они долго торговались и наконец заключили такую сделку, что подрядчик сделает гроб. а дерево господин Даниэль даст из своего леса. После похорон опечаленный брат долго сетовал, что подрядчик забил слишком много гвоздей в гроб, хватило бы и меньшего количества.
Сам он достиг семидесятивосьмилетнего возраста, и поскольку не мог поступить так, как пишет Йожеф Асала об одном скряге, который, изволите ли знать, в завещании наследником назначил самого себя, то свое имущество оставил племяннице, леди Темпест. Имущество было солидное, годовой доход с него составил
Это все достоверные данные. Тех, кого интересуют анекдотические случаи со скрягами, найдут много характерного в сборнике "Гарпагониана"1.
Как известно, Плавт и Мольер поставили памятник скупости в литературе. Менее известен книжный поток о несуществующем, выдуманном клубе скупцов, его уставе и жизни. Шутка вышла из Италии в середине XVI века. "Compagnia della lesina" ("Общество скупых") — так мог бы называться сей достойный почтения клуб2. Кроме всего прочего, его члены обязались по 45 дней не менять рубашки, ногти на ногах стричь под самый корень до живого мяса, чтобы не дырявили чулок, письма не посыпать песком, чтобы они были легче, и за них надо было платить поменьше, при письме не ставить точки над i, потому что так можно сэкономить кое-что на чернилах.
Можно говорить еще об одном особом виде скупцов, о богатых нищих. В старое время газеты то и дело сообщали, что после смерти того или иного нищего, что стоял на углу, в его спальном мешке, набитом соломой, нашли серебряные деньги, пачки банкнот. Пожалуй, самым известным среди них был берлинский учитель, который днем давал уроки словесности, а по ночам попрошайничал на улицах. Умер в 1812 году. В сенях под полом у него было спрятано 20000 талеров. Шотландец Уильям Стивенсон (умер в 1817 году) 87 лет своей жизни прилежно попрошайничал. В его нищенской лачуге обнаружили настоящую коллекцию золотых и серебряных монет, нашли даже заемные письма на суммы около
Под конец моего обзора я оставил князя скупцов всех времен, бессмертной памяти сэра Джонса Элвиса, английского баронета. Он умер 26 ноября 1789 года членом английского парламента. Его наследство оценивали в
Penny-wise and pound-foolish — писали про него. Мудрый, когда надо сэкономить медный грош, и дурак, когда бросался золотом. В своем клубе он играл в карты ночи напролет, теряя иногда тысячи, но утром плелся домой пешком, чтобы сэкономить на наемном экипаже. Жил в нетопленой комнате, но при этом вложил
Если кто-нибудь из съемщиков отказывался от квартиры, и она пустовала, он въезжал в нее сам и жил там, пока ее не удавалось сдать. Поэтому у него никогда не было нормальной лондонской квартиры, потому что он постоянно перебирался с одного места на другое. Ему это было легко, у него не было иной мебели, как две кровати, два стула, стол и старуха, прибиравшая у него.
Как и другие законченные скряги, он тоже считал врагом свою собственную персону. Жил на яйцах вкрутую, грызя сухие корки. Не позволял чистить сапоги, они де так больше изнашиваются, никогда не шил новой одежды, платья. Всегда ходил в одном и том же, так что его сотоварищи-депутаты всегда говорили о нем с признанием: вот-де политик, никогда не меняющий цвета. Никогда не садился в кэб, даже если бы шел ливень или дождь со снегом хлестал за ворот. Скорее промокал насквозь и дома сидел часами в мокрой одежде, пока она не просыхала. Однажды нашел в уличной канаве замусоленный парик, заброшенный каким-то нищим, даже тот побоялся показываться в нем. Сэр Джон подобрал неожиданную добычу и носил только его. Если ему приходилось верхом переезжать из одного имения в другое с легендарными яйцами в кармане, то это происходило таким образом: ехал по возможности по дерну, чтобы подковы не снашивались, на узких огороженных дорогах замедлял ход, чтобы лошадь могла поедать стебельки травы, торчащие сквозь изгородь. Шлагбаумы объезжал далеко стороной, потому что жалел денег на сторожа при шлагбауме, скорее рискуя сломать шею, гнал лошадь через глубокие канавы. Если зима выдавалась исключительно холодной, и в его провинциальных замках все ж приходилось топить, он заставлял собирать древесные отбросы, остатки соломы, кости животных и набивал ими свой камин. Сосед по имению застал его за тем, что он пытался сдернуть с дерева грязное воронье гнездо. "Какая подлость, — объяснил он изумленному соседу, — что эти вороны портят столько материала на сооружение своих гнезд. Могли бы быть и поэкономнее".
Изо всех напрасных расходов более всего он боялся, что в карман к себе что-то положит врач. Однажды он все же попался в руки к врачу. Возвращаясь по своему обычаю пешком с вечернего заседания парламента, в кромешной тьме он споткнулся обо что-то и раздробил обе ноги. Дома больной маялся в постели, пока его случайно не навестил племянник и не уговорил его вызвать врача. Сэр Джон с трудом уступил и допустил врача к себе. Но, чтобы сэкономить половину гонорара, приврал, что у него болит только одна нога. И показал врачу только одну эту ногу, а другую поручил матери-природе.
Эта нога выздоровела на две недели раньше, чем та, на которой эскулап практиковал свою науку.
Среди книжных завалов, громоздящихся передо мной на библиотечных столах, оказывается довольно-таки литературного лома, научного мусора. Я не оттолкнул его, порылся и выписал много чего как "curiositatis causa".
Результат моего копания в книгах был щедр, вот только сколок того, в чем могу отчитаться.
Дополнением к собранию разных бесполезностей в истории культуры напрашивается наука о ненужном знании. Одну из его разновидностей насадил на острие булавки уже Флегель. В своей книге "Geschichte der komischen Litteratur" ("История смешной литературы") того, кто тратит свое время на ни к чему не употребимые знания, он зовет писателем-микрологом. Словно думал при этом о литературной копии микротехника — резчика по вишневой косточке.
Их отцом-мастером, по мнению Флегеля, был любекский супер-интендант Г. X. Гоэц (1667-1729). Достаточно привести отрывок из конспекта его произведений:
1) диссертация о близнецах, упоминаемых в священном писании;
2) puer decennis, то есть о таких ученых, которых в первые десять лет жизни постигла какая-либо катастрофа;
3) princepis bebraice doctus, то есть о властителях, которые были сведущи в древнееврейском;
4) об ученых, утонувших в воде;
5) о детях известных теологов, с которыми случилось несчастье;
6) de claris Schmidiis, то есть о носящих имя Шмид, которые достигли известности.
Эти "носящие имя Шмид", без сомнения, заслужили быть включенными в категорию известных людей, что вытекает из произведения Сам. Теод. Шмида, вышедшего в 1707 году, "Dissertatio de theologis in utero deo concecratis" ("Диссертация о еще во чреве матери посвященных теологии"). То есть сия жемчужина Шмидов не пожалела трудов, исследовала и составила список теологов, которых еще до их рождения родители предназначили к карьере теолога. Очень жаль, что не вышло биографического сборника об известных Шредерах, потому что среди них наверняка был бы и известный ученый по имени М. Шредер, который смело и беспристрастно опубликовал в 1717 году диссертацию "Diss. Historico moralis de misocosmia eruditorum" ("Историко-нравственная диссертация о непорядочности ученых"). То есть он составлял свои записки о грязных ученых. Трудно понять, каким образом можно обрасти такой тьмой учености, чтобы с ее помощью быть в состоянии наковырять данных из сотен книг о неумытости и прочей личной нечистоплотности заслуживающих уважения ученых.
Я наткнулся также на произведение, обобщающее литературное занятие по растолчению воды в ступе. Это книга Дж. А. Бернхарда, ее заглавие "Kurzgefasste curieuse Historie derer Gelehrten" ("Странная история ученых в кратком виде". Франкфурт-на-Майне, 1718). Не надо говорить, что "история в кратком виде" заняла 894 страницы. Не надо говорить также, что речь в ней идет не об истории, а о классификации ученых по весьма странным признакам. Произведение содержит ни более, ни менее 215 глав! Вот несколько названий глав из числа тех, которые делает интересными их невозможная безынтересность. Классификация ученых происходит по следующим признакам:
Те, кто были влюбчивы по натуре
непорочны по натуре
умерены
гневливы
неуживчивы
добродушны
веселыми
честолюбивыми
боязливыми
прижимистыми
расточительными
льстивыми
игривыми
музыкальными
любителями-садоводами
друзьями животных
курильщиками
бедны
должниками
имели хороший почерк
имели плохой почерк
прилежны в работе
небрежны в работе
болели подагрой
имели дурацкую физиономию.
Речь в книге заходит также и о тех несчастных ученых, кого сослали, бросили в тюрьму, повесили, казнили через отсечение головы, сожгли на костре; с другой стороны, перечисляются также и счастливцы по восходящей степени удачи: кто заработал много денег, возведен во дворянство, получил известность, попал в милость к царствующим особам, и кто увенчан венком. Даже за гробом не оставляет их своим вниманием сей добросовестный автор и разносит по главам тех, кто получил хорошую эпитафию, в честь кого была выбита памятная медаль, и, наконец, кто был объявлен святым. Уж дальше того писателю, ученому пойти было невозможно. Естественно, среди святых оказывались главным образом отцы церкви, но были и врачи, и ученые других занятий. Автор желчно замечает, что из среды адвокатов здесь встречаем только одного — Святого Иво. "Легко догадаться, — тонко намекает он, — почему господ адвокатов вредно канонизировать в большем количестве".
Неумолимый автор лезет и в семейную жизнь ученых. Он выстраивает тех, кто остался холостяками, кто рано женились, кто поздно женились, кто женились несколько раз, у кого было мало детей, у кого было много детей, кому дети приносили радость, кому дети приносили только горе, кто со стоном тянул крест домашней жизни, кто держал любовниц, кому жены были верны и кого жены обманывали. Последнее перечисление, к великому удивлению читателя, получилось очень коротеньким, оно и понятно: ученые господа, сообщая свои биографические данные, обычно об этом не распространялись.
А религия? Особенно перемена вероисповедания! По этому признаку ученых у него можно подразделить на следующие группы (пожалуйста, не падайте в обморок): католики, которые стали лютеранами; лютеране, которые стали католиками; лютеране, которые стали реформатами; реформаты, которые стали лютеранами; католики, которые стали реформатами; реформаты, которые стали католиками; евреи, которые крестились; христиане, которые перешли в иудаизм; христиане, которые перешли в турецкую веру; турки, которые стали христианами; крещеные евреи, которые снова стали иудаистами.
И повсюду имена, имена, настоящий кошмар имен. Не пышные кроны тенистого леса, где читатель может остановиться и отдохнуть — нет, лишь древесный питомник с карликовыми саженцами в ряд, на каждом бирка, их безнадежно единообразное множество.
Лишь в одном-единственном месте читатель находит отдохновение: книга III, часть 7, глава 22, которая носит следующий заголовок: "Об ученых, кто растратил свой труд на бесполезные материи ".
Автор двухсот пятнадцати задач на прилежание имел в виду не себя. Куда там. В частности, суровым словом поминает он тех, кто посвятил себя толкованию египетских иероглифов. Бесплодное и напрасное-де это дело, никому от него никакой пользы, как ни ломай голову, все равно их никогда не расшифровать…
Мастер Бернхард проделал феноменальную работу, но оригинальной ее назвать нельзя. Был у него предшественник -Равизий Текстор, гуманист великой учености, ректор Парижского университета. Первое издание его знаменитой книги вышло в 1522 году, затем издания последовали одно за другим. Ее название "Joannis Ravisii Textoris nivernensis officina" ("Школа нивернумского Иоганна Равизия Текстора"). Он запер в шкатулку не ученых своей эпохи, как Бернхард. У него была более высокая цель. Он хотел облегчить студентам университета усвоение гуманистических знаний. Для этого всех встречающихся в классической и новолатинской литературе знаменитостей распределил по легко обозреваемым группам. Классификацию он производил по самым разнообразным принципам. Он подразделил знаменитостей по разным группам, смотря по тому, какой у кого был характер: справедливый, несправедливый, храбрый, трусливый, великодушный, подлый, двуличный, чванливый, завистливый, сутяжный, избалованный, ограниченный, жестокий, строгий, добродушный, скромный, молчаливый, болтливый, гостеприимный, жадный, мотовской.
В отдельную главу были внесены те, кто вел чрезвычайно чистый образ жизни (castissimi). Например, атлет Клитомах: он был настолько скромен, что при виде псов, усердствующих на улице по случаю весеннего знакомства, поворачивался и шел в другую сторону. К сожалению, эта глава, предназначенная в назидание французским студентам, получилась короткой. Ректор не сумел набрать достаточного количества и качества известностей для такого заголовка. Опять же, что отрицать, глава о великих людях блудливой жизни (libidinosi et lascivi) получилась гораздо пространнее.
Неслыханную читаемость и несравненное муравьиное усердие автора лучше всего представлены сборником, составленным о причинах смерти известных личностей. По нему можно выучить имена не только тех, кто умер от различных болезней; в нем автор оком Аргуса прослеживает со всею доскональностью, точностью и со многими подробностями излагает случившееся с ушедшими из жизни по причине насильственной смерти. Он не довольствуется просто тем, что кто-то там погиб в схватке с диким зверем, он делит на группы тех, кто был разорван львом, пронзен клыками дикого кабана, укушен собакой и т. д. На четкость авторского мышления указывает и то, что он не запихивает в общую группу тех, кто обязан смертью лошади, а подразделяет их на две группы: отдельно тех, кого лошадь до смерти ударила копытами, и тех, кто упал с лошади и убился. Откуда только не грозит смерть бедненьким известным людям! От носового кровотечения погиб Аттила, лангобардский король Гримуальд и император Александр. Утонули библейский Фараон, Икар, Леандр и Сафо. Змея убила Лаокоона и Клеопатру. Были и такие, кого поразила насмерть молния, кто поскользнулся на лестнице и разбился, кто погиб от смеха, естественно, были и такие, кого ветер смерти застал в тот момент, когда их уста горели в огне поцелуя…
Возможно, множество знаменитостей легче укладывалось в студенческой голове, ежели преподавательская забота учиняла средь них порядок, кто куда относится либо марширует под собственными знаменами.
Но уж если вместо простого перечисления удалось вдохнуть жизнь, движение, даже борьбу в ленивую скуку лежащей на боку учебной дисциплины! Андреа Гварна, итальянская гуманистка, выступила с идеей заставить с помощью дремлющих в молодежи воинственных инстинктов полюбить одну из самых мирных наук — грамматику. "Война грамматическая" ("Bellum Grammaticale") — под этим названием стала известна эта странная книга1.
Успех был беспримерный — она выдержала больше ста изданий!
Ее краткое содержание: в стране Грамматике правят два короля — король глагол и король существительное. Они ссорятся из-за того, кому принадлежит первенство. Договориться не могут, и дело доходит до войны. В борьбу вступают все персонифицированные грамматические категории, происходят кровавые схватки, под конец Глагол остается победителем, стороны заключают мир. Тяжеловесное чтение для современного человека, который сам находится в состоянии войны со всей латинской грамматикой с тех самых пор, как вышел из стен гимназии. Французские переработки книги — одна 1616, другая 1811 года — мне достать не удалось, но я обнаружил немецкую переработку начала XVII века, которую сделал филолог Г. Шоттель с прилежанием, достойным лучшего применения. "Bellum-grammaticale" по Шоттелю тоже имеет двух королей. Король глагол зовется hor, король существительное зовется mensch. Они долго жили в мире, но однажды на пиру, постыдно набравшись, начали разбирать вопрос приоритета. Король существительное бросил противнику такие аргументы: "Первый я, потому что в предложении стою в самом начале. Что может глагол без меня? Мало кто что понял бы, так же, как если бы немой учил глухого. Надо принять во внимание, что сам бог, сотворивший Вселенную, тоже имя существительное". Король глагол тоже не остался в долгу: "verbum regit nomen" (глагол властвует над существительным). Без меня и моего народа существительное ничего не стоит, потому что само по себе не может придать смысла речи. Чего больше! Имя существительное произошло от меня и от моих подданных, выходит, получается отвратительная неблагодарность, когда сын хочет держать верх над отцом".
Спор разгорелся до того, что перекинулся в народ, разъярил его. Страсти накалились и разразилась война. Пошли два короля друг на друга походом.
Перед решающей битвой король глагол лично расставил войска. Собрал две дивизии: одну из простых, другую из глаголов-исключений. Гвардию составили вспомогательные глаголы sein, werden и haben. Во главе офицеров стали два генерала — глагол действительный и глагол страдательный. Следом за ними по рангу шли пять времен-полковников: настоящее, прошедшее, давнопрошедшее, недавнопрошедшее, будущее. Чин капитана получили глагольные наклонения: повествовательное, повелительное, сослагательное.
Центр войсковой позиции короля существительное составлял плотный отряд падежей. На правом фланге стояли артикли и местоимения, на левом фланге — сложные слова -сплошь испытанные, крепкие витязи. Присоединился к ним из союзнических имен прилагательных вспомогательный отряд степеней сравнения, к тому ж вооруженный осадными лестницами. Лестницы имели по три секции — по количеству самих степеней сравнения (например, большой, больше, наибольший).
Расскажу лишь пару эпизодов этой знаменитой битвы затем, что современный читатель не может насладиться сиим турниром из-за тьмы всяких грамматических понятий, которые персонифицированно стреляют, рубят, сражаются за честь своего знамени.
Две армии пришли в столкновение. Борьба была кровавая. Уже в самом начале сокрушительное поражение понесли артикли, среди их витязей derer и denen потеряли обе ноги, после чего из них стали der и den. (Здесь выявляется педагогическая направленность этой странной войны — подвести студента к пониманию законов развития языка, показать устаревшие, архаичные формы живого языка.) Так же случилось и с рыцарем seiner, он тоже покалечился в битве, и его окончание пришлось ампутировать, так стал из него sein. Имена существительные накрыло убийственной огневой очередью и выбило из них букву r, так что der gnadiger, например, в жизни превратилось в der gnadige. В острой схватке витязи auss, auff и umb потеряли некоторые свои конечности. Под ударами воинов противника из них выпали буквы s, f и b, и они остались существовать как aus, auf и um.
"Грохочет боя сердитый рев, железом бряцает скрещенное оружье," — поет Верешмарти. Таким же образом бушевала убийственная дуэль в "bellum grammaticale". Приведенные эпизоды дают представление о том, с какой самоотверженностью обе армии сражались; лишь справедливости ради скажем здесь, что и в армии короля Глагола на поле славы было много достойных героев, иные витязи остались жить только ценою тяжких ран, так, например, под выстрелами у рыцарей liebet и saget пали буквы е, так что из госпиталя они вышли как liebt и sagt.
Лишь наступившая ночь положила конец кровопролитию. Тогда модальные участники и союзы решили, что настало время выступить посредниками мирных переговоров. Мир был установлен. Его условия: оба короля и их страны считаются абсолютно суверенными, вместе с тем короли заключают договор о дружбе, обещая друг другу взаимопомощь против третьих стран. Контрибуции не будет, каждая сторона самостоятельно восстанавливает свои потери.
Зерно, посеянное Гварной, буквально целые столетия произрастало с упорством сорняка. Мало было ста изданий "Bellum grammaticale" ("Войны грамматической") и прочих ее переделок, сорняк проник и в область музыки. Себастиани, органист из Метца, издал в 1563 году сшитую по модели Гварны книгу "Bellum musicale". У него войну затеяли короли старой грегорианской хоральной музыки и новой мензуральной1. В первой армии в поход двинулись католические попы, монахи и монахини, даже больше, им на помощь пришел хор ангелов. В рядах короля современной музыки геройствовали реформатские канторы, органисты, лютеране, евреи и анабаптисты. Знамена минорных войск были украшены буквой В, а мажорных — знаком #. Стеречь подъемные мосты крепостей, естественно, доверили окончаниям (cadenza), музыкальные ключи от ворот держали в безопасных шкафах. Битва и здесь была отчаянная. Из боевых эпизодов будет достаточно, если скажу, что на героически сражавшихся скрипачей неожиданно напал еще один враг: кошки и овцы, чтобы отомстить им за то, что из их кишок изготавливали струны для скрипок.
Эта белиберда писалась на латыни. Но, чтобы непонимавшая по латыни публика не осталась без такого лакомства, Иоганн Биир, концертмейстер саксонско-вайссенфельдского герцога, в 1701 году устранил этот недостаток. "Bellum тиsicum oder musicalischer Krieg etc." ("Война музыкальная") -под таким заглавием появилась пополнявшая недостаток работа. Странное чтиво на наш взгляд.
Некоторой похвалы мастер Биир все же заслужил, потому как у него нет двух соперничающих королей. У него немецкие горе-музыканты сбиваются в армию и берут в полон королеву композицию. Композиция пишет письмо в Италию своей дочери Гармонии и просит помощи. Гармония созывает своих тайных советников — господ пиано, меццопиано и пианиссимо. (Неплохая идея для создания образа таинственного в музыке!) Совет высказывается за войну. Армию королевы Гармонии ведут два генерала: мажор и минор. Из главных офицеров надо упомянуть генерал-майора Фугу и четырех полковников, их имена: сопрано, альт, тенор и бас, а также капитаны: до, ре, ми, фа, соль.
Армия королевы Гармонии нападает на сброд дилетантов, но те в своем несметном множестве отражают атаку и даже контратакуют, оттесняют войска Гармонии в крепость Система. Самый отчаянный момент осады наступает, когда к стенам крепости дилетанты приставляют звуковые лестницы2, и они наверняка бы заняли крепость, если бы цвет героев, юный лейтенант форте, смелой вылазкой не разогнал бы их.
Теперь дилетанты бегут, а армия Гармонии гонит разбитые войска в lacus ignorantiae, то есть в болота при озере неведения.
Дилетанты молят о мире и выпускают на свободу королеву Композицию. Мир заключен. Но прежде, чем вернуться в Италию, Гармония созывает военный трибунал и судит дезертиров и трусов. Паузе за то, что не сражалась всегда с одинаковым усердием, присудили вырвать язык. С трусливыми нотами суд обошелся еще строже: их разрубили на четвертинки, даже на шестьдесят четыре части, так что они позабылись от боли. Оказался трусом даже один офицер: генерал пунктум. Его понизили в звании и приговорили отныне идти за нотами в образе точки, в качестве офицерского денщика.
Вот еще один пункт мирного соглашения, который по сей день может быть актуален. Ежели кто-то не в состоянии выудить из озера инвенция рыбу, прозванную темой, то может раздобыть ее и иным путем, но обязан по крайней мере приготовить ее под другим соусом.
Возвращаясь к эксперименту Гварны, надо сказать, что горькую пилюлю грамматики пытались подсластить и по-другому. Дон Клод Ланселот, отличный знаток классических языков, мазал медом виршей учебные предметы, которые приходилось грызть студентам. В 1657 году он опубликовал свою популярную книгу "Сад греческих корней слов". Во вступлении к ней симпатичные стишки предваряют читателя, чтобы он не рассчитывал найти в ней сад с благоухающими от тщеславия цветами; в этом саду произрастают призванные к питанию духа корни.
Намного позже аббат Луис Бартелеми ("La cantatrice grammairienne" — "Грамматическая певица", 1788) учебные стихи связал с музыкой. Свое произведение он особо рекомендует вниманию дам, прельщая их тем, что вирши в этой книге, шансоны и пикантные песенки помогут им в кратчайший срок овладеть правилами грамматики и правописанием…
Стих используется как костыль для памяти издревле. Лекарские советы школы в Салерно1 и тысячу лет спустя звучат у нас в ушах, потому что облечены в стихотворную форму.
У этого жанра были свои Вергилии и Гомеры. Они не удовлетворялись мнемоническим стихоплетством и сколачивали целые героические поэмы для учебных целей. В 1811 году один поэтически бездарный юрист зарифмовал в александрийском стихе весь Кодекс Наполеона (Б. М. Декомберусс "Code Napoleon en vers francais", т. е. "Кодекс Наполеона французскими стихами"). Идея, впрочем, не нова. То же самое сделал и один венгерский автор. В 1699 году в Коложваре вышло произведение, созданное великим трудом и потом "Копендиум Судебника Иштвана Вербеци, коий в простые формы венгерских виршей облекши, написал и издал Гомород С. Пали Н. Ференц". Заблудший автор ни строчки не выпустил из Судебника Иштвана Вербеци, все упрямо переложив архаичными стихами. Конечно, рифмы очень слабы, а как хромает стих, предлагаемый в подпорки памяти! Вопрос: а не поступил бы юрист лучше, ежели бы вместо спотыкающегося стиха вызубрил бы оригинальный гладкий латинский текст?
Гомером медицинской науки Клод Бине, лионский хирург, предстал в 1664 году, издав свое произведение "Анатомические стихи о костях, мускулах, а также кровообращении в человеческом теле". Эту книгу сейчас найти почти невозможно: я не имел случая убедиться, каким образом разрешил поэт-хирург такую трудную задачу, как освежить и разнообразить скучную монотонность двадцати четырех ребер. О стихотворной аптеке позаботился Йоганн Иоахим Бехер в сварганенных им в 1663 году стихах "Parnassus medicinalis illustratus" ("Иллюстрированный медицинский Парнас"). Он особенно интересен потому, что облекает в стихи описание лечебных средств, выделяемых телом больного, против его же собственных хворей. В медицинской учебной поэзии наиболее активно проявил себя силезский врач Рейнхард — он издал семь книг, все на латинском языке, о разных лихорадках и прочих заболеваниях.
Победа в этом марафонском чемпионате, без сомнения, принадлежит доктору Сакамбе; он в 1815 году под заголовком "Люцинада" воспел не менее, чем в десяти песнях и десяти тысячах стихов правила и приемы действий при родах.
Серьезные инженеры тоже не отставали в поэтическом соревновании. В 1804 году появилась в Париже книга об основных понятиях геометрии в стихах ("Geometrie en vers techniques" — "Геометрия техническими стихами"). Пока я не прочитал весь этот балаган, я и не подозревал, что равносторонний треугольник, выпуклая и вогнутая линза могут до такой степени фривольно гоняться друг за другом. К сожалению, я не могу этого перевести по незнанию терминологии. Зато могу процитировать перевод из одной изданной анонимно французской работы по химии. Если перевод незадачлив, то оригинал еще более таков.
Чтоб приготовить водород,
Возьми фарфоровую тубу,
Клади туда железо, воду,
Зажги огонь под ней,
Железо воду разложит
И водород нам выделит.
Едва ли отыщется такая отрасль науки, которая не произвела бы таких вот безбожных стихотворцев-ремесленников. Известна книга 1655 года, изложившая в стихах новые направления в философии. В 1784 году кому-то пришло в голову положить на стихи мысли Марка Аврелия, на рифмовку данных истории нашлась целая армия охотников. География тоже соблазнила ученых мужей, имеющих склонность к поэзии; не так уж чтобы очень давно, всего в 1883 году на книжном рынке появилась общественно весьма полезная работа аббата Радиге "Geografie phisique, politique et economique de
Навеки покончено с дряхлой монархией,
Возрадуйся, Франция, новой республике!
Но с автором случилась та беда, что в процессе стихосложения он совсем позабыл о собственной политической позиции, и немного далее, в другой главе он поет уже так:
Все ж лучше дела шли при старой монархии,
Чем к нашей беде при новой республике.
Библия тоже не избежала своей судьбы, ее тоже переписали стихами. Известны стихотворные Библии 1753 и 1862 годов, а также Катехизис в стихах 1703 года. Флегель упоминает одного гренобльского попа, который в наивном старании приналег на стихотворное изложение Ветхого Завета, но прошел только Пятикнижее Моисеево, потому что церковные власти встревожились всем этим балаганом и предприятие было запрещено. А причины к тому, должно быть, были серьезные, примером тому представленный здесь напоказ фрагмент. В I книге Моисеевой, главе XVIII ангел предсказывает старому Аврааму, что Сарра подарит ему сына. Сарра по женскому обычаю подслушивала в дверях и посмеялась про себя над таким предсказанием:
Смеялась Сарра: послушалась я б слов твоих,
Да только стары мы уже для акций сих.
Слава поэзии, которая может зажечь вдохновением самый сухой предмет! Я отыскал книгу, воспевающую правила игры в домино, а правила виста в стихах изложили даже три книги. Одна рекламная брошюра стихами превознесла достоинства северо-французской железной дороги. В поэтическом соревновании также похвалы, по крайней мере, заслуживает эпическое произведение парижского переплетчика Лесне о мастерстве переплетения книг; у него сотни александрийских стихов учат читателя, как надо сшивать, склеивать и спрессовывать страницы книги.
В связи с учебной поэзией стоит вспомнить об одном весьма толковом издании. Один парижанин в 1649 году издал книгу под заглавием "La passion de notre seigneur en vers burlesques" ("История страстей нашего Господа в бурлескных стихах"). Можно себе представить скандал, разразившийся в этой связи: какое безумное богохульство написать историю мучений Иисуса в бурлескных стихах! Издателя взяли за ухо и привлекли к суду, тогда-то и выяснилось, что несчастный даже не знал, о чем эта книга. Ведь в то время в большой моде были привезенные из Италии бурлескные стихи, все читали только бурлескные стихи, а издатели требовали от авторов только бурлескную поэзию. (Например, в Лейдене в 1653 году автор по имени Пикон опубликовал свое произведение "Гомерова "Одиссея" в бурлескных стихах". В 1652 году безымянный автор дал описание Парижа в бурлескных стихах.) Стало быть, религиозная поэма о мучениях Христа пришлась вовремя, издатель полагал, что все, написанное короткими стихами, не может быть ничем иным, как только бурлеском, и, чтобы обеспечить спрос, напечатал "в бурлескных стихах".
Другое плутовское дитя, падчерица матери-поэзии — стихотворная импровизация.
Миклош Семере во время поездки в Париж в 1837 году слышал выступление одного импровизатора. В своих путевых заметках он называет его "поэтом-скороделом".
"О заданном предмете, — пишет Семере, — несколько драматических сцен стихами излагал, сопровождая сие актерскими жестами, также слагал стихи на заданные рифмы, под конец три избранные темы на три листа записав, и как публика выкликала, то на одну, затем на другую и так все три декламировал. В отношении прочего сие отстоит от поэзии столь далеко, как словарь от Гомера, каменья от строения, щепа от древа живого, как звезда, что дети с конца прутика вверх запускают, от звезды, коя в небе блещет".
Интересно, что это стихоблудство более всего развилось именно в Италии — на родине Данте, Петрарки, Тассо и Ариосто, возможно, как раз потому, что они были так далеки от профессиональных импровизаторов, как Гомер от словаря. Даже Йожефа Ковача1, поэта прошлого века, известного под именем "кузнец рифмы", нельзя причислить к ним, потому что, хоть он и владел импровизацией, все же большая доля его поэтического урожая родилась на письменном столе. (Под "большей долей" я понимаю не глубину содержания, а совершенство его рифмы.)
Крась себя, крась! Чтобы за сафьян
Желтая кожа на роже сошла, не в изъян.
Красься, натирайся, чтобы цвела сафьяном,
Желтой кожи образина не слыла б изъяном.
Венгерские газеты столетней давности упоминают некоего Хенкаи, известного латинскими импровизациями "скороплета". Многие также помнят и Самуэля Керекеша, редактора марошвашархейской газеты, на банкетах он мог до утра, не зная усталости, творить стихотворные тосты. Шутка Виктора Ракоши ("Керекеш Самуэль, я тебе дивуэль") уже стара и настолько заезжена, что я едва смею ее здесь упомянуть.
В Италии импровизаторство процветало на протяжении веков. Невозможно себе представить, насколько они были популярны. Ими восторгались не только в народе, их приглашали к столу даже радетельные особы. Кому теперь знакомо имя Серафино Аквилано? А ведь в свое время этот поэт-импровизатор, живший в 1466-1500 годах, был так известен, что из-за него воистину соперничали властители Италии. Даже Цезарь Борджиа был горд держать при дворе столь признанного поэта-скородума, о котором самые ярые его поклонники трубили, что он-де выше самого Петрарки. А разве помнит кто-нибудь имя Бернардо Алкотти?
Сам народ наградил его, попросту присвоив ему имя Единственный (L'unico). Когда он отправлялся из Рима в поэтическое турне, в каждом удостоенном такой чести городе закрывались лавки, словно был праздник; и все от мала до велика собирались вкруг него. Самым известным импровизатором позднейших времен был Бернардино Перветти (1681-1747). Его современники пишут, как он импровизировал свои стихи: глаза его загорались, виски пульсировали, он менялся в лице, а когда заканчивал импровизацию, был полумертв, как бы пробуждаясь из бессознательного состояния. Его сравнивали с аполлоновыми прорицательницами, теперь бы сказали, что он импровизировал в трансе. Кроме всего прочего он преподавал право в Пизе, поэтому ему не доставляло труда, помимо лирических стихов, сыпать трескучими ямбами в любом количестве и на любую тему из юриспруденции и философии. В 1725 году ему присвоили звание римского гражданина и "увенчанного лаврами поэта". Достойный стихоплет взошел на Капитолий, где на голову ему водрузили венок. (Его избранные скороделки вышли во Флоренции в 1748 году под названием "Saggi di poesie" ("Образец поэзии").)
Менее шумным образом достиг известности Марк-Антонио Зуччи. Он начал вундеркиндом не в поэзии, а в науке: ему едва минуло 13 лет, когда он, закончив университет, организовал публичный диспут о философских тезисах. Импровизаторский талант проявился у него позднее. Он возвысился до того, что стал способен моментально высечь сотню терцин на заданную тему. Если ему предлагали конечную рифму сонета, он тут же приделывал к ней самый сонет, да не один, а пять-шесть. Он скончался в 1764 году в высоком священническом сане как аббат Монте Оливеро.
Зуччи не волновали лавровые венки, раздаваемые в Риме. С тем более жгучей жаждой бросился за наградой неаполитанец Лодовико Серио. На свою беду он вступил в схватку с женщиной, и она унесла пальмовую ветвь; это была известная Маддалена Морелли, о которой еще пойдет речь. Возмущенный Серио сгоряча обвинил Рим и коллегию кардиналов в том, что они отдали венок незаслуженно, только потому, что она женщина и к тому же красивая женщина. Конечно, ему пришлось с огромной скоростью умчаться из Рима домой в Неаполь. Здесь он ударился в политику и до старости оставался воинственным республиканцем; возможно, его жизнь продлилась бы и в XIX веке, если бы в 1799 году старый скоромол не оставил бы своих зубов в скоропалительной драке с роялистами.
XIX век оставался такой же теплицей для сего своеобразного разведения литературных грибов, как и промелькнувшие столетия. Впереди шли два добрых друга: Бенедетто Сестини (1792-1822) и Томазо Сгрицци (1788-1836). Первый в своем лице соединял художника, архитектора и математика, кокетничал с высокой поэзией и даже написал повествовательную поэму об одной из фигур Дантова Чистилища — историю Пиа де'Толомеи. Второму Италия была тесна, он уехал в Париж, там добился огромного успеха благодаря своей чудесной способности импровизировать целые стихотворные трагедии на заданную публикой тему. Таким же даром владел и Лодовико Сиккони (1807-1856), он тоже попал в Париж и там импровизацией ряда трагедий заработал деньги и славу.
Можно было бы перечислить еще целую страницу имен итальянских импровизаторов, особенно если взять в расчет еще и народных поэтов, которые не претендовали на лавровые венки, а вполне довольствовались вниманием толпы к их виршам на ярмарках и на улицах. Сейчас их имена ничего не говорят. Их импровизации замерли вместе с вымолвленным словом; если же находился удивленный меценат, который собрал и издал в спешке записанные скороделки, то сейчас они невыносимо скучным чтивом пылятся на полках библиотек.
Способность итальянцев к импровизации объясняет то, что комедия "дель арте", которую напрасно пытались привить на другой сцене, могла зародиться только на итальянской земле, потому что оканчивалась всегда тем, что актеры "импровизировали" со сцены заранее выученный текст. Актеры другой национальности просто неспособны на то, чем Веринацци, эдакий Карлинье, баловень итальянской сцены в Париже, в течение 42 лет очаровывал французов. Он был способен импровизировать все пять действий целиком, никогда не впадая в скуку и всегда потешая публику.
Если сведущего в литературе француза спросить, кто для него самый известный импровизатор, он без колебаний ответит, что Прадель. Полное имя этой парижской известности Пьер-Мария-Мишель-Эжен Куртре де Прадель; он появился на свет в 1777 году и дожил до 80 лет. Поначалу он готовился завоевать лавры в серьезной литературе, но успеха не снискал. Затем он открыл в себе способность к импровизированию стихов и тем обрел успех и деньги. О нем ходил слух, что он превзошел самых лучших импровизаторов Италии. Представление о его способностях дают три брошюры, содержащие стенограммы его импровизаций. Вместо объяснений достаточно привести названия этих брошюр.
"Пожар в Салинзе", поэма, импровизированная за 17 минут 28 августа 1825 года (8 страниц в одну восьмую листа).
"Мольер и Мигнар в Авиньоне", водевиль в одном действии, импровизирован за 5 часов 10 минут в парадном зале авиньонской ратуши на тему, заданную публикой (32 страницы в восьмую долю листа).
"Один эпизод варфоломеевской ночи", импровизировано 19 марта 1834 года в театре на улице Шантерин (16 страниц в восьмую часть листа).
К старости таланта его поубыло, денег тоже. В Париже он надоел, уехал в Германию и там на модных курортах импровизировал перед подражающей французам знатью. Здесь его дела пошли тоже плохо, и престарелый бард в 1857 году в Висбадене завершил грустный спектакль собственной жизни, сложив за свою долгую жизнь сто пятьдесят скороделок.
В противовес старейшему французскому виршеплету вызову из мрака забвения самого юного — десятилетнего Франсуа де Бушато. Он был сыном парижского актера, родился в 1645 году. Ему едва минуло пять лет, когда он уже говорил на нескольких языках, в восьмилетнем возрасте познакомился с древнегреческими и латинскими классиками. На десятом году стал балованным любимцем парижских салонов как необыкновенной легкости импровизатор. Его стихотворные импровизации записывались и печатались в тогдашних газетах. Ему прискучили многочисленные выступления в Париже, он пожелал в Англию, чтобы научиться английскому. Французский посол взял с собою в Лондон крохотную галльскую знаменитость. И в английских салонах он стал любимцем дам, они сажали его на колени и гладили, лаская. Однажды на коленях у одной прекрасной английской леди у галантного юного джентельмена вырвались такие стихи:
На коленах твоих вдохновляют боги,
Тысячи стихов мало прелесть твою воспеть,
Пока Аполлон мою лиру настраивал,
Ах, разбойник Амур стрелою успел попасть1.
Если перевод и слаб, то оригинал совсем неплох, конечно, применительно ко вкусам того времени. Сколько взрослых поэтов-академиков не могло умнее свести воедино аполлонову лютню, стрелу Амура и прочую мифологическую чепуху в этом роде.
В Англии национальным чемпионом стихотворной импровизации был Теодор Хук, который, впрочем, имел доброе имя автора пьес и романиста, редактора популярной газеты, а потому стал главным сборщиков налогов и казначеем на колониальном острове Маврикия (1788-1841). Кто слышал его импровизации, писали о нем, что не могли себе представить такого ослепительного фейерверка человеческого ума, если сами не были тому свидетелями. Он импровизировал не только стихи, но и музыкальное сопровождение на фортепиано. Тут же перед роялем он моментально слагал целые небольшие оперы в заданных публикой стихотворных формах и размерах. Однажды он развлекал целое общество в шестьдесят человек составлением нескольких эпиграмм на каждого из присутствующих с соответственным музыкальным сопровождением.
Он был в милости у герцога-регента, который и вознаградил его за доставленные удовольствия, назначив главным сборщиков налогов и казначеем на остров Маврикий с годовым окладом
Среди театральных творений Хука было одно и на венгерскую тематику — "Tekeli or the siege of Mongratz" ("Текей или осада Монграца"). Поскольку он свершил его в шестнадцатилетнем возрасте, не стоит его упрекать в чудовищном искажении, которое он допустил в отношении имений Текей и крепости Мункач2.
Среди немецких стихотворцев-импровизаторов наиболее известным был Даниэль Шенеманн. Он также и пример тому, вместе с итальянцем Перветти, как во время импровизации впадают в транс. Шенеманн сознательно вызывал состояние транса. Когда, например, ему приходилось импровизировать о смерти, он брал в руки череп, устремлял на него глаза, при все увеличивавшемся вплоть до обморока сердцебиении импровизировал стихи, да так скоро, что их едва успевали записывать. Его расцвет приходится на 1720 год, когда ему довелось выступать даже перед прусским королем. Однажды ему надо было сложить стихи на королевского библиотекаря. Тот откликался на латинизированное имя Брунсениус. Шенеманн совершенно неожиданно восславил заслуги господина библиотекаря в десяти строках, в чем, собственно, не было бы ничего особенного, если бы первая строка не начиналась бы на букву "б", вторая на "р", третья на "у" и так далее, пока не получилось полного имени удостоенного такой чести мужа. В другой раз король возложил на него задачу воспеть великую катастрофу, случившуюся в Берлине, когда на воздух взлетела пороховая башня, случилось это как раз в том же году. Шенеманн, помолившись, впал в транс и отрубил 21 строфу об этом печальном событии.
Вне сомнения, что эти молниеносные поэты отличались необычным природным даром: ей богу, их вполне может слушать тот, кто находит удовольствие в подобных цирковых зрелищах. В цирке актеры играют на скрипке, стоя вверх ногами, этого не мог бы сделать даже Паганини. Эстетический вкус тоже повернут вверх ногами, если стихотворца-акробата венчают, как настоящего поэта. В старой Венгрии дважды побывали эдакие поэты с наскока. Для столетней давности вкусов германоговорящей части граждан характерно, что немецкий стиховыплевыватель по имени д-р Лангеншварц провел в Пеште четыре сеанса моментального стихоплетства. Через несколько лет приезжал еще один итальянец, его премьеру однако удостоило уже только сорок слушателей. Впрочем, его выступление устраивала одна знатная дама — покровительница искусств в своем особняке. Уж и не знаю, где мог находится этот особняк? Тогда Пешт был еще очень невелик; возможно, он находился поблизости от дома сапожника на улице Баштя, в котором Карой Кишфалуди нашел убежище от голодной смерти.
В "Ханмювес"1, 4-й номер за 1833 год, читаем следующий колокольный призыв:
"Д-р Лангеншварц, пиит-импровизатор. Сей 26 лет отроду великой славы человек, имея прибыть в Пешт, в здешнем малом городском танцзале в воскресенье, апреля 14 дня, представит академию2, на коих будет скоро составлять поэмы, а посему может быть величаем по-венгерски скорым стихослагателем (импровизатором)".
О случившемся стихослагании газета напишет такой отчет:
"Господин импровизатор просил задать ему три слова, на кои ему надлежало слагать приветственные поэмы в честь присутствующих дам, к тому ж на письме, затем, что их, отпечатав, на случай будущей импровизации раздавать будет, и прибавив к тому, что слова не должны быть таковыми, что уже несут некую похвалу либо красивость; тогда из многих таковых три слова избрал: Blodsinn, Schreckbar, Marodeur".
Двадцать минут истребовалось импровизатору, чтобы соответствующим образом приспособить рифмующиеся слова для воспевания дам, которые, право, более всего подходили бы для характеристики его собственной литературной деятельности. Все это время играла музыка. После декламации, когда улегся взрыв аплодисментов, пиит продолжал импровизировать на различные предложенные ему темы, например, "Влияние поедания арбузов на венгерскую историю". И с этой задачей он блестяще справился, пожав большой успех, не считая того, что смерть короля Матиаша он приписал поеданию арбуза.
"Под конец, — пишет "Хонмювес", — попросил 20 слов, среди которых каждые два рифмуются, их он употреблял к четырем стихам по заданному "прощанию двух странствующих подмастерьев", притом каждый странник говорил к сотоварищу раз веселым, другой раз грустным стихом, и уж совсем вконец господин Лангеншварц на записанные 20 слов, в обратном порядке (снизу) оные прочтя, сказал на них пятое стихотворение, в коем выказал благодарность слушателям, обещав венграм вечную благодарность. Хотя среди оных 20 слов бывали и таковые, кои ему употреблять было весьма затруднительно, например, Марони-Тарони (венские содержатели кофеен на Грабене), courage-bagage, сие воистину невозможно не наградить аплодисментами за сложенные наскоро в импровизации частью шуточные, частью чувствительные стихи".
Уже упоминавшийся итальянец по имени Биндоцци в мае 1837 года удостоил венгерскую столицу своим посещением. Недостаток интереса у публики пытались восполнить своими восторгами некоторые газеты. Газета "Райзолаток" едва ли не сплела ему лавровый венок.
Достойный стихотворец получил в качестве одной из тем "вышеградские руины".
"Райзолаток" пишет: "Он с удивительной легкостью вывернулся из затруднительного положения, потому как к слову пальма подвел в пару Тальма, чуть подладив его, представив руины Вышеграда столь воодушевляющими, что они будто бы могли воодушевить самого Тальма".
Великая и прекрасная мысль, прекраснее сам Верешмарти не смог бы вывернуться. Безбедно перебрался пиит и через все трудности более легких заданий. По ходу ему пришлось изливать стихи "о непостоянстве дам". "Сие поистине прелестное задание, — пишет газета, — ко всеобщему удовлетворению он исполнил с превеликой ловкостью и капризностью".
Редактор поблагодарил его за сей усладительный душ из рифм следующими прощальными строками:
"Мы, кому его искусство доставило удовлетворение до растроганности, за кое прекрасный импровизатор может из столицы Гуннии увезти с собой память об участии и сочувствии, коими все просвещенные города Европы удостаивали его".
В те поры уже минуло двенадцать лет, как вышло в свет "Бегство Золана"1. Но, по-видимому, все еще находились такие, кого мощный вихрь языка Верешмарти загонял в защищенные от ветра уголки редакций, кокетничающих с "просвещенными городами Европы". Примером тому полный перевод на венгерский язык 18-строфной скоропалительной поэмы маэстро Биндоцци на страницах той же "Райзолаток". Итальянец тут ничего не мог поделать, на чудесном языке его родины даже самые плоские мысли звучат усладой. В ту пору наместник Йожеф только поднялся от болезни, это событие ему пришлось отразить в скорых рифмах. У анонимного переводчика этот ритмический всплеск вышел так:
Не сломлен, не ушел,
И жив среди своих.
Правдива весть, и страх
Беды огромной
Промчался тучей.
Природа кличем "Прочь!"
Изгнала злую тень.
Средь пламенных объятий
Улыбка мудреца, величие.
Героям поколенья
Господь их возвратил.
По всей земле зефиры
И тихи, нежны — рады,
Сей чудный день настал.
Обзор мой вышел длинноват, и теперь я могу только второпях упомянуть еще несколько женщин-импровизаторов. Потому что оказывались и такие. Конечно же, все они — скорые на язык итальянки. В XIX веке самой знаменитой была Джианнина Милли, о которой Манцони говаривал, что она превзошла всех живших до нее импровизаторов; Роза Таддеи была известна тем, что по желанию публики в любой стихотворной форме импровизировала стихи и тут же сочиняла к ним музыку.
В XVIII веке три женщины удостоились чести быть избранными в одну римскую литературную академию, в Аркадию. Одна из них, Тереза Бандетти, возвысилась до поэтессы из танцовщиц; другая, с очень длинным именем — Фортуната Зульгер-Фантастичи-Маркезини; третья, увенчанная и обожаемая всеми, прекрасная Мария Маддалена Морелли. Она была та самая, кто на импровизаторском турнире в Риме победила Лодовико Серио, и кого затем торжественно вознесли на Капитолий для торжественной церемонии увенчания лавровым венком. Аркадийцы в своей академии присвоили ей имя Кориллы Олимпийской. Позднее ее слава докатилась и до Венгрии. Один короткой жизни старый венгерский журнал "Кедвешкеде"2 в 3-м номере за 1824 год пишет о ней, присовокупляя к своему сообщению следующее, отнюдь не ласкающее слух замечание:
"Возможно, у нас на родине к такой славе могут стремиться Борбала Мольнар и Анна Бешшенеи, однако коих один зрелого приговора патриот от версификации к прялке поправил".
В романистике этот странный фокус от избытка сил лег на душу одному драматургу. Коцебу учинил его, может, в шутку или со скуки. Фокус этот едва ли удостоился венгерского перевода. Впрочем, один наш достойнейший актер подпевал Коцебу, это был Бенке Йожеф. Коцебу, в образном переводе Бенке, признается в своем промахе, вызвавшем появление романа как жанра:
"Я просил друзей моих предложить мне на перо любые двенадцать слов, а я постарался бы на эти двенадцать слов составить небольшой Роман. Предложены были слова: вулкан, проповедник, хрущ, страус, война небесная, рудник, океан, волк, олово, боязливость сердца, ад, подкуп".
Коцебу таки "направил" перо на указанные слова. Он разделил роман на двенадцать глав, вынес в заголовок каждой одно из заданных слов и привязал к ним содержание глав.
Заглавие романа: "История моего отца, или как вышло, что я родился".
Главы:
I. "Вулкан". Дедушке автора 70 лет, бабушке — 19. Юная жена уговаривает старого мужа поехать в Италию. С ними едет и один молодой человек — друг семьи. В Неаполе молодая жена забирается на Везувий, от напряжения неожиданно заболевает и производит на свет мальчика. "Как ты могла на восьмом месяце лезть на Везувий? — упрекает ее муж. — Вот теперь ребенок появился прежде времени". "Не прежде он," -таинственно отвечает жена.
II. "Проповедник". Ребенка надо крестить, зовут проповедника. Сей поп — немец по национальности, у него есть дочь. Молодая женщина, пользуясь случаем, оставляет новорожденного на попечение семьи попа.
III. "Хрущ". Новорожденный Поликарп воспитывается вместе с дочкой попа. Тринадцати лет от роду он гоняется по лесу за хрущом и попадает к разбойникам, они оставляют его у себя в лесу поваренком.
IV. "Страус". Разбойники плохо обращаются с ним. Случается, что "невинная нижняя часть тела его бывала жестокою с кнутом рукою гневно отпускаема высеченною". Отрок бежит, но попадает из огня да в полымя, к содержателю бродячего цирка, который и сманивает его с собою. Поликарпу поручают кормить страуса. Они покидают Италию и попадают в Германию.
V. "Война небесная". Поликарп, уже юноша, прослышав где-то, будто у страусов железные желудки, на пробу скармливает ему ключи от ворот. Страус подыхает. Поликарпа выгоняют. Он бредет без еды и питья, начинается буря, юноша прячется в лесной лачуге, туда же буря загоняет одного охотника. Парень рассказывает ему о своей злой судьбине.
VI. "Рудник". Про охотника выясняется, что он и есть тот самый молодой человек, который сопровождал матушку Поликарпа в Италию. "О, приди на грудь мою!" — восклицает он и устраивает Поликарпа на своем руднике. Но получается так, что Поликарп подшучивает над страшными историями про рудничного духа, за это шахтеры объявляют его безбожником и прогоняют.
VII. "Океан". Поликарп попадает к портняжке, который к тому же кропает вирши по случаю. Он и выучивает Поликарпа сочинять. Тот пишет эпическую поэму в 33-х песнях. Заглавие "Океан". Начинается так: "В глубинах под покровом серого неба, в ужасных пещерах ненасытного любострастия сломленная бродит моя странствующая душа по теням пролетевших тысячелетий, на груди вечности собирает плоды вечно цветущих пальм, клыками острыми вгрызаясь в чудеса природные, алкая колючим языком созиданья мастерских трудов". Поэму представляют великому герцогу, а поскольку никто из нее ни слова не понимает, объявляют шедевром. Поликарпа назначают хранителем герцогского парка.
VIII. "Волк". К сожалению, какой-то волк проделывает дыру в ограде и производит опустошения среди дичи. Через эту же щель проникает один кавалер и производит опустошения в добродетелях герцогской подруги. Дело получает огласку, Поликарпа бросают в тюрьму.
IX. "Олово". За неимением письменных принадлежностей он выламывает из оконной рамы кусок олова и пишет в честь герцога хвалебный гимн. Помилование. Его выпускают из тюрьмы.
X. "Боязливость сердца". В скитаниях однажды слышит он из леса призывы о помощи — два здоровенных парня хотят убить беззащитного. Поликарп нападает на них, парни трусливо убегают. Кто же жертва? Управляющий рудником!
XI. "Ад". Раны управляющего смертельны. Зовут попа. Поп так живописует перед умирающим кошмары ада, что тот от ужаса приходит в себя и открывает тайну, что Поликарп родился не на восьмом месяце, а, как положено, после девяти. То есть он и есть отец. Умирает. Поликарп единственный наследник.
XII. "Подкуп". Дочь неаполитанского проповедника, воспитавшего Поликарпа, Мими, вырастает в прекрасную девицу. Один знатный господин расставляет ей сети. В своих домогательствах он привлекает проповедника к суду по ложному обвинению. Его люди "советуют" бедному отцу подкупить обвинителя, тогда все уладится. Но чем подкупить бедняку? Честью собственной дочери! Поп решается бежать всей семьей. Бегут в Германию. Заблудившись, попадают в замок Поликарпа. Узнавание, любовь, свадьба.
Мое краткое изложение лишь конспективно представляет повороты в развитии действия в романе. Прочитанный одним махом он кажется ничуть не глупее любого из современных детективов.
Более того, начинающим писателям от этого может выйти даже некоторая польза. Автор в предисловии намекает на эту пользу и оправдывается так:
"И все же представляется мне справедливым, что таковая деятельность ума может быть полезной для молодых, желающих иметь практику Писателей, потому что учит соединять воедино Идеи и такие вещи, которые на первый взгляд кажутся такими далекими друг от друга, как небо от земли".
Коцебу и не мечтал, во что выльется в XX веке его идея насчет подготовки молодых писателей. "Поэтами не рождаются, поэтами становятся," — провозглашают предприниматели, занимающиеся подготовкой писателей.
В литературной прессе Парижа появилось следующее соблазнительное объявление с очень кратким заголовком: "Devenez ecrivain!" ("Будьте писателем!")
Речь идет о том, что один оборотистый француз открыл школу писателей, настоящие курсы, на которых берутся за пару недель сделать писателя из любого. Дословно сообщаю текст этого соблазнительного объявления:
Будьте писателем!
У вас есть идеи, но вы не можете их выразить. Тема уже созрела, вы ее продумали во всех отношениях. Вы берете авторучку… И вот, перед белым листом бумаги на вас попросту нападает страх и головокруженье. Вы ощущаете, что ваш мозг так же пуст, как и белый лист бумаги. Все то, что вы так хорошо наладили в уме, вихрем пляшет вокруг вас. То, что вы считали уже схваченным, окончательно ускользает из ваших рук.
"Где же способ, — спрашиваете вы, — отразить то, что есть во мне? Как начать? Как закончить?"
Какое мучение для умной и отважившейся молодой души ощущать себя как бы замурованной заживо! И как тяжек этот груз в жизненном состязании!
Школа "А, В, С" (как изобретательно!) освободит вас от душевной тюрьмы, выведет на солнечный свет ваши дарования и приобретенные способности во всей их полноте, иными словами лучшее в вашем я. Благодаря абсолютно новой методике через пару недель вы поймете, насколько для вас стало легче то, что до сих пор казалось таким трудным. Выбор слов, необходимых для выражения мысли, их упорядочение и связь между ними — все это станет для вас игрой, которая не только приятна, но и доходна, потому что вы сможете улучшить ваше материальное положение и поднять писательский авторитет.
Итак, напишите нам еще сегодня, и мы вышлем вам наш подробнейший проспект, который содержит все необходимые сведения".
О методике курсов мне не удалось узнать ничего. Немного более о результатах: в самом объявлении перечисляются имена семи неизвестных дам, воспитаниц курсов, чьи неизвестные новеллы появились в неизвестных газетах.
Больше подробностей об американских писательских курсах. Будет достаточно описания одного экзаменационного дня, который проходил на фабрике писателей в Лос-Анжелесе1.
В аудитории находилось сто двадцать слушателей. Мужчины, женщины вперемежку, по большей части от 45 до 70 лет. Старые джентельмены, матери, бабушки, а среди них хорошо известный тип женщины-Мафусаила в сплетенной из незабудок шляпке на крашеных волосах.
На черной доске преподаватель изобразил крепостную стену, посреди стены приклеил вырезанные из толстой упаковочной бумаги преогромнейшие крепостные ворота. Согласно его пояснению ворота символизируют свободный вход в крепость писательского искусства. Желающему проникнуть в крепость надо было представить "документы", то есть сочинение собственного изделия. Если преподаватель находил документы в порядке, то есть если произведение соответствовало правилам, изложенным на курсах, слушатель мог войти в символические ворота. Но если же нет — горе ему! Его обезглавливали, конечно, тоже символично, картонным мечом, которым орудовал один вызвавшийся пожилой господин.
Вышел первый слушатель, правильнее, странник. Захотел войти в крепость. Преподаватель, вернее, хозяин крепости, потребовал документов от странника, назвавшегося верной характеристикой, поскольку это была на самом деле высокая, тощая женщина в желтом платье, красной шапочке и зеленых серьгах.
Господин крепости прочитал рукопись, но нашел ее плохой и предал несчастного странника палачу, а тот обрушил свой жестокий меч на голову жертвы. Два с половиной часа продолжалось такое кровопролитие. Скатилось семь голов, однако произведения семи странников оказались столь успешными, что их авторы смогли проникнуть в крепость, к тому же в "галерею отличных".
Одно произведение настолько превосходило остальные, что преподаватель возопил от восторга. Он крикнул, чтобы послали за фотографами, дабы увековечить рождение нового таланта. Произведение блестяще решало задачу, обозначенную в учебной программе как "правильное построение драматического конфликта". В нем говорилось, что герой сидит в лодке посреди моря и читает. Поднимает глаза от книги и вдруг с носа лодки на него шипит огромная ядовитая змея. Он хочет прыгнуть в воду, но, о ужас! Рядом с лодкой плавает акула! Бегство героя и его способ остались тайной, поскольку преподаватель не позволил дочитать новеллу. Он вопил, что хватит и этого, потому что интереснее ситуации в новелле быть не может.
Теперь мы по крайней мере знаем, где выжимают лимонный сок для лимонадного потока, заливающего американские журналы.
Только не всякому хватает прилежания месяцами ходить на курсы, пока не осуществятся их писательские амбиции, и пока он не увидит свое имя под литературным произведением в печати.
Для этого существует более простой способ.
Пусть напишет другой, а он только купит произведение за наличные и поставит свою подпись.
Идея настолько хороша, что имело смысл открыть контору, чтобы сводить покупателя и продавца. Где такая контора? В Америке, конечно. Ее точный адрес: Нью-Йорк, улица Ист, 49, квартира 17. Ее обнаружил корреспондент "Нувель Литерер" и опубликовал в номере от 1 августа 1936 года. Согласно объявлению предприятие называется "Контора писателей-призраков ".
Выражение "писатель-призрак" не передает точного смысла английского "ghostwriter". Это искусственно созданное американское слово выражает, что настоящий писатель стоит призраком за своим произведением, он расстался со своей работой, как тело расстается с душой, а свои земные останки с полным на них правом собственности передал покупателю.
На французском литературном жаргоне их зовут неграми, а по-венгерски кули.
Контора поставляет все. Романы, новеллы, стихи, статьи, научные работы, ораторские выступления, доверительные письма… Всего сто двадцать сотрудников держат на учете. С помощью соответствующей картотеки можно моментально подыскать писателя, имеющего необходимые способности и профессиональные познания для написания желаемого произведения. Потому что, естественно, на контору работают и специалисты. Один разбирается в сельском хозяйстве, другой в химии, третий в фарфоре. Более того, контора в основном ищет специалистов, потому что обычных талантов оказывается в избытке. Контора не смущается, если для какого-нибудь произведения не оказывается под рукой специалиста. На такие случаи держат поднаторевших в библиотечных поисках "книжных червей". Они разыскивают источники по библиотекам, доставляют материал в контору, а там его обрабатывают ловкие "призраки".
Вознаграждение разное. За слово 1,5-6 центов. Писателя контора вознаграждает в соответствии с качеством работы. С заказчика берут сообразно его имущественного положения, с некоторых дерут по 40-50 долларов. Простой гражданин с тощим кошельком может и за пять долларов получить надгробную речь на случай похорон.
Как видите, предприятие существует на трезвой основе, ему вполне можно доверять. Его честность особенно сказывается в заказах на художественную литературу. Корреспондент поинтересовался подробностями такого рода поставок, на что директор с достойной признания деловой честностью ответил:
"Если уж мы доставляем художественную рукопись, то положа руку за ее орфографию и расстановку знаков препинания, четкость формулировок, однако мы отказываемся от всякой ответственности за все, что касается художественной ценности произведения".
На вопрос, получала ли контора письма признательные, неожиданно прозвучал ответ, что ни одного единственного. Заказчик стыдится сделки, он без слов забирает работу, платит, уходит и больше его не видят.
Совсем как призрак…
Подумать только, если бы все честно, в простом магазине покупали бы себе павлиньи перья! Но мы то и дело слышим о литературных ворах, более того, каким невероятным бы ни казалось, существовали даже курсы, где слушателей обучали тому, как можно КРАСТЬ безо всяких опасений быть пойманными. Правда, курсы существовали в конце XVII столетия.
Дизраэли Старший1 упоминает их в книге "Curiosities of Literature" ("Литературные курьезы"). Он пишет, что их основателя звали Ришесурс. Я засомневался в правдивости этого сообщения, уж очень оно анекдотично, тем более, что имя преподавателя в переводе означает "богатый источник". Все писавшие о нем ссылаются на Дизраэли; итак, у меня оставалось подозрение, что какой-то шутник разыграл почтенного английского автора.
Однако мне в руки случайно попала книга аббата д'Артиньи "Nouveaux memoiresete" ("Новые мемуары", Париж, 1772). Из нее выяснилось, что профессор плагиата жил на самом деле и его предприятие процветало! Его полное имя было Жан де Судье, синьор де Ришесурс. По данным аббата академия плагиата существовала с 1655 года до самой смерти ее основателя в 1695 году, значит, полные сорок лет мэтр жил тем, что учил своих честолюбивых воспитанников воровству. Он издал также двадцать книжиц, все о плагиате как особой отрасли науки.
Название школы плагиата было таково — "Академия философов-ораторов" (Academie des philosophes-orateurs). В ней было несколько отделений, не только для ораторов, но и писателей. Плата за ученье была невелика, даже по тогдашней стоимости денег, — всего три золотых. Чему можно было научиться за эти деньги — данные об этом предоставляют сами печатные труды мэтра Ришесурса.
Его основной труд — брошюра в 64 страницы, вышедшая в 1667 году под названием "Маска оратора или способ скрыть фальшивыми одеждами все виды ораторской речи; а именно: защитительную речь, торжественное выступление, проповедь, размышление, надгробную речь и т. д." ("Le masque des orateurs etc.").
Заслуженный директор академии рассуждает так, что есть много людей, чьим хлебом насущным является красноречие, но сами они не обладают достаточным к применению материалом. Таким образом, автор спешит на помощь тем, в чьем саду не растет нужных плодов, и обучает их, как нарвать в садах других. Он не считает это воровством, а обозначает искусственным словом "плагианисмус". "Плагианисмус", -говорит он, — это искусство, которым мы можем умело и с успехом изменять произведения других и так переодевать их, что даже сам автор не узнает собственного произведения".
Мэтр получил за эту книгу королевскую привилегию, иначе говоря, запатентовал ее и застраховал от всех возможных плагиатов это свое произведение, которое учит читателя, как надо делать плагиат.
Если в произведении какого-либо автора нам понравилась фраза и мы хотим ею воспользоваться, то ее надо переодеть в другое платье, то есть изменить следующим способом: 1. изменить порядок слов; 2. отдельные слова заменить другими с похожим смыслом.
Например: какой-то автор пишет о том, каким должен быть полномочный посол. По его мнению, хороший посол должен обладать тремя свойствами: безупречностью, талантом, смелостью. Значит, нужно изменить порядок слов, тогда качества хорошего посла предстанут в такой последовательности: смелость, талант, безупречность. После этого эти понятия надо заменить похожими по смыслу. Вместо "смелости" можно написать настойчивость, твердость, присутствие духа. Вместо "безупречности" — добродетель, праведность, честность. Вместо "таланта" — подготовленность, образованность, умение. После этого этой фразы отец родной не узнает своего дитяти, потому что украденный мотив в чужих одеждах будет выглядеть так: "хороший посол должен быть твердого характера, честен и умел".
Методика мэтра с успехом применима и сегодня. И применяется, насколько я знаю. Дальше — больше: от него также происходит научное обоснование той операции, которую современная журналистика называет "подать под другим соусом". Он же для своих учеников разработал пример того, как можно чужое произведение в тридцать строк разбавить точно в два раза, до шестидесяти. В качестве примера он использовал письмо Геза де Бальзака (1594-1654), признанного в Европе мастера литературной переписки. Вот оригинальная и разбавленная часть письма, которым Бальзак рекомендовал своего знакомого милости парламентского адвоката.
Бальзак: "Дело моего знакомого, находящееся на рассмотрении парламента, — это не такое уж и трудное дело, представляется, что и малой толики красноречия будет достаточно, чтобы с успехом защитить его. Рекомендую его Вам только при том условии, что не будете тратить всего Вашего времени на него и не забросите из-за него прочих дел Ваших".
Под другим соусом: "Вопрос моего знакомого, который сейчас стоит перед парламентом, и из-за которого он вынужден ехать в Париж, не относится к числу сложных и запутанных дел; могу смело сказать, что любой из адвокатов, стоящих ниже Вас, изумляющихся Вами, но неспособных к подражанию, оказался бы вполне пригоден, чтобы со славою защитить дело и довести его до победы. И, хотя дело не сопряжено с теми трудностями, которые по обыкновению лишь подстегивают Цицерона Франции, все же я осмеливаюсь рекомендовать его Вам, потому что совершенно убежден, что для Вас оно будет ничем иным, как приятною игрою и развлечением, и Ваша деятельность по этому делу доставит Вам отдых после обычно утомительной работы".
Этот заголовок и сам стреляет невпопад. Один из подвидов этого понятия принадлежит семейству "Лейтер Якобов". Немецкий оригинал звучит так: Einen Bock Schiessen1. У этого немецкого выражения нет ничего общего с охотой, в фигуральном смысле оно означает кувыркнуться, т.е. оступиться, поскользнуться, плюхнуться. (Варианты этой поговорки: purzelbock, purzelbaum). Должно быть, очень давно кто-то перевел его на венгерский буквально, а венгерская логика мышления усвоила его фигуральный смысл, ведь для охотника всегда совершает ошибку тот, кто, целясь в самку лани, попадает в козла. В этом смысле Янош Эрдейи и внес это выражение в сборник венгерских народных поговорок. За неимением лучшего и я вынужден пользоваться им, потому что другого выражения в венгерском языке, которое свело бы воедино всевозможнейшие виды ляпсусов, нет.
Латынь делает тройственное различие: lapsus linguau, lapsus calami, lapsus memoriae. Смотря по тому, идет ли речь об обмолвке, описке или ошибке памяти.
У французов для этого есть всеобъемлющее слово: bevue. В рамках этого понятия есть тьма-тьмущая всяких выражений для обозначения отдельных оттенков, что и неудивительно, потому как они сами признают, что у них можно найти наиобширнейшее собрание образцов.
Англичане в этом смысле также не заботятся о четких различиях. У них все, что невпопад, — bull. Почему "бык" — этого теперь уже не может сказать никто. Есть у них еще irish bull, т. е. "ирландский бык". Так обычно дразнят ирландцев, предположительно на том основании, что во времена короля Генриха VII в Лондоне жил один адвокат ирландец по имени Обадиах Балл, который свои защитительные речи оснащал самыми ошеломляющими ошибками. Его соотечественнику, жившему позднее известному писателю XVIII века Эджворту1, прискучили злостные придирки, и он издал работу, направленную против наветов на ирландцев. "Essay on irish bulls" — называлась она. Работа была не в силах поколебать английское общественное мнение. Результатом ее стало всего-навсего то, что парижские книготорговцы — поскольку речь шла о быке — занесли книгу в список литературы по сельскому хозяйству. (Возможно, происхождение слова можно угадать во французском boule? Boule — пуля, в старофранцузском bouler означает катиться, валяться по земле. Образ, сходный с немецким "кувырканием".)
Если англичанин может себе позволить называть bull все, что невпопад, мы тоже можем называть "баклевеш"2 все, что есть bull.
Прежде чем попробовать как-то классифицировать все эти "выстрелы по козлам невпопад", несколькими примерами освещу, как удачно это английское bull; сколько всего можно им охарактеризовать.
У нас неудачные переводы обычно называют собирательным именем Якоб Лейтер. По-английски это был бы тоже bull. По-моему, самый древний из них мы находим в Библии в книге пророка Исайи, в главе XXXVII, в которой 36-й стих звучит так:
"По той причине вышел Ангел Господень и поразил в стане ассирийском сто восемьдесят пять тысяч человек. И встали оне поутру, и вот, все тела мертвые."
Очевидно, ответственность за этот древний bull несут первые латинские переводчики.
Среди серьезных книг за Библией по порядку следует Свод законов. И вот, в штате Миссисипи, в городе Кантон, bull закрался в решения городских властей:
1. Построить новую тюрьму;
2. На строительстве использовать материал здания старой тюрьмы;
3. Узников до окончания строительства содержать в старой тюрьме.
Да будет известно, что американские штаты, города и поселки производят тысячи законов и постановлений, так что можно понять, если в пылу законотворчества и произошла такая накладка. Американские юристы выуживают из потока законодательных актов массу наистраннейших постановлений. Л. Е. Кук, адвокат из Луизианы, даже издал сборник законодательных курьезов, в нем он обращает внимание на закон, принятый в штате Канзас восемьдесят лет назад, но действующий и по сей день, который гласит:
"Если два поезда встречаются у железнодорожной развилки, то обязаны оба остановиться, и ни один из них не имеет права тронуться дальше, пока не пройдет другой".
Я попробовал навести хоть какой-то порядок во всем этом вздоре и классифицировать его по содержанию. Причем между его видами границы порой настолько размыты, что отдельные выражения можно отнести туда и сюда, но я мыслил так, что классификация неточностей не обязывает меня к очень большой пунктуальности.
Я набрал материала в основном на семь групп.
1. Опрометчивое перо.
Самая невинная форма стрельбы невпопад. Небрежность, эдакая халатность формулировки, суетливая поспешность характерны для нее. Большая ее часть разбрызгивается разлетевшимся редакторским пером. Но сколько раз допускали ее по рассеянности и серьезные ученые! Один наш превосходный литературовед, не выносивший декадентской поэзии Бодлера, написал: "Даже в делах любви его вкус был противоестественен, потому что вместо юной девы ему требовалась переспелая матрона". С такою критикой многочисленные читательницы Бодлера едва ли согласились бы. Зато наверняка всеобщим одобрением женщины восприняли слова другого крупного нашего художественного критика, который при прощании с большим художником Одри говорил: "Он любил женщин и прочие радости жизни" (Журнал "Нюгат", май, 1937).
Но вот из-под моего пера вышло незадачливое слово "который", которое некрасивым червяком ввинчивается в самую середину предложений. Насколько же был прав автор "Дорогого родного языка"3, когда буквально на всех страницах своей книги вытравил предложения с "который". Ну, хотя бы употребляли его правильно! Да только этот червяк часто ввертывается не туда и странно искажает смысл предложения:
"Т. П. подписала контракт с венской оперой. Тридцать пять вечеров дали этой прекрасной певице, которой можно дать и все шестьдесят." ("Фюггетленшег", июль, 10, 1938).
"Гвоздь нашей субботней программы — премьера в Пештском театре "Пижама моей жены", которая содержит много сюрпризов." ("Пешта хирлап", май, 23, 1933).
"Сдаются 3 комнаты с окнами на улицу, 2 прихожие, квартира с уборной, которая особенно подходит для адвокатской конторы." (Записка о сдаче внаем на дверях дома на улице Балвань.)
Далее, поскольку я уже прошел сквозь теоретические трудности, представлю побольше примеров.
2. Голова — ума палата.
Тут гамма оттенков весьма богата. Начиная бледной поверхностностью и кончая кричащим неведением. Мы знаем, французы не любят сверхосновательного. Поэтому они с неколебимым спокойствием пишут, что Галилей окончил свою жизнь на костре, — Октавиан был сыном Клеопатры, -мадам Помпадур казнили, — Юдифь отрезала голову Голиафу, — Венеция лежит на берегу Балтийского моря, — и так далее. Если их уличают в этом, они смеются громче всех, разве что не умывают рук, как Геродот (по утверждению французского автора).
У нас я читал, что возле Аббазии1 море катит свои волны в залив Отранто, однако автор статьи тут ошибся на несколько морских миль: если волны продолжают катиться на юг, они-таки достигнут залива Отранто. (Может быть, он хотел сказать Кварнеро?). Это небольшая ошибка, когда наш превосходный писатель нашего же императора Максимилиана в Мексике повесил, а другой заставил Наполеона казнить Филиппа Эгалите (разумеется, вместо герцога Энгиенского), а третий вынужденного к самоубийству Сенеку заставляет умирать от Ангины Пекторис.
Мелочи. Свет на этом не сошелся клином. Хотя он и достаточно плох, этот свет. Сразу видно, что его создали за восемь дней ("Ле Матен", 1924, август, 7).
3. Смешение образов.
Научное название — катахреза.
За этим не надо ходить к соседу. Тут мы соперничаем с французами. Что могут они, то можем и мы, как то можно проследить на следующих примерах.
"Петефи взглянул на девушку, у которой от внутреннего волнения на лбу вспыхнули розы; пока он говорил, оба ее глаза, подобно молитвеннику на шнурке, повисли на лице поэта" (Эмед Фаркаш "Петефи").
"Рев колыхающейся по всей улице толпы как бы отдавал паром животной жажды крови" ("Пешти хирлап", 1903, июнь, 15).
"Однажды мы уже тщательно занимались этой сильной рукой и смотрели ей в глаза" ("Будапешта хирлап", 1903, октябрь, 15).
"Главаря контрабандистов на квартире не обнаружили, по-видимому, он прослышал шумок, что у него под ногами горит земля" ("Маи Нап", 1937, июль, 29).
"На будущий год Венгрия может стать на защиту национальных интересов и в воздухе!" ("Аз Эшт", 1938, май, 8).
Из биографии английского генерала Горта: "Его давнее желание было исполнено, из штаба он был переведен на фронт. Здесь он заслужил прозвище тигр. При Ипре, в Камбрии и Аррасе, устремившись вперед, он вел свои войска в атаку, как бык" ("Мадьяр Немзет", 1939, октябрь, 21).
Полнее примеры будут приведены отдельно. Эти несколько авансированных примеров имеют целью пояснить их видовое название.
4. Анахронизм.
По-венгерски — путаница во времени. С этим надо обращаться осторожно, потому что в самые свои блестящие периоды литература и искусство полны анахронизма: на сцене у Шекспира римские герои одеваются, как английские лорды. Художники Ренессанса одевают в современные им одежды библейских персонажей. Этого требовал дух эпохи. Однако следует остерегаться также и мелочности, когда праздные книгокопатели выуживают из произведений великих писателей мелкие ошибки. Про Шиллера они доказали, что в "Валленштейне" Бутлер говорит о громоотводе, но ведь тогда он еще не был изобретен. О знаменитой сцене из "Вильгельма Телля" они выяснили, что ее действие должно было происходить в конце ноября, однако невозможно, чтобы в эту почти зимнюю пору на деревьях висели яблоки. Один книжный червь торжествовал, когда прочел в "Фиеско", что жена героя пьет шоколад. Заблуждение! Заговор Фиеско2 был в 1547 году, а первую шоколадную фабрику основали в Италии в 1606 году. Чудовищно!
Поскольку во времена Гете громоотвод был уже изобретен, спокойно могу сказать, что и над его головой часто змеились молнии критики. Достаточно упомянуть о "Фаусте". Действие пьесы очевидно разыгрывается в конце XV века, а в ней пьют шампанское, но оно начало пениться только в 1670 году, — упоминают о париках, но Людовик XIV впервые пристроил его на свою голову только в 1640 году, — говорят о табаке, что до Колумба было просто невозможно, — речь заходит и об исповедальне, в то время как она появилась в Германии сто лет спустя. Самую большую блоху в этой сказке обнаружили средь воздыханий Марты, когда Мефистофель сообщает ей, что супруг ее умер. На что женщина:
Не шутя, о муже бы достать бумагу, где погребен, когда, бедняга, и эти сведенья в печать для верности потом отдать1.
Во времена Фауста все это было вообще невозможно, потому что церковные власти начали публиковать выдержки из церковных книг регистрации примерно в XVIII веке, а газет тогда вообще не существовало.
Литературные муравьи снесли в свой муравейник кучу подобных заблуждений, но с нас хватит и этого. Отчасти горькое это развлечение — ради крохотной несуразности грызть громоздкие доказательства тому.
5. Якоб Лейтер.
Значение этого искусственно созданного выражения известно широко.
Юного поколения ради я повторю кратко историю его возникновения так, как ее излагает Бела Тот в своей книге "Из уст в уста". В октябре 1863 года внимание всего мира было обращено к Парижу. Гигантский воздухоплавательный корабль Надара "Гигант" отважно проделал свой первый путь. "Мадьяр Шайто" в 13 номере за 1863 год поместила отчет об этом событии в форме "Письма из Парижа". "Письмо" писал Адольф Агаи, разумеется, тут же, за редакционным столом, переводя сообщения венских газет на венгерский. В одном месте читателя поразила таинственная фраза:
"Когда они пролетели сквозь верхний слой облаков, шар вздрогнул и чуть накренился, но — как утверждают путешественники — никто из них нимало не испугался. Призвали Годара, испытанного воздухоплавателя: "Вверх, вверх, хотим подняться так высоко, как Якоб Лейтер".
Никто не знал такого пионера воздухоплавания по имени Якоб Лейтер, и только позднее выяснилось, что речь идет о библейском Иакове с его лестницей. В немецком оригинале письма из Парижа стояло Jakob's Leiter2.
Переводчик впопыхах не заметил скромно притаившуюся букву "S" и библейский образ принял за имя собственное. Агаи потом отрицал свою ошибку. Он говорил Беле Тоту, что совершил эту описку намеренно, чтобы подшутить над педантичным Агоштом Грегусом. Кто хочет, пусть верит3.
6. Галиматья.
Это слово проникло к нам из Франции. Его происхождения не могут объяснить сами французы. По мнению ученого Гветия его невольным автором мог быть один парижский адвокат. Он держал речь по-латыни в каком-то судебном деле. Дело было о петухе одного гражданина по имени Матиас. Адвокат же в пылу вдохновения перепутал генетивусы. Вместо Gallus Mathiae у него все время получалось Galli Mathias. С тех пор эту путаницу якобы стали употреблять в значении "всякий вздор". У анекдота слишком уж ученый привкус. Скорее всего, это слово есть искаженное французское galimaufree. Это придуманное поварское слово означает "рагу", то есть блюдо из рубленного кусочками мяса. Но мыто знаем, сколько всякого сомнительного добра обычно таится за почти что элегантной строчкой в ресторанном меню: ragu.
По определению Буало4 у галиматьи есть две разновидности: простая и двойная. Первую не понимает только читатель, а вторую — и сам автор.
Что касается формы, то французы по-разному определяют два способа прочтения галиматьи.
1. Пафос. Автор силится раздуть плоское и немощное содержание симуляцией жаркой страсти и под конец тонет в болоте чувствительности.
2. Фебианство. Происходит от греческого phoibos., второго имени бога света Аполлона. В данном случае словоблудие, когда блистательные эпитеты применяются к предметам незначительным. Пафос рисуется своей духовной возвышенностью, фебус означает стилистическую вычурность: бездарный графоман хочет любой ценой показать, насколько его собственное писательское искусство возвышается над обычными борзописцами.
Если галиматья проявляется в стихах, украшенная рифмами, то ее называют амфигурий.
И я все еще не закончил мой непосвященный экскурс в залы серьезной науки и литературоведения.
Впереди еще гонгоризм.
Своим появлением на свет он обязан испанскому поэту со звонким именем Луис де Гонгора-и-Арготе (1561-1627). Собственно говоря, это не что иное, как преднамеренная галиматья. Гонгора был талантливым поэтом, однако его не удовлетворял морально успех его стихов. Он считал, публика недостаточно понимает его. Он подумал, — и с тех пор многие после него так думают, — вот де заговорю с вами по-непонятному, сразу поймете. Он выдумал какой-то искусственный, вычурный, напыщенный, сплошь уснащенный образами и оборотами вздорный стиль, и вот — публика с восторгом приняла новые фразы-блестки.
В то же самое время в Италии Джамбиттиста Марино1 в этаком радужном стиле, стал основателем подобного же литературного направления, известного под названием маринизм. Другой конец радуги, скрученный в духе барокко, перекинулся во Францию и вскружил голову прессионистам своим обманным блеском.
Витиеватый, напыщенный способ изложения полностью соответствовал капризному вкусу эпохи барокко.
Согласно теории испанца Грасиана2 лучше всего литературный стиль украшают прославленные итальянцами кончетти — искры ума; писатель должен стремиться к тому, чтобы его произведение было усыпано такими искрами мысли. И он разбрасывал их так, что у читателя до сих пор сверкает от них в глазах. О самой мысли он рассыпается так:
"Мысль отправляется от берегов памяти, пересекает море воображения и наконец прибывает в бухту остроумия, и там ее проверяет таможня понимания".
Каким образом происходит это плавание, я освещу несколькими примерами. Заранее оповещаю моих читателей-таможенников, о чем идет речь. Просто-напросто о том, что близится лето. На языке астронома: Солнце, двигаясь по Зодиакальному поясу, покидает созвездие Тельца и движется к созвездию Близнецов. В сравнениях Грасиана присутствует также животное, именуемое Флегон, о нем только скажем, что он есть и в мифологии, несет там службу в качестве одного из коней в колеснице Солнца.
"И вот в небесном амфитеатре рыцарь Солнца верхом на Флегоне храбро бьется с Тельцом, вместо копья сверкая лучами, его атакам хлопает звезд прелестная толпа, облокотившаяся о балкон Зари, чтобы полюбоваться чудным станом рыцаря. Потом свершается чудесное преображение: Phoibos (Феб), белокурый рыцарь, обращается в белого петуха, покрывается перьями, отрастает гребень, и он становится впереди сонма сияющих звезд. Эти курочки небесных полей, вкруг них звезды-цыплятки, вылупившиеся из тиндарова яйца…"
Я мог бы продолжить это велеречивое сравнение, но так мы не приблизимся к концу никогда, потому что мне придется помочь переправить тиндарово яйцо через строгости разума читательской таможни. Обозначен товар верно, яйца несла Леда. Как известно, Зевс приблизился к Леде в образе лебедя. Это приближение имело результатом первое яйцо Леды, из которого вылупились два близнеца — Елена и Полидевк (у римлян Поллукс). Затем Леда таким же странным способом материнства одарила и мужа одним, уже законным, яйцом, из которого появилась на свет другая пара близнецов — Кастор и Клитемнестра. И вот тут, наконец, прояснился смысл горького сравнения — Солнце вступило в созвездие Близнецов!
7. Всякая всячина.
Есть такой вздор, который нельзя распихать по названным выше группам.
Такой внеклассовой парией оказалась баллорнизация. Предположительно, ее впервые допустил любекский печатник Иоганн Баллорн в XVI веке, отсюда и название. В какой-то книжке немецких сказок на одной из иллюстраций красовался петух. Печатнику картинка не понравилась, и в новом издании книги он поместил другую, на ней у петуха уже не было шпор, но зато рядом стояла корзина с яйцами.
Представлял ли он петуха курицей и, как таковую, лишил неполагающегося ей украшения — шпор, этого никто не знает. Однако под картинкой он пристроил следующую гордую надпись: "Verbessert durch Johann Ballorn" ("Исправил Иоганн Баллорн"). С тех пор баллорнизацией называют такой вид исправлений, когда вместо первоначальной ошибки сажают другую, еще большую.
Например:
"В передовой статье прошлого номера нашей газеты, второй абзац, вторая строка, — в результате ошибки в наборе, — вместо слова георический стоит слово теоретический. Итак, правильно фраза должна звучать следующим образом: "Какой эпос можно было бы создать о георических подвигах венгерских защитников родины!" ("Мадьяр вилаг", 1938, сент., 20). Если бы автор статьи написал слово героический, то сам дьявол печатных ошибок не напутал бы так в одном слове.
Ни в одну из этих групп я не мог пристроить случай со скульптурным портретом нашего заслуженного писателя П. Кароя Сатмари. Соответствующая инстанция поставила скульптуру у подножия Крепостной горы и выбила на постаменте несколько строк из стихотворения поэта:
Беда, кто смотрит на закат, оттуда ночь грядет.
Внимаю на восток. Венгерского рассвета ожидаю.
Какова была необходимость испортить эффект этих строк тем, что скульптуру поставили… спиной к восходящему солнцу? Он стоит лицом на запад, обращенный к Будайским горам и, конечно, видит только заходящее солнце.
А теперь, говоря языком гонгористов, настало время подрезать слишком разросшиеся крылья моих теоретических выкладок ножницами чувства меры и перейти к практическим примерам. Здесь я уже не буду следовать системе теоретической классификации. Я мыслил, картина станет живее, если сгруппирую несуразицы свободно, без всякой связи.
Первым начал коллекционировать благоглупости Густав Флобер.
Читая, он тут же записывал обнаруженные им bevue. По мнению Мопассана к этому у него был особый талант.
Так, он отметил в речи Скриба1, сказанной при избрании в академики, следующее:
"Разве пьесы Мольера просвещают нас относительно великих событий эпохи Людовика XIV? Разве он произнес хоть одно слово о заблуждениях, слабостях, ошибках великого короля? Разве он говорил об отмене Нантского эдикта?"
Внизу пометка Флобера:
"Отмена Нантского эдикта — 1685 год. Мольер умер в 1673 году."
К роману "Бувар и Пекюше" он собрал несметное количество данных. По его собственному признанию он прочел тысячу пятьсот книг! У него был план написать и вторую часть романа. Слово "написать" не совсем точно отражает его планы, потому что большую часть книги он хотел составить из цитат. Оба героя занялись перепиской бумаг и из множества прочитанных книг выписывают всякие несуразицы. Книга могла бы стать энциклопедией человеческой глупости, однако смерть выбила из рук писателя перо прежде, чем он успел закончить первую часть романа.
В его литературном наследии обнаружили огромную кучу записок, газетных вырезок, писем, объявлений, официальных бумаг. Все они были подобраны по тематике и помещены каждая в свое досье. В особом конверте хранилась известная коллекция несуразиц, которую биографы Флобера называют "Sottisier" ("Хранилище глупостей") или "De la betise humaine" ("Досье на человеческую глупость").
Оно составило основу всех более поздних коллекций Bevue. Потомки основательно обирали ее, разумеется, без указания источника. Я тоже заимствовал из нее, но немного, потому что и без того богатый французский материал разросся бы еще больше2.
Я ухвачусь за более легкий конец дела и выстрою в алфавитном порядке великих от французской литературы.
Абу (1828-1885)
"Викторина закрыла глаза и продолжала читать" ("Les Mariages De Paris").
"Конечно, вы немец. Англичанин на вашем месте умер бы за нас, а я вознаградила бы его рукой моей дочери!" ("Король Монтаньи").
Бальзак (1799-1850)
"Я не вижу этого ясно, — сказал старый слепец" ("Сцены частной жизни. Беатрис").
"Одному из участников игры завязывают глаза, чтобы он не видел, куда его ведут, провожатый предупреждает его:
"Будьте осторожны! Не упускайте из виду ни одного из моих знаков!" ("La muse du deparlement").
"Азалии взбегали по стене и покрывали ковром все здание".
"Соловей сел на край окна" ("Lapeau de chagrin").
Птицы во французской литературе не придерживаются законов природы. Соловьи не только вообще не садятся на подоконники, но и не поют в декабре, как это утверждают братья Гонкур ("Idees et sensations"). Ламартин кормит хлебом ласточку ("Les contidences"), которая, как известно, питается только насекомыми.
Шатобриан видел летающих пингвинов ("Souvenire ienfance etc."). Виктор Гюго был так вдохновлен чистейшей невинной любовью им же самим созданных героев — Мариуса и Клозетты, что, не найдя чистоты большей, так охарактеризовал невинных любовников: "Два лебедя встретились на вершине Юнгфрау!" ("Отверженные"). У одного журналиста, который послал своей газете сообщение об индийском йоге, должно быть, были обширные представления и о способностях страуса, так как он написал, что йог в состоянии священного экстаза сунул голову по плечи в песок и оставался так восемь часов кряду. "Только страус способен на такое, — так заканчивается репортаж, — да и то только в момент опасности" ("Ле журнал", 1914, февраль, 6).
Мне придется защитить честь страуса. Еще никто не видел, чтобы он прятал голову в песок. Он не настолько глуп, хотя Плиний, этот древний источник сплетен в естествознании, называет его глупым. Но и Плиний тоже потому выдвигает против него обвинение в solidita's, что он засовывает голову в куст (frutix) и думает, что его не видно. Откуда взялось обвинение, неизвестно, верно одно, что такого дурака-страуса еще не бегало по Африке, который со страху обрек бы себя на такое странное самоубийство. Так что поговорка "страусиная политика" не имеет под собой никакой основы1.
Бернарден де Сент-Пьер (1737-1814)
Поэт нежной души, автор "Павла и Виргинии", с благодарностью размышлял о добрых руках матери-природы.
"Собаки обычно пестры, и пятна на них отличаются друг от друга: одно светлое, другое темное. Это потому так, чтобы их можно было хорошо различать в квартире, на какую мебель бы они ни садились, в противоположном случае они сливались бы с цветом мебели" ("Гармония природы").
"На дыне природа проложила борозды затем, чтобы на семейном столе ее было проще разделить" (Там же).
"Блохи, как правило, прыгают на белое. Этим инстинктом природа наградила их потому, чтобы нам легче их было ловить" (Там же).
С другой стороны, простодушный аббат Гом (1802-1896) сомневается в целеустремленности природы, когда пишет:
"Что касается рыб, непонятно, как они умудряются жить и размножаться в соленой воде, и уж настоящее чудо, что их порода давно не вымерла" ("Catechisme de perseverance").
Банвиль( 1823-1891)
Германия в танце ведет наверху, на холме мертвых, неистовее, чем конь без удил или чем урна, у которой нет ручек. ("Idylles prussionnes")
Неистовствующий конь — не редкость, а с неистовой урной человек еще не встречался. Даже если у нее откололись обе ручки.
Коппе (1842-1898)
"Женщина села меж дочерей. Они были близнецы, одной и другой было по 18 лет".
Шатобриан( 1768-1848)
"Военная слава Наполеона? Эх! О ней уже и слуха не осталось. Действительно, он побеждал в больших битвах, но несмотря на это, самый маленький генерал профессиональнее его" ("Melanges politiques et litteraires").
Доде (1840-1897)
"Четыре тысячи босых и размахивающих руками арабов бежало за верблюдом, как дураки, сверкая на солнце шестьюстами тысяч зубов" ("Тартарен из Тараскона").
Если проверить расчет, то окажется, что у каждого отдельного араба было по 150 зубов. Конечно, расчеты — занятие не для писателей. Известный арифметический ляпсус допустил сам Флобер, когда заставил одного из главных героев "Мадам Бовари" отсчитать 75 франков одними двухфранковыми монетами. Леопольд Стапле, менее известный у нас французский писатель, не моргнув глазом, так определил преклонный возраст одного из своих героев: "Ему было 70, но он выглядел, как на еще столько же". Другой (чуть было не написал безымянный) парижский писатель, Марль Мерувель, дал прочувствовать хрупкость сложения своей героини:
"Она была так стройна, что мужская рука могла обхватить ее десятью пальцами". Ужасную картину рисует Кловис Уге об одном из своих малосимпатичных героев: "Наполовину тигр, наполовину шакал, наполовину змея!" Этому стопятидесятипроцентному чуду я неожиданно нашел пару в образе одного берлинского акционерного чуда. "Ле Журнал" в 14 номере за май 1927 года поместил отчет о черном дне берлинской биржи и написал, что рынок потрясли 80- и 100-процентное падение акций, а вот акции Гланцштоффа и Эльберфельда потеряли 150 процентов своей стоимости. Это парижское издание показало себя вообще несведущим в исчислении процентов. В его же номере от 29 апреля 1910 года есть такая фраза: "Вы на три четверти преувеличиваете отчасти из вежливости и молодого энтузиазма. Но в том, что вы говорите, все же есть пятьдесят процентов правды". Таинственные дроби тоже расставляют ловушку ничего не подозревающему писателю, как это случилось с Климентом Кара-гелем, который обратился к директорам парижских театров со следующим предупреждением: "Вы не считайте, что выброшенная пошлина на билеты в десятую часть сбора — это много, может случиться, что они повысят ее до одной пятнадцатой, а то и двадцатой".
Дюма-отец (1803-1870).
В своих воспоминаниях он упорно приписывает Шатобриану такую странную фразу:
"Я шел, шел противу моего желания, как скала, несомая потоком, и что же теперь? Я к вам ближе, чем вы ко мне". Но он сам не вспоминает, как в истории про судебный процесс из-за известного колье заставляет говорить одного из героев, того самого Дона Маноэля: "Ах! Ах! — сказал Дон Маноэль по-португальски". Для этой мозговитой фразы я нашел венгерскую пару. Когда герцог Уэльский посетил Будапешт, в одном из ресторанчиков в Буде ему понравился ловкий официант. "Как вас зовут?" — спросил герцог. "Шевалье Ронаи", -безупречно по-английски ответил официант" ("Аз энт", 1935, сентябрь, 13).
Флобер (1821-1880).
"Они остановились и, повернув спины буре, припали друг к другу, глаза в глаза, четырьмя руками удерживая зонтик" ("Бувар и Пекюше"). Подобную же ошибку совершила Ивет Жильбер, написав в своих воспоминаниях: "На обеде я сидела по правую руку герцога Уэльского, слева от меня занял место австрийский посол".
Готье (1811-1873).
"Надобно, чтобы камень-брусчатка был в животе вместо сердца" ("Мадмуазель де Мопен").
В одном из стихотворений ("Серенада") влюбленный рыцарь стоит перед балконом, а дама на балконе. Надо бы к ней взобраться, но как?
Ты поток своих чудных волос мне волною с балкона спусти, я по этим волнам поднимусь, в твою тихую пристань войду1.
Ответ дамы поэт не сообщает.
Лябиш (1815-1888).
В произведениях этого плодовитого комедиографа так и кишат толстые bevue.
"Я познакомился с ним в омнибусе. Первым его словом был хороший пинок".
"У меня даже стула нет, на который моя жена могла бы преклонить голову".
"Там такой обычай: если молодая актриса понравится, то не интересуются ни ее именем, ни происхождением, ни полом".
"Что это? Наш корреспондент глух? Видимо, он из-за этого не отвечает на наши письма".
"Брак есть договор о взаимных обязательствах… Брачующиеся должны быть французами, свободными и разного пола".
"Раскаленное железо хотел бы я воткнуть ей в сердце, раскаленное железо, имя которому угрызения совести… раскаленное железо, которое следовало б за ней повсюду и разрушило бы ее печень, подобно стервятнику… и чье непрощающее зеркало показало бы ее грех, крикнув ей: "Несчастная, ты изменила своему другу!"
Мюссе (1810-1857).
"Уста молчат, чтобы слышать речь сердца" ("Nuit de mai").
Поэтическая картина, рту критика надо умолкнуть. Но сладкоречивый поэт майской ночи злоупотребляет поэтической свободой, потому что в другом месте он говорит:
"Жильом был добрый юноша, но ему никогда не приходило в голову, что сердце нужно и для другого, а не только, чтобы дышать".
Й. X. Росни-старший (1856-1940).
"Он был так печален, будто следовал за похоронной процессией, провожавшей самое последнее живое существо" ("Marthe Baraquin").
"Великие духом встречаются", — твердит прописная истина. При встрече иногда спотыкаются об один и тот же камень.
— Где ты взяла сахар?
— Нанон достала у Фессардов.
Невозможно было представить себе, каков был эффект этой немой сцены" (Бальзак, "Евгения Гранде").
Филарет Шазль, у которого вышло произведение на венгерскую тему ("Scenes des camps et des bivouacs hongrois pendant la campagne de 1848-49"), в одной из своих книг описывает одно общество. "Был вечер, они прихлебывали чай, не говоря друг другу ни слова. Целый час продолжалось это невинное общение, потом разошлись по домам" ("Souvenirs d'unmedicin").
"Даниэль не отвечал, это был первый случай, чтобы он так говорил с отцом" ("Парижский очеркист").
"Динглер неколебимо молчал. "Это ваше последнее слово?" — спросил его пилот" ("Ле петит паризьен", 1913, июль, 28).
"В то время как гости заглатывали устриц и наслаждались знаменитым деликатесом этого дома — докрасна отваренными раками, оркестр под руководством маэстро Ван дер Зандена играл самые красивые номера своего репертуара. В самом деле, это был последний французский салон, где еще болтали" ("Comoedia", 1908, октябрь, 9).
"В шестой картине, коронации короля, поскольку эта картина немая, вся труппа пела гимн Келчеи в оркестровом сопровождении" ("Дьори Хирлап", 1914, октябрь, 8).
"В Тапиошапе крестьянин Янош Крамар после короткой перебранки одним ударом топора зарубил старшего брата, глухонемого Йожефа Крамера. Жандармы препроводили убийцу в тюрьму пештского окружного суда" ("Фюггетлен Мадьярорсаг", 1906, февраль, 26).
У литературных великанов времени бывает в достатке, чтобы грызть дома кончик ручки. А вот в редакционных кабинетах минуты прямо летят. Размочаленное перо сажает кляксы. Вот несколько примеров тому1.
"Император Вильгельм сегодня прибыл в Лондон и останется там до своего отъезда" ("Лион Републикэн", 1905, декабрь, 10).
"Пилот так хотел спать, что, совсем как Франциск II после мариньянской битвы, заснул под крыльями своего биплана" ("Ле Матэн", 1914, август, 15).
"Из телеграммы стало известно, что по личному ходатайству господина Пуанкаре генерал Примо де Ривера на основе взаимности отменил свое прежнее распоряжение и дозволил кастильской прессе пользоваться французскими выражениями, как то: лаун-теннис, баскетбол, файвоклок, лаватори, ватерклозет" ("Л'Ауто", 1924, май, 16).
"Малей Хафид повел себя достойно случая и назначил конюху тысячу палок" ("Ля Пресс", 1909, февраль, 2).
"Ему и в голову не приходило оставить такой образ жизни. Если он и плакал, так то были крокодиловы слезы от тоски, что ему не удалось прикарманить эту огромную сумму"2 (Статья Генри Рошфора в "Ля Патри", 1908, июнь, N 13).
"Господин префект покинул зал. Большая часть его советников еще раньше последовала его примеру" ("Ла Депеш де Лилль",1913, октябрь, 9).
"В борьбе с клерикализмом я потерпел полный провал, так и не достигнув цели. Встревоженные моим примером, оставили борьбу и мои предшественники" (Интервью генерала Андре. "Ле Матэн", 1906, июль, 7).
"Одна двухдневная поездка — это было для него делом обычным, будничным" ("Лекции для тебя", 1912, февраль, 1).
"Господин Дешанель, совершенно потеряв голову, надел шляпу и удалился" ("Л'Юманите", 1913, март, 7).
"Гражданская дружина выстрелила в воздух. Многие были ранены" ("Пари журнал", 1910, октябрь, 4).
"Жандармы арестовали одного молодого человека, имени которого установить не удалось. Есть подозрение, что он отравил своего отца" ("Ле Темпс", 1924, май, 8).
"В реке был найден мешок с расчлененным трупом солдата; это исключает возможность самоубийства" ("Ле Конститусьонель", 1859, январь).
С другой стороны:
"В Бордо считают, что несчастный совершил самоубийство, потому что одна женщина видела, как он сбежал к реке и бросился в воду. Достаточно ли этого, чтобы сделать выводы?" ("Ле Петит Журналь", 1907, апрель, 11).
"Вчера на набережной собралась большая толпа. Там появился совершенно обнаженный молодой человек с признаками сумасшествия. Ни подтверждающих его личность документов, ни денег при нем не нашли" ("Ле Петит Никуа", 1925, август, 9).
"Вот история его жизни в нескольких словах. Он получил духовное воспитание, но, последовав примеру Ренанов, постарался уйти из поля зрения религии и уже в юности поступил в Почтово-телеграфное ведомство" ("Л'Эссор Прогрессит", 1909, февраль).
"Пять или шесть господ, позабыв о том, что существует "Союз народа", попытались создать триумвират" ("Ле Темп", 1926, март, 22).
"С последней строчкой стихотворения студенты встали и запели "Gaudeamus igitur", который все присутствующие слушали стоя" ("Маск э Висаж", 1914, апрель, 18).
"Белый человек обычно враждебен ко всем, в чьих жилах течет черная или желтая кровь" ("Ле Сикль", 1907, декабрь, 3).
"Кажется, эти противоположные сообщения — не более, чем пробные воздушные шары, чтобы прощупать ударную силу общественного мнения" ("Ле Журналь де Дебат", 1907, май, 1).
"Конечно, вблизи ружье президента Рузвельта выглядит, как оружие войны, и уж никак не оливковая ветвь" ("Л'Эклер", 1905, май, 13).
Даже великий из великих сажает кляксу, когда берется за перо ради газетной статьи:
"Граф Аппони не какая-нибудь там полезная птица, а прожорливая ворона. Этот венгерский хищник хотел бы отъесть голову ягненка, но так, чтобы ягненок остался цел. В двадцатом веке это невозможно!" (Статья Льва Толстого в 29 номере газеты "Русское слово" за 1907 год).
А вот фрагмент отечественного материала:
"Открылось новое кафе "Л" — любимое место встреч чистой публики района Леопольдград" ("Тар шадалмунк", 1936, июнь, 12).
"На международном конгрессе журналистов в Будапеште французскую прессу, в частности, будет представлять баронесса Б., редактор аристократической газеты "Ревю де демимонд" ("Журнал трудящихся женщин", 1933, июль). Конечно же, речь идет о "Ревю де дю Монд".
"Трамвай переехал ребенка и тут же умер" ("Пешта Хирлап", 1903, апрель, 26).
"Хотя мошенник до неузнаваемости изменил свою внешность, его узнали и арестовали" ("Мадьяр Хирлап", 1903, N 202).
"Эмбрион собаки может походить на эмбрион курицы, а вот обратное невозможно" ("Йовенде", 1904, N 3).
К сожалению, не помню точно, где я прочитал такое поразительное утверждение: "У современных поэтов редко бывают чистые ноги…"
"На троицу, в ночь на духов день два молодых человека загородили дорогу Ф. Дж… Они напали на него и стали избивать. На крики Ф. Дж. о помощи прохожие начали преследовать и задержали нападавших, полиция в пьяном виде взяла их под арест" ("Реггел", 1933, июнь, 6).
"В результате снегопада было много несчастных случаев. В Пештуйхее, на углу проспекта Андрашши поскользнулся и упал без сознания старик. Ночью в больнице он умер. Более тяжелый случай произошел на углу улицы Тетеньи с учителем д-ром К. Л., которого из-за внутренних повреждений отправили в санаторий" (Там же, 1937, декабрь, 27).
Сейчас в школах детей уже учат правильно формулировать свои мысли. Поэтому отрыжкой прошлого оказалась статья собственного корреспондента Дьерского реального училища, опубликованная в 45-м номере за 1903 год школьной газеты. Под заголовком "Учебная поездка на сельскохозяйственную выставку в Братиславу" один из учителей рассказывает о выставке, на которую он прибыл с опозданием, но все же кое-что увидел: "В шумных клетках с домашней птицей мы видели на редкость красивые экземпляры, и наконец, с выставки крупного рогатого скота и лошадей, мы посмотрели последние остатки в конюшне".
Вот как стреляет порой фельетонист:
"Могу приготовить тридцать шесть разных коктейлей, столько, сколько звезд на знамени Соединенных Штатов" (фельетон Пьера Бенуа в "Фигаро" в номере от 21 декабря 1926 года). Можно надеяться, что с тех пор, как этого вообще-то романиста, опытного в закручивании сюжета, избрали в число бессмертных академиков, он развил свои способности и довел число своих особых коктейлей до сорока девяти.
Потому что звезд на знамени Соединенных Штатов именно такое количество…
"Холодной декабрьской ночью Поль впервые увидел свет" ("Ле Радикаль", 1884, июль, 22).
"Все, что делало его лицо столь приятным, он получил в подарок в день своего рождения: иссиня черную бороду, блестящие черные кудрявые локоны…" ("Ле Журналь", 1911, декабрь, 12).
Интересно, насколько писатели-мужчины мало сведущи в таинстве великого момента рождения человека. Луи Рейбо, романист прошлого века, в книге "Coq du clocher" пишет об одном человеке, которого жена все одаривала дочерьми, одну за другой. Наконец родился и долгожданный мальчик. Один из героев романа от души приветствовал отца: "Поздравляю! На этот раз у вас была счастливая рука!"
"Неужели он имел право убить порхание слов любви, как уничтожают красивых, пестрых бабочек только лишь потому, что на другой день они превратятся в прожорливых гусениц?" ("Ля Мод дю Жур", 1927, январь, 20).
"Газ прикрутили, и в темноте мраморные доски столов и стульев летели, как желтеющие листья дерев на осеннем ветру. Хозяин кафе вмешался. Он оттолкнул Мелинду: "Мадемуазель, не устраивайте здесь репетиций с оплеухами, а то выгоню! А вы, старая скотина, убирайтесь отсюда!" ("Уй хирек", 1903, октябрь, 16).
"Это правда, — сказал Якоб, — мы и в самом деле жили в такой тесноте, словно в груди трубочиста" (Там же, 1904, сентябрь, 6).
"Красота Кристины не нуждалась в румянах. Мраморную белизну ее лица подчеркивало прекрасное украшение из страусиных перьев, будто снегом обрамлявшее ее шлейф" ("Будапешта Хирлап", 1904, сентябрь, 15).
"Издалека доносился собачий лай. Он означал только, что есть еще люди на белом свете" ("Будапешта Напло", 1904, ноябрь, 25).
Суть провинциальной прессы газета "Фелшеборшодские ведомости" в 1904 году определила так:
"Местная печать всюду остается центром общественной жизни, через который распространяются наиболее значительные моменты. Она амбициозна в отношении своей беллетристики и привносит моменты вибрации в монотонную будничность".
Итак, одна вибрирующая новость о событиях общественной жизни:
"Радость в семье Д. Й.! Активного, прекрасного, известного всей стране секретаря нашей торгово-промышленной палаты вчера посетила большая семейная радость — он стал дедушкой. До этого он ведь был вынужден довольствоваться бабушкиными радостями, поскольку у него была одна только внучка" ("Фелшемадьярорсаги Кашшаи Напло", 1903, май, 14).
Прочие сообщения:
"Воинственные независимые хотят создать новые вулканы, чтобы их шерстью лечить псовые укусы… Однако не телками, а пальмовой ветвью надо развязывать гордиев узел в наши времена кризиса" ("Брашшои Лапок", 1903).
"Новелла П. З. открыла нам новый талант рассказчика. Жизнь маленького чиновника-парии с перепадами всей гаммы цветов от кислой улыбки до застылой трагедии потрясает нас на экране его рассказа" ("Хевешмедеи Лапок", 1937, декабрь).
Не обозначив источника, газета "Реггел" во 2-м номере за декабрь 1935 года рассказала о том, что одна провинциальная газета поместила информацию о будапештском концерте Пабло Казальса. Будапештский корреспондент передал информацию по телефону, стенографистка никогда не слышала имени Казальс, разобрала только Пабло, и корреспондент был вынужден передать испанскую фамилию по буквам:
Цезарь, Адольф, Самюэль, Аладар, Лайош, Шимон1. Зная о том, что имя испанца составляют несколько имен, стенографистка, ничтоже сумняшеся, придала новости такой заголовок: "Концерт всемирно известного виолончелиста Пабло Цезаря Адольфа Самюэля Аладара Лайоша Шимона в Будапеште".
Почему же этого не заметил редактор? А почему не заметила редакция "Сегеди Напло" той ужасной мистификации, которую подстроили несколько ее уволенных сотрудников? Они передали новость, которую газета и поместила слово в слово в номере за 9 июня 1932 года:
"(Наш собственный корреспондент). Сегодня преподаватели Сегедского университета вручают мэру города скульптурный портрет Муссолини работы замечательного итальянского скульптора М. Анджело. Вручение портрета состоится в связи с тем, что, как известно, в прошлом месяце город принял у себя дорогого гостя, ученого Кавура, бывшего премьер-министра Италии. По этому случаю выходящая в Риме под редакцией известного публициста С. И. Черро "Акта диурна" (ежедневный бюллетень) публикует фотографию церкви, сооруженной по обету".
Возможно, редактор ничего не заподозрил ни относительно замаскированных имен Микельанджело и Цицерона, ни газеты дохристианских времен "Акта Диурна", наклеивавшейся на стены. В конце концов, современный журналист не обязан помнить всех своих собратьев, живших за две тысячи лет. Но он должен был знать, что Кавур не мог приезжать в Сегед в 1932 году, потому что он умер в 1861-ом.
И, наконец, одно сообщение о провинциальном бале во Франции:
"Еще нам следует упомянуть одно новомодное тюлевое платье со смелым вырезом. Там и тут выкроенные из изумрудного зеленого шелка просторные пышности средь своих складок скрывали нежные запретные плоды" ("Ля Ревиль де ля Коти-д'0р", 1928, март, 10).
Среди моих философских рассуждений о несуразностях я лишь кратко упомянул о той их группе, которую я обозначил как "Голова — ума палата". Однако читатель даже не поэтому, а в результате доверия к печатному слову заполняет пробелы в знаниях совершенно поразительными сведениями.
Я выписал из американских тестов на интеллект у детей такое определение: "Сенатор — это существо, которое наполовину человек, а наполовину лошадь". Естественно, ребенок при этом думал о Кентавре. Ему не надо стыдиться. Взрослые писатели тоже не совсем в курсе дела в отношении этого мифологического существа. Один из почитателей Наполеона написал, что тот сидел на лошади Кентавром. Большой лексикон Лярусса сообщает еще два ужасных случая (в статье при вокабуле bivue). За один несет ответ сотрудник "Ле Сикля", который написал, что ипподром снова занял место, подобающее ему, среди развлечений парижан. "На арене, — писал он, — по кругу скачут кони, исполняют вальс и польку с настоящими кентаврами на спине". Другой пример доставил нам корреспондент "Ле Петит Журналь", написав об одном еще необъезженном жеребце: "Он пытался сбросить всадника такими ужасными прыжками, что сам Кентавр потерял бы свои шпоры!"
"Грустно, но приходится говорить, что нам нужен новый Авгии, который бы вычистил эту конюшню" ("Ле Фигаро", писано самим редактором. Сообщает "Ле Радикаль", 1885, октябрь, 1).
"…и как со мной разговаривает маэстро! Порой он задает мне совершеннейшие ребусы, как Эдип Сфинксу!" ("Комедия", 1926, февраль, 20).
"История Берна исполнена славы. Если бы мне довелось ее написать, я бы по примеру Геродота разделил ее на двенадцать книг и посвятил бы их двенадцати музам" ("Ля Смен Литерер", 1925, июль, 18).
"Муций Сцевола, сам-друг защищавший мост против целой вражеской армады…" ("Л'Энтрансижен", 1905, ноябрь, 17)1. Автором статьи, который своим ляпсусом сильнее Муция Сцеволы обжег себе руку, был Генри Рошфор!
"Из Лондона сообщают, что 2300-летнему маяку александрийской гавани, который когда-то называли седьмым чудом света, грозит опасность обвала. Археологический отдел египетского правительства вынес постановление укрепить фундамент здания против разрушающего действия волн". Венгерское телеграфное агентство опубликовало в июне 1934 года это чудесное сообщение, чудеснее святого скарабея египтян. Должно быть, в сообщении из Лондона говорилось о том современном маяке, который построен в 1842 году Мехметом Али. Пока новость на электрических крыльях дошла до нас из Лондона, она постарела на 22 столетия. Разве в Лондоне не знали, что седьмое чудо света уже 800 лет назад исчезло с лица земли?
В одном романе герой и героиня праздновали годовщину их первого поцелуя. "Они нашли маленькую скамейку и сели рядышком, прижавшись друг к другу. Луна светила точно так же, как и два года назад, тишина тоже была верна им" (Рат-Вег "Октябрьская роза", с. 163). Это невозможно. Тишина может сохранить верность влюбленным, Луна нет. Потому что если они в определенном году, в определенном месяце и в определенный день с наивозможной смелостью целовались при полной луне, то по случаю годовщины им подмигивал лишь крохотный рожок. Луна не приспосабливается к писательскому воображению.
"Дождь лил как из ведра, и термометр показывал холод ниже нуля градусов" ("Ле Журналь", 1911, октябрь, 13).
"Лондон, январь, 2. (Соб. кор.) Мороз велик. Барометр упал на несколько градусов ниже нуля" ("Ле Матэн", 1907, январь, 3).
"Действие пьесы идет двумя параллельными линиями, которые в нужный момент пересекаются" (Написал Сарси в "Ле Солей" согласно 11 номеру за сентябрь 1897 года).
От французских дам мы не можем требовать слишком глубоких знаний, но все же мы не можем разделить печаль с героем Адели Эсквирос, который оплакивал, главным образом, то, что сгорели его кружева и расплавились бриллианты ("un vieux bas-blen ").
Удивительно по-новому употребляет полюбившееся всем сравнение с лавиной политический комментатор лиможской "Курьер дю сантр" (1908, май, 19): "Лавина — это то, что все время рвется вверх и вверх. Законы тяжести столь же фатальны в политике, как и в естественных науках".
Жюль Жанен, критик с искрометным юмором, мог бы произнести такую остроту: "Не люблю смотреть пьесу, о которой придется писать. Так я, по крайней мере, уверен, что не поддаюсь никакому влиянию". Кажется, он не поддавался даже влиянию научной четкости. Это он изобрел остроумное прозвище для морского краба — морской кардинал1. Он никогда не видел краба живым, встречая его только на ресторанном столе, когда он уже сварен и красный. Точно также город Смирну он обозвал островом, заставил Рону впадать в море у Марселя и постоянно говорит о двойной славе города Канн (Cannes): здесь высадился Бонапарт, и здесь Ганнибал разбил римлян якобы. Правда, Ганнибал победил при Каннах (Cannas)2. Но почему римский город зовут тоже Каннами? Так ему и надо. Географических нелепостей можно набрать несколько страниц, но в большинстве своем они очень монотонны. Достаточно будет некоторых из них:
"Госпожа Сара Бернар продолжает свое триумфальное турне по Южной Америке. Вчера ей аплодировала публика в Цинциннати" ("Ле Фигаро", 1910, март, 20).
"И хотя Стромболи закрыл небо кроваво-красными облаками, на другое утро у жителей Неаполя вновь проснулась надежда" ("Ле Журналь", 1909, январь, 6). Перепутал Везувий со Стромболи французский академик Габриэль Аното.
Если уж академик спотыкается, то что упрекать простого газетчика, который не совсем в курсе географии своей родины:
"Господин Пуанкаре был в Швейцарии и взбирался на Монблан" ("Ле Омм де Жур", 1913, сентябрь, 13).
"Вот одна чисто лондонская история, наполненная туманным настроением Темзы: одна женщина взволнованно ходит взад и вперед по Бруклинскому мосту…" ("Ля Ви Паризьен", 1928, январь, 7).
"Белград в известном смысле является перекрестком дорог из Западной в Восточную Европу: он лежит на середине пути между Парижем и Берлином, с одной стороны, а с другой стороны, Константинополем и Варшавой" ("Л'Эр Нувелль", 1926, август, 26).
"Sic transit gloria mundi" ("Так проходит мирская слава"), как поет Гомер" ("Комедия", 1910, декабрь, 12).
Другие писатели эту классически звучащую пословицу обычно приписывают Горацию. И ни один из них не берет на себя труд взять любой лексикон. Он нашел бы там, что во время коронации римского папы сжигают горсть пакли, и когда она истлевает в пепел, церемониймейстер произносит:
"Святой отец, так проходит мирская слава"3.
"Один польский еженедельник публикует список подозрительных книг. Среди запрещенных французских книг мы видим Гулливера и Робинзона" ("Ля Ревю", 1907, май, 1).
"Фильм "Железная маска" вдохновил французского писателя-романиста Александра Дюма, который вставил его в роман "Виконт де Бражелон". Но нам придется его упрекнуть, что действием волнующего фильма Дугласа Фербенкса он воспользовался слишком свободно". (Сообщение в одном американском журнале. Его злорадно пересказал "Нувелль Литтрари", 1931, декабрь, N 26).
Отечественная литературная новость:
"Драму по рассказу Диккенса "Рождественская песнь" написал Боз" ("Мадьярорсаг", 1935, декабрь, 19). Если я не обманываюсь, Йокаи использовал литературный псевдоним Диккенс для шутки. Что де как трудно научиться английскому правописанию. Пишут Диккенс, произносят Боз.
Я рассматриваю только новую карьеру Венеры Милосской через французскую прессу. Известно, что богиню нашли в 1820 году на греческом острове Милосе или Мило.
"Настоящее чудо эта удивительная скульптура, творение большого художника Мило, чье имя дошло до нас через столетия" ("Ле Петит Паризьен", 1911, февраль, 1).
"Он опустился на колено и запечатлел почтительный поцелуй на ее руке, которая была бела и пухловата, как у Венеры Милосской" ("Ле Волер", 1879, январь, 31).
"Так сказала она и подняла белую, отсвечивающую мрамором руку, которая соперничала с руками Венеры Милосской" ("Ля Насьон", 1889, июль, 19).
Газета Л'Опиньон в 15 номере за октябрь 1885 года вспоминает об аукционе в отеле "Друот" и рассказывает, что, когда служка поставил на стол копию Венеры Милосской, трубным голосом выкликнул в публику: "Если найдем недостающие руки, вручим покупателю".
Возможно, это просто анекдот. Но, по всей вероятности, правда то, что сообщила из Сан-Франциско "Ле Радикаль" (1887, март, 19). Один тамошний ценитель искусства выписал из Парижа копию Венеры Милосской. Копия прибыла, естественно, без рук. Ценитель потребовал через суд возмещения убытков от Централ Пасифик Компани. И вот тут последовало самое неожиданное: суд вынес решение, что железнодорожная компания отвечает за обломанные при транспортировке руки.
"Для большего контраста братья Изола а нашем театре перед "Саломеей" исполнят "Севильского цирюльника" божественного Моцарта" ("Л'Энтрансижан", 1910, апрель, 24).
"Вопрос, которая из дочерей Рихарда Вагнера, например, мадам Вагнер Козима…" ("Комедия", 1913, январь, 20).
"Господин Р. еще раз растрогал преданную ему аудиторию бравурным исполнением "Марша Ракоци", который Лист переработал для фортепиано из "Фантастической симфонии" Берлиоза" ("Ля Депеш Алжеринн, 1926, январь, 19).
"Сегодня, в пятницу, в восемь часов утра начались репетиции "Пламени", на вечернее исполнение которого прибывает сам автор, Респиги" ("Эшти уйшаг", 1938, май, 7). Вообще-то мог бы и приехать, да на беду современной музыки большой музыкант был уже два года мертв.
"Интересный эксперимент: у колыбели венгерской вагнерианской оперы". Под таким заголовком "Мадьярорсаг" от 25 декабря 1935 года поместил пространную статью о первой опере молодого композитора Д. К., которую сам автор исполнил перед небольшой аудиторией. "Прошло два с половиной часа, — пишет журнал,
-К. устало, но с блестящими глазами встал от рояля. Он сыграл и съел всю свою Hors D'oeuvre"1.
В Чикаго давал концерты один иностранный оркестр. Исполнялись произведения Бетховена. После концерта банкет. Оратор начал свою торжественную речь так:
"Леди и джентельмены! Все мы находимся под впечатлением от Бетховена! (Это имя он произнес с английским акцентом — Битховен.) Чикаго по откорму свиней и выделке кож — единственный в мире. Но я считаю, не будет преувеличением сказать, что в нашем городе не найдется и двух десятков таких людей, которые могли бы Сочинить такую симфонию…" (Сообщение "Уйшаг", 1936, июнь, 23).
Зная, какова музыкальная подготовка достойного среднего американского гражданина, я ни капли не сомневаюсь, что такой случай имел место. По той же причине у меня нет повода сомневаться в том, что произошло с квартетом Ленера. Тоже американское турне, большой кассовый успех, торжественный банкет. Выступает мэр города и, как настоящий спортсмен, более всего распространяется о рекордной сумме сбора. "Будем надеяться, — заключил он свою речь, — что результатом рекордного сбора станет то, что мистер Ленер в будущем сезоне уже сможет увеличить вдвое количество ваших великолепных музыкантов-коллег по искусству" ("Эшт", 1936, январь, 4).
Давайте проведем параллель между простым американцем и официальным представителем французской системы образования, министром народного просвещения. И вот две параллельные пересекутся, как и говорил Сарси. Эта необычная встреча произошла 1 января 1890 года. Преподаватели Парижской консерватории во главе с Тома приветствовали министра народного просвещения Комбе. Министр от души поблагодарил за поздравления:
"Я рад, господа, что вы удостоили меня такой чести. Я тоже люблю музыку, особенно веселую, потому что она освежает ум. Господа! Мы живем в век прогресса! Все вокруг совершенствуется, особенно машиностроение достигает в наши дни удивительного прогресса и, наверное, понемногу поможет и в ваших тяготах, с которыми, глядя на вас, сопряжено владение вашими инструментами…" (Й. Б. Векерлин "Dernier Musiciana", Париж, 1899, с. 319).
С авторитетом науки спорить не принято. Примем, не противореча, утверждение одного философического труда:
"Нет сомнения, что люди чрезвычайные своими успехами обязаны отчасти своим прекрасным свойствам, которыми природа их одарила" (Дамирон "Cows De Philosophie").
Еще больший авторитет нужен ученому, коль скоро он и в государственном организме занимает самый высокий пост. Наполеону III принадлежит такая убедительная сентенция:
"Богатство нации зависит от общего благосостояния".
А вот еще одно утверждение сомнительной научной ценности:
"Когда француз переступает границу, он оказывается на чужой территории". (Цитаты из досье Флобера).
Из "Гигиены" Фодора:
"Человек в течение всей жизни может когда угодно заболеть и умереть" (с. 1).
С оправданным сомнением однако нам следует воспринимать такой закрученный вывод великолепного естествоиспытателя Тувенеля:
"Что такое актер по сравнению с актрисой?! Ничего или очень мало. Природа, сотворив грудь мужчины плоской, тем самым определенно лишила его самого прекрасного способа выражения страсти" ("Ле Монд де Озе"). Далее он развивает свою теорию так:
"Воистину две самые великие нации в мире - англичане и русские, чьи мужчины более всего стараются походить на женщин: англичанин постоянно бреется, а русский набивает себе грудь" (Там же). Он же упоминает одного путешественника-европейца, которого прибивает к неизвестному берегу, он бродит туда-сюда, наконец замечает виселицу и, упав на колени, возносит хвалы провидению, что привело его именно на цивилизованную землю ("L'esprit De Betes").
Осмотрительный ученый редко впадает в ошибку неверной формулировки, как мы это видели на многих примерах периодической прессы. Как пример для подражания привожу вдумчиво отшлифованную фразу одного из лучших наших ученых-правоведов:
"Дарение (учреждение чего-либо путем дарения) есть не что иное, как конкуренция с переменным балансом между двумя (уже олицетворенным и безличным, персонифицируемом в новое лицо) участниками предоставления той же делибационной интенционности" (Жегед "Главы из области нашего обязательственного права". 1897, т.1, с.119, 8 строка снизу).
Известно, что слушатели Будапештского технического университета имени наместника Йожефа1 с удвоенным вниманием следят за речью преподавателя. Во-первых, для того, чтобы усвоить его объяснения, во-вторых, чтобы моментально зафиксировать его ляпсусы. Затем, чтобы потом опубликовать их в своем альманахе "Дачный штопор", выпускаемом с великолепным юмором. Несколько образцов из альманаха:
"Производство кирпичей в усеченной Венгрии составляет двадцать миллионов штук в год, то есть у нас на голову каждого жителя падает в год два целых кирпича".
"Вам, господа, как будущим инженерам-машиностроителям, стоит проштудировать основательно эту дисциплину. Все же мы будем с вами заниматься такими административными понятиями, которые должны вас заинтересовать. Например, выдача паспортов, ведение книги актов гражданского состояния, вопросами, связанными с браком и незаконными детьми и т. д." (Административное право).
"Предположим, я, как барышня-конторщица, буду записывать в книжечку даже самые мелкие расходы…
предположим, что я зерноторговец и умею калькулировать…
предположим, что я, как генеральный директор, представил отчет…
предположим, что я — газовый завод, который производит газ только одного вида…" (Частная экономика. Из материалов разных лекций).
"Человеку свойственно поступать даже против самых прекрасных законов природы. Мы не раз тянемся туда, куда не следует, притом левой рукой, даже обе наши левые руки так и тянет туда" (Общее право).
"Для архитектора крепостной базар то же, что для женатого человека жена. Он видит ее изо дня в день, и наконец это ему перестает нравиться" (Архитектура).
В 1840 году одно парижское издательство затеяло издание большого научного энциклопедического словаря под заглавием "Dictionnaire des dales" ("Словарь данных"). Работа издавалась по частям. Когда уже дошли до вокабул, начинающихся на "ми", редакция с испугом обнаружила, что из словаря выпали Медичи. Это была роковая ошибка, ее как-то надо было исправить. Но как, когда буквенный порядок уже не позволял вставить на нужное место это известнейшее семейство? Беде помогла находчивость. Нашли место среди вокабул на ми и вставили нужную статью, так изменив вокабулярное слово:
Мидичи, правильнее Медичи.
Антуан Фюретьер (1619-1688), ярый враг французской академии наук, сам издал научную энциклопедию "Dictionnaire universel" ("Универсальный словарь"). Там он пишет про жирафа: "Дикий зверь, упоминаемый многими авторами, но еще никем не виданный. Вообще есть мнение, что не существует вовсе".
У молодежного писателя Б. А. Бонифаца в 1836 году вышла книга "Mosaique litteraire" ("Литературная мозаика"). Среди подписчиков красовались сам король и королевское семейство. Книга представляла прекрасное патриотическое чтение: прекрасные цитаты о том, как нужно любить родину. Автор приводит цитату даже из немецкой литературы, прибавляя при этом: "В самом деле, как трогательно чувство, с каким Миньон поет: "Знаешь ли ты родину, где цветет лимон?" После имени Миньон стоит знак сноски, а в самой сноске добросовестный автор делает следующее примечание: "имени этого автора в биографическом лексиконе нет" ("Intermediaire des chercheurs et curieux", 1864, февраль, 15).
Итак, французскому автору якобы не положено знать произведения Гете. Но и венгерскому тоже. Один наш писатель-психоаналитик, переведший известную книгу-кладезь знаний, говорит о кулаке Гете. Он прав. Фауст согласно словарю означает "кулак" (Открытие Гезы Шупки, в "Литературе", 1935, июль, N 15).
Жил в XVI веке французский поэт И. Лемер. Свою книгу "Торжество зеленого возлюбленного" ("Triomphe de I'amant vert") он посвятил Маргарите Австрийской, дочери императора Максимилиана. Два с половиной века спустя ученый аббат Гуже написал огромный, в 18 томах, труд по историй литературы ("Bibliotheque francoise ou histoire litteraire de
Поэт уже давно истлел и не мог защитить себя, он не мог сказать, что написал правду: возлюбленный герцогини действительно ходил в зеленом наряде и родился в Эфиопии. Ведь это был любимец герцогини зеленый попугай.
В 1929 году в Лейпциге вышел один увесистый том:
"Minerva-Lexikon beruhmter Person-lichkeiten aller Zeitalter" ("Минерва-Лексикон известных личностей всех эпох"). Это претенциозное название он дополнил в предисловии таким гордым девизом: "Знание — Сила!"
Я нашел в нем следующие данные по Венгрии:
Святая Елизавета. Дочь баварского короля и т. д.
Хуняди. Правитель Венгрии около
Йокаи Мор. Национальный поэт Венгрии. Бесконечно прилежный, одаренный достойным удивления талантом рассказчика. Написал 300 томов и нажил этим большое состояние. Сегодня самые волнующие его романы преданы забвению.
Матиаш, король венгерский, если не было денег на плату солдатам, по ночам выигрывал у своих офицеров их деньги за наемную службу. Однажды, одевшись крестьянином, отправился в турецкий лагерь и целый день торговал ячменем перед шатром турецкого императора. Вечером, нашпионившись, вернулся домой в целости.
Ракоши, Ене, венгерский журналист. Сверх журналистской работы написал за свою жизнь 219000 писем и роздал 483000 автографов. Прочел 11000 книг и произнес торжественных речей на 6240 пиршествах. Интересно также, что он был крестным отцом 2000 детей и открыл круглым числом 6000 талантов.
Я поискал в этом лексиконе таких известных людей, как Ференц Ракоци, Кошут, Деак, Мункачи — ни один из них мне не попался.
В то же время там есть некие Страшнофф Игнац и Риго Янчи.
Знание — страшная сила!
С ораторской трибуны французского парламента скатились нижеследующие жемчужины. Имена ораторов сообщать излишне, быстрым переменам цвета в политике сопутствует и то, что, если вчера кто-то кричал, как выпь, сотрясая голосом стены парламентского дворца, сегодня уже "растянулся со сложенными руками на дне болота, как лягушка" (это тоже одна из жемчужин).
"Моряки безусловно нужны, без них мореплавание невозможно."
"У вас довольно громкий голос, чтобы кричать, а вот чтобы слушать, для этого совсем нет."
"Поддерживать свиноводство — это все равно, что поддерживать самих себя."
"На бомбе террориста взрываются не только чиновники, но и невинные люди."
"Республика — это такая мать, которой нельзя причинить боль, даже боль родовых мук."
"Под курткой простого рабочего бьется сердце, и такое же достойное, как и то, что бьется под цилиндром буржуа."
"В этих облезлых кожаных штанах бьется сердце смелых."
"Я не желаю излишне волновать моих коллег, депутатов, поэтому закрываю главное фиговым листком."
"Они настолько связали себе руки, что уже не знают, на какую ногу им встать."
"Нельзя допускать, чтобы мужчин таким образом отрывали от их жен, детей, вдов."
"Поскольку употребление в пищу лошадиного мяса распространяется, лошадей ждет новое будущее."
"Против этого предложения мы крикнем — поп possumus1; мы даже можем крикнуть поп possumi, потому что нас много."
"Когда шахтер с черной физиономией выходит из шахты, он с завистью думает о живущем на солнышке капиталисте, который бел от рисовой пудры изобилия."
"Вы стоите на перекрестке. Два пути открываются перед вами: один ведет к прогрессу, другой — это путь равнодушия, а третий — это путь к краху. Выбирайте!" (Из речи министра).
"Да! Они с радостью умрут за дело, но только один раз, да и то в своей постели!"
"Поймите же и слово тех, кто не говорит."
В жизни ирландского парламента неистощимым поставщиком bull-ов был известный сэр Бойль Рош. Он вошел в состав ирландского парламента в 1775 году. Среди его изречений самыми известными были такие:
"Беда никогда не приходит одна. За самыми большими ударами на нашу нацию обрушивались еще большие."
"Господин председатель! Долг каждого гражданина, верного родине, — принести в жертву даже последний золотой, чтобы спасти тем самым остальные."
А вот самое известное из известнейших его изречений:
"Не понимаю, почему все время ссылаются на будущие поколения? Почему мы должны приносить жертвы ради будущих поколений? Разве это будущее поколение что-то сделало ради наших интересов?"
Разразившееся веселье вынудило оратора к объяснениям:
"Под будущим поколением (posterity), естественно, надо понимать не предков, а то поколение, которое следовало непосредственно за предками".
В тот день больше заседать было невозможно. Другой ирландский bull вызвал всеобщее возмущение по причине личности, его допустившей. Это был лидер партии Home Rule, имя которого было Шоу. Его упрекали в том, что он из-за арендаторов-землепашцев и фермеров провел заседание в воскресный день. Отбивался он так:
"Меня обвиняют в том, что я нарушил святость воскресного дня. Но ведь допускается же, если чей-то вол или осел попадет в яму, вытаскивать его даже в воскресенье? А наши братья арендаторы-землепашцы и фермеры точно так же попали в яму, значит, нам надо их вытаскивать, даже если и в воскресенье".
Некоторые партии очень воинственны.
Против них небольшого результата смог добиться кандидат правящей партии, который хотел успокоить избирателей, что новых налогов не будет:
"Спрашивают, сможем ли мы достичь намеченных целей без упорядочения новых налогов? Министр финансов господин Клотц заверяет, что это излишне, вполне достаточно, если мы повысим уже существующие".
Один кандидат-пенсионер рекомендовался так:
"Сограждане! Двадцать лет я провел в управлении по налогообложению, потом служил в отделе по взиманию налогов, все это дает мне право заявить, что я еще могу быть полезен родине".
Другой старался подхлестнуть патриотические чувства:
"Граждане! Избиратели! Будьте достойны наших великих мертвецов, будьте достойны победы! Возвысьтесь до величия решаемых вопросов, которые нависли над родиной. Голосуйте за меня!"
На отцов семейств рассчитано следующее заявление:
"Проблема рождаемости относится к труднейшим нашим вопросам. Отцы семейств! Мы с другими мыслями производим на свет наших детей, не то что холостяки!"
Еще один кандидат пытался подольститься к работницам:
"Могу заявить, что работающие в одной рубашонке трудящиеся женщины пользуются полной симпатией министра".
И чтобы сказать о победной тризне после проведения выборов в Страсбурге, "Деньер Нувель Де Страссбург" в 24-м номере за сентябрь 1924 года вспоминает кульминационный момент пиршества так:
"Под аплодисменты присутствующих господин префект осушил бокал за то, чтобы за брачной ночью галльского петуха и эльзасского лебедя последовала благословенная плодовитость".
Нет ничего прекраснее, чем пыл и жар, с какими адвокат выступает в пользу своего клиента, чтобы не дать заблудиться в лесу статей закона брошенному на произвол судьбы человеку, защитить его перед всезнающими в законе судьями и надменными прокурорами.
Эти оговорки взяты из парижского собрания "Кандид и Опиньон".
"Моего несчастного подзащитного склонили к плохой жизни; он стал постоянным посетителем одного публичного дома, который хорошо знаком суду."
"Этот аргумент исходит из уст людей, потерявших голову."
"Помилуйте эту бедную женщину, которая трижды была матерью, прежде чем стать бабушкой."
"Полицейский протокол явно предвзят и злонамерен затем, что этого человека семь раз судили за воровство, но он, может, так же честен, как я или вы."
"Сошлюсь на знамя Франции, на котором белый цвет символизирует веру, красный — горячую любовь к ближнему, а синий, если бы он был зеленым, — надежду."
"Клиент смотрит на вас опущенными от стыда глазами и ждет вашего решения."
"Известные подробности могут обойти внимание самых умных и самых опытных людей и даже правосудия."
Не только у серых представителей гвардии защитников язык, бывает, спотыкается. Жюль Фавр, самый красноречивый из. французских адвокатов и парламентский оратор, однажды выступал по делу одной супружеской пары высокого ранга. Решающую роль играло то обстоятельство, что жена отказывалась выполнять супружеские обязанности. Адвокат в своей речи все более вдохновлялся страстностью политика, пекущегося о сохранении нации:
"Предназначение брака как института — постоянное обновление поколений. Поймите же, сударыня, совсем недостойно женщин, если они ключ обновления заставляют ржаветь".
Пыл адвокатских речей обычно охлаждает ледяная строгость прокурора:
"В то же время обвиняемый не может отсюда удалиться иначе, как лишенный свободы."
"Господа присяжные заседатели! Посмотрите на физиономию обвиняемого — она, как зеркало, в котором любой из вас может узнать черты бандита."
"Новый роман Диккенса выйдет в декабре, речь идет о романе Диккенса "Жизнь нашего лорда" ("Life of our Lord") ("Мадьяр Хирлап", 1934, январь, 27). Переводчик похвально выполнил свою работу, прямо с заглавия вступив на ступеньку лестницы Якоба Лейтера. Our Lord по-английски означает спасителя, Иисуса.
О карьере Луизы Буржуа, придворной акушерке Марии Медичи, говорится в статье из серии "История медицины" ("Уйшаг", 1935, сентябрь, 8). Статья гласит, что эта ученая дама действительно была ученым, она написала три тома книги "Аксессуары чистоты при родах". Да, но тогда эта дама более чем на три столетия предвосхитила нашего Семмельвейса? Следующая строка, однако, проясняет вопрос о чистоте. "Observations diverses sur la sterilite" — так называется книга по-французски. На языке современной медицины роды и в самом деле надо обставлять стерильно, но это дьявольское слово в прошлом означало "бездетность", "бесплодность". Значит, правильно заглавие книги "Наблюдения вокруг бесплодия".
В утешение будь сказано, семейство Лейтер может похвастаться знатными родственниками. Ученый Людовик Лаланн собрал материал на целую главу об ошибках в языке у больших писателей ("Curiosites litteraires" ("Литературные курьезы", Париж, 1857)). Я только упомяну аббата Прево, бессмертного автора "Манон Леско". Он перевел одно произведение о морском путешествии Тоустона и там в одном месте возмутил читателя одним бравым морским опусом: "Тогда Тоустон поднял на мачту какой-то старый чепец, и так ему удалось достигнуть острова Уайта". Конечно, "bonnet" означает "чепец". Но только опытный моряк такого не сделает даже на случай штиля, а прибегнет к другому значению слова и поднимет парус кливер.
Флориан, популярный сказочник, взялся также перевести "Дон Кихота". В IX главе он говорит о красивых и разумных девицах, которые умерли в восьмидесятилетнем возрасте точно такими же невинными, как и их мать.
Среди усердных тружеников переводной индустрии пальму первенства надо сунуть в руку тому самому учителю гимназии, случай с которым поведал политик и философ Жюль Симон1. Учитель пришел к Симону, скромно вручил ему какую-то рукопись и попросил просмотреть, годится ли она к публикации. Рукопись содержала перевод главного произведения Декарта "Discours de la methode" с латинского на французский. Потому что живущий замкнуто от всего белого света учитель почел за оригинал латинский перевод книги и перевел его на французский язык. "Я знаю, существует другой французский перевод, но очень слабый", -прибавил он. Вот так у учителя латыни провалился мастерски написанный на французском языке текст Декарта.
Еще во времена старого Национального театра в фойе театра было вывешено объявление пожарной управы:
N 742/882
На предмет:
пожарной охраны Будапештских театров 37
"В театре ни на сцене, ни в зрительном зале, ни в фойе, ни в коридорах, а также на лестничных клетках, словом, нигде не курить (в том числе сигары), закуривать или делать что-то в этом роде, что вызвало бы подозрение в этом смысле, не разрешается."
Против такой четкости возразить нечего. Она касается всякой возможности места и действия и, как положено вообще полицейским мерам, исключает даже тень подозрения.
В противоположность этому повод для сомнений давало старое объявление суда I-III районов Будапешта. Я сам частенько раздумывал над ним:
Прием устных жалоб на первом этаже комната 2, каждый вторник и пятницу (за исключением воскресных дней и праздников).
На ум приходил английский парламент, о котором говорили, что он может все, не может только мальчика превратить в девочку. Это объявление оказалось могущественнее, оно сделало возможным, чтобы вторник и пятница попадали на воскресенье.
Похожим образом выступил и французский экономический еженедельник ("Bottin des departements "):
"Фуршамболь, город с населением в 5616 человек. Рынок каждый день, исключая вторник, четверг и субботу".
Признаю, мысли формулировать трудно. Значит, нужно быть извинительными и не искать узлов на камышинке, как я это сейчас делаю, когда цитирую объявление, висевшее раньше в вагонах столичного трамвая:
"Согласно постановлению Государственной полиции Венгерского королевства за N 7279/913 курить на трамвае или занимать место с горящей сигарой воспрещается".
Придирчивые пассажиры могли истолковать это и так, что мол только на крыше трамвая нельзя курить, а внутри можно. С горящей сигарой де стоять можно, только сидеть нельзя.
В сентябре 1938 года в Будапеште был объявлен конкурс на замещение двенадцати вакансий пожарных. Согласно объявлению, можно было претендовать на место в возрасте до тридцати лет. К заявлению следовало приложить тьму всяких бумаг и сверх того "кандидатам на место бойцов пожарной команды следовало приложить удостоверение на право ношения ордена Святого Кароя". "Уй немзедек" ("Новое поколение"), опубликовав это, долго размышляло, каким образом можно было получить этот крест, учась в начальной школе. Если участвовать в конкурсе на пожарника можно было до тридцати лет, то, когда война окончилась, самому старшему претенденту могло быть десять лет.
Официальный "Будапештский бюллетень" не захотел отстать в соревновании на лучшую формулировку мысли, потому что в 227 номере за 1939 год написал, что "по делу П. Д. начат процесс об объявлении его умершим. Указанный П. Д. попал на русский фронт, где пал на передовой и с тех пор никаких вестей о себе не подавал".
В Пруссии был один указ касательно поведения женской прислуги в тавернах:
"Женской прислуге воспрещается: а) крикливым и неподобным поведением приваживать гостей; б) выпрашивать у гостей или принимать от них еду или питье либо подбивать гостей на выпивку".
Жену трактирщика или его помощника толкование указа женской прислугой не считает1. Итак, на жен пункты а) и б) не распространяются.
Стиль, что хрусталь, чистота придает ему блеск. Виктор Гюго "Оды и баллады". Вступление, датированное октябрем
Человек, что дикий зверь, его поит ничто, / Он по ночам опустошает черный кубок сна. (L'homme, comme la brute, abreuve du niant, vide tous les niits verre noir du du somme.) Виктор Гюго "Les contemplations ".
Бойкий стих катится на двойной галиматье. Верно, автор и сам не понял, когда сборник стихов вышел из печати. В сравнении сна с черным сосудом еще проблескивает какой-то смысл, но выдумку насчет "поящего зверей ничего" расшифровать до сих пор не удалось.
Я потому начинаю перечислять мои примеры с Виктора Гюго, чтобы другие не обижались, что я пою их фразами, полученными от моих читателей. Если уж поэт-гигант, случалось, писал галиматью (можно было еще привести пару-другую примеров), то уж "меньшим величинам" не стоит обижаться. A bove maiore discit arare minor.
"Правильным ли путем идет венгерская фармацевтика, если, как страус, засовывает голову в песок, на действительно коренные и обязательным образом близкие к реальностям бегущей жизни реформы вынужденная, и все же сильно усеченных положений 1876-XIV судорожно цепляется".
Выходит, хорошо известный страус не от опасности прячет голову в песок: на эту странную игру в прятки его толкает "цеплянье за положения закона". Затем автор статьи переходит к немецкой ситуации. Он пишет о Германии: "Топчущая мельница жизни прошлась и по ней. В условиях нищеты, экономического кризиса и близких к моральному разложению каких-то гнетущих действ, похожих на оргию, она еще сберегает уцелевшие части своих руин, сложившихся в силу традиций. Одной из таких колонн является ее фармацевтика. При случае она ее сверлит и режет, отваливающиеся части подпирает с помощью определяемых временем нововведений, заполняя социальные провалы духом понимания" ("Уйшаг", 1931, август, 8).
Следуя за мощными движениями "топчущей мельницы" жизни, я прибываю к "бурлящему котловану" общественных проблем. Это выражение насчет "котлована" я списал из сообщения Дюлы Халаса. Где он его выловил — этого он не рассказывает.
"Трудно было полвека назад в силу отсталости и предрассудков направить телегу прогресса физической культуры на новые пути, но, без сомнения, намного сложнее сегодняшняя задача, когда идейным сотоварищем по клубу "X" в бурлящем котле мировоззрений и общественных проблем приходится поддерживать ту самую пирогу, которая после стихания катастрофы народов повезет это древнее зерно, чтобы на новом историческом этапе оптимистических воззрений классически незапятнанная спортивная мысль в своей высокой чистоте снова пустилась бы в цветение."
Против этой прекрасной мысли возражений быть не может, трудности возникают исключительно в отношении деталей техники передвижения. Насколько невероятно, что некая топчущая мельница помчится изо всех сил, точно так же маловероятно, что какая-то пирога выберется в открытые воды, если уж она попала в котлован.
Я еще остался должником по части венгерских примеров гонгоризма2. Вот что породило настроение того часа, когда гонгорист встретился с пианистом ("Пешти Напло", 1938, февраль, 16):
"Корто не слишком заботится о правилах для пишущих. Он может это позволить, потому что вместо моралистических норм несет новую мораль. Поэтическую тайну Шопена еще никто не исследовал столь глубоко и столь человечными средствами, как Корто. Буквально до обезличенности личен он в этом подходе. Непривычные образы выделяет он в произведениях Шопена, его суггестирующий, рентгеноподобный взор вскрывает новые, чудесные взаимосвязи, до сих пор непроглядные глубины вскрывает он для видящих и слышащих… Воздух вокруг его Шопена наполняется тем миром, ворота в который в то же время суть порог гениальности. Звуки вскипают в воздухе, накаляются чувства, рождаются жесты, излучающие тепло жизни, портреты людей проецируются в полумраке, все мы свидетели особого действа, здесь доброта мешается с иронией, вспыхивает сквозь слезы улыбка, какая же правда это противоречащее само себе многообразие, насколько ведет вновь единый изгиб моста Корто, связующий сатанинское с мыслью о мученичестве" и т. д.
"Слово художника дошло до публики".
Наверное потому, что она еще не читала критики.
Опечатки обычно относят к разряду ляпсусов. Это несправедливо, потому что рука наборщика может точно так же скользнуть по клавишам наборной машины, как и рука пианиста по клавишам рояля. И если во время исполнения короткого, заученного наизусть художественного музыкального произведения рука пианиста может попасть не на ту клавишу, то насколько же проще ошибиться наборщику, когда ему в течение долгих часов приходится буквально вгрызаться в коряво написанные рукописи. На то и существует корректор, чтобы своим карандашом пронзать махоньких гномов — опечатки.
В первом издании словаря Брокгауза в прошлом веке было столько опечаток, что издатель собрал их в отдельную книжечку, отпечатал ее и бесплатно разослал подписчикам.
Это уже, как говорится, размывает границы опечатки. Абсолютно переходят границу ошибки верстки.
В журнале "Мадьярорсаг" за 1901 год в номере от 1 ноября по тогдашнему обычаю подробно сообщалась программа театров вместе с исполнителями ролей. В этот день афиша Национального театра была искажена так:
пятница, 1 ноября 1901 года
Медея
трагедия в 5 действиях, 6 картинах
Автор: Грильпарцер, перевод Золтана Амбруша
Поллачек — Визвари, Роза, его тетушка — Паулине,
Ратки, редактор — Надаи, барон Флориш — Деже.
В 1938 году одна вечерняя газета организовала для читателей игру. Нужно было отыскать в тексте газеты задуманное слово. По окончанию конкурса газета давала обзор читательских писем, а самые интересные из них публиковала. Однажды получился такой фокус:
"Письмо Б. Баби. Из более двухсот полученных любезных писем самым актуальным стало письмо, в котором остроумно характеризуется нервное состояние участников конкурса, а также находчиво выражается тот отзвук, который передается от наших жизнерадостных охотников за словом к нашему штабу. В письме говорится:
"Если у вас грипп, позаботьтесь также об основательном очищении вашего желудка и кишок при помощи горькой минеральной настойки Йожефа Ференца. Спросите у своего врача" ("8 Ораи Уйшаг", 1938, сент., 6).
Чаще всего при верстке случается, что строки перепутываются. При этом текст становится абсолютно бессмысленным. Иногда беспорядочные строки поражают читателя нежелательным содержанием. Это случилось с брачным объявлением о новых узах Гименея в газете "Уйшаг" от 30 апреля 1934 года. Перепутанные обрывки фраз выплясывали перед глазами читателя какой-то скабрезный танец.
"Молодящий Воронов женился. Из Бухареста сообщают: профессор Воронов… Молодая супруга 21 года, в то время как Воронов… помогай ему и дальше в трудах его, бог венгров."
Раз уж речь зашла о любви, то сюда же напрашивается последняя фраза романа, печатавшегося по частям с продолжениями в 1937 году в "Мадьяр Хирлап", номер от 5 июня. В романе говорится о жизни Эндре Ади в Надьвараде, в отрывке, помещенном в этом номере, Ади и Леда гуляют по улицам города:
"Банди шел рядом, задрав голову, держа снятую шляпу в руке. Завиток его красивых, волнистых волос падал на висок, на его широком, скульптурно очерченном лице, бронзового оттенка коже играло солнце. Он немного помолчал, а потом сказал: (продолжение следует)".
"Исключения подтверждают правило."
Эта ужасно избитая фраза, вероятно, силится сказать, что если речь идет об исключении, то это уже само по себе предполагает наличие правила.
Фраза эта сработана литературой. Во все более стремительном соревновании писатель обречен, если на него давит груз отсталости. Надо сбросить старый груз и свободно мчаться грудью вперед, вздымающейся под дуновением свежего, нового, вперед, навстречу финишной ленте.
Новое, что возникло под Солнцем, — это дада.
Знамя дадаизма было развернуто в феврале 1916 года за столиком писателей в "Кабаре Вольтера". Среди его основателей следует назвать румына Тристана Тцара, немца Рихарда Гюльзенбека и эльзасца Ганса Арпа. Позднее, когда волны Дада кругами разошлись по Европе, на какое-то время под их знамя прибились даже такие французские писатели, как Блэз Сандрар и Жан Кокто, даже, что отрицать, Гильом Аполлинер.
Вопрос первый: что означает общее название течения дада?
Французское значение слова "дада" — детская лошадка, прутик. Однако первые дадаисты протестуют против того, будто бы они сознательно выбирали себе лозунг. По их словам, Тцара поступил способом тясячелетней библиомантии, то есть гадания по книге. Он раскрыл наугад увесистый том "Petite Larousse", ткнул пальцем, ноготь остановился на слове dada. Этот знаменитый случай Ганс Арп рассказывает так:
"Заявляю, что Тристан Тцара 8 февраля 1916 года в 6 часов вечера нашел слово dada (дада). Я присутствовал вместе с моими двенадцатью детьми при том, как Тцара впервые произнес это слово, которое законно вызвало у нас крайнюю степень энтузиазма. Это произошло на террасе цюрихского кафе, я как раз засовывал бриошь в мою левую ноздрю. Это слово не имеет никакого смысла, только глупые интересуются его значением. Что волнует нас, так это дух Дады, и мы все уже были дадаистами до того, как существовала Дада"1.
Сообщение, хотя и проявляется в дадаистской форме, указывает на поразительную скромность. В конце концов, автор мог и написать, что засовывал двенадцать ребятишек в правую ноздрю, смысл заявления от этого бы не исказился. Стало быть, надо посмотреть в надежном месте, в чем же мозговина нового направления. Словарь на этот счет дает такое разъяснение:
"Цель их стихов: продуцировать произвольные композиции из серии свободных ассоциаций. Эти стихи порой выполняют роль пересмешника, однако в предложениях и отдельных частях предложений часто отсутствует не только логическая связь, но и сами слова не имеют смысла, и поэтому стихи строятся на чистом звуковом эффекте."
Так кратко говорит словарь. Да, но исследователя не может удовлетворить такая краткая характеристика. Надо послушать одного из основателей нового направления, он-то лучше знает, чего они хотели. Рихард Гюльзенбек подробно раскрыл дадаистское кредо, из этой, похожей на манифест, постановки задач я узнал их наиважнейшие идеи2.
"Человеку нужно быть дадаистом, чтобы занять дадаистскую позицию против собственного дадаизма. Есть горы, дома, моря, водопроводы и железные дороги. В пампасах ковбои запускают свои широкие лассо, и на фоне миллион раз написанного Неаполитанского залива покачивается романтическая гондола. Дада все это поняла, дада использовала все возможности физического движения. Дада заставила все мировоззрения течь вокруг ее мизинца. Дада — танцующий над моралями земного шара дух. Дада — явление гигантской параллели нашей релятивистской философии. Дада не аксиома, Дада — душевное состояние, которое независимо от школ и теорий, которое атакует сама личность, но без насилия. Даду нельзя забить в параграфы. Вопрос "что есть Дада?" -бездарный и школьный… Даду нельзя понять. Даду надо пережить. Дада непосредственна и сама собою разумеющаяся. Человек — дадаист, пока жив. Дада — индифференциальная точка между содержанием и формой, между женщиной и мужчиной, между материей и духом, поскольку она -ключ магического треугольника, открывающегося в сторону линейной поляризации человеческих дел и понятий. Дада -американская сторона буддизма, неистовствует, потому что умеет молчать, действует, потому что остается в покое. Именно поэтому Дада — ни политическое, ни эстетическое течение, она не ораторствует за человечество и за варварство тоже, войну и мир она держит в своей тоге, но остановилась на флипе с шерри брэнди…"
Мелочность с моей стороны, но я выужу из огромного, с широким охватом манифеста гондолу, покачивающуюся на волнах Неаполитанского залива, и прицеплюсь к тому, что гондолы колышат венецианские лагуны. Такое не по-дадаистски, а по-школьному. Возможно, тут речь и не в оговорке, Дада нарочно переместил гондолы в Неаполь. Дада все понимает, дада заботливая наседка, согревающая под крыльями даже тухлое яйцо.
Дада вскармливает и чужих подкидышей, если и не материнским молоком, то шерри-брэнди. Она взяла к себе дух новорожденных духовных деток; их родной папаша дал им имена Баптизм и Одоризм. Один из руководителей берлинского движения Рауль Гаусманн разъяснил основные положения новых "измов" таким образом:
"… мы хотим высвободить взгляд, жестко сфокусированный на одной вещи, потому что расширенный благодаря нашей науке взгляд стал круглым и полным, мы привнесли в наш способ видения все оптические возможности, и сейчас в оптике мы идем вперед, вплоть до основного явления света… Электричество сделало для нас возможным переформирование баптических эманаций в мобильные цвета, шумы, новую музыку… Мы требуем расширения всех наших ощущений и их покорения. Мы хотим взорвать их прежние границы. Из Италии мы получили весть о тактилизме Маринетти! Он туманно схватил в нем проблемы баптического ощущения и испортил его! Маринетти антипатичен нам, потому что исходит из случайного, а не из преимущественного знания. Долой все увещевания! Представим, что чуть ли не решающая основа наших ощущений есть сознание, баптическое ощущение, эманации которого проникают сквозь 600-километровый покров пара вокруг земли до самой Медведицы — и тогда нельзя не признать, почему бы нам не сделать это наиважнейшее в наших восприятиях самостоятельным, ранее не существовавшим жанром.
Мы требуем баптизма точно так же, как требуем одоризма! Будем распространять баптическое и обоснуем научное за пределами простой случайности, как было до сих пор! Почему, наконец, мы должны цепляться сентиментально за старое искусство для уха или глаза? Новый человек должен иметь смелость быть новым!… Приступим к воспитанию самого главного нашего ощущения: да здравствует баптическая эманация!"…
И так далее…
Здесь мне придется уйти от главного предмета, чтобы познакомить читателя с основными понятиями обруганного тактилизма Маринетти1. Поэт в своих многочисленных футуристских манифестах уделил место и тактилизму. Целью этого "изма" было открыть путь для осязательных ощущений. Так называемые тактилические величины Маринетти распределил по шести категориям:
I. Отвлеченные, холодные наощупь, как, например, станиоль или стекло.
II. Уговаривающие, пробуждающие мысль наощупь: шелк, шелковая кисея.
III. Возбуждающие, пробуждающие желания, теплые: бархат и шерсть.
IV. Теплые, но волевые: жаккардный шелк и губчатые ткани.
V. Теплые, сильные: тонкой выделки кожа, лошадиная кожа, собачья кожа, волосы человека, пух.
VI. Теплые, нежные, чувственные: губка, напильждак, всякие щетки, железная щетка тоже — также плющ и бархатистый налет на персике.
Эта классификация определенно имела целью дать какое-то общее представление, ведь из нее выпали многие интересные наощупь поверхности, например, упаковочная бумага, соленый крендель, ремень эсслингенской жалюзи, ежик, крапива и т. д.
Практическое применение тактилизма, так сказать, возможно во всех областях. Кроме всего прочего, Маринетти осуществил так называемые путешествия руками. Он изготовил тактилические доски и расположил на них такие материалы, осязание которых во время путешествия особенно характерно. Париж призваны характеризовать очень тонкие, одновременно теплые и холодные тактилические величины, то есть к доске прикреплялись шелка, бархаты, перья и бахрома. Если вы желали попасть в Африку морским путем, то надо было применять для осязаемости моря скользкие, металлические, новые поверхности, особенно стекло и станиоль. Судан требует грубых, нешлифованных и колючих, однако же и горючих и сладострастных, на доску требуются щетки, железная щетка, губка, шерсть и другое в том же роде. Такие тактилические доски были призваны дополнить оглупляющую игру в шахматы, поскольку они дают особенное наслаждение, когда играющие ощупывают руками разнообразные тактилические путешествия.
На сходном принципе основан и тактилический театр. Публике не нужно утруджать глаза, тараща их на сцену. Длинные тактилические ленты протягиваются с помощью вращательного механизма вдоль кресельных рядов, каждый зритель (правильнее, касатель) пропускает ленты через руки и наслаждается чудесной осязательной гармонией. При желании можно применять музыкальное и световое сопровождение.
Если речь зашла о театре, я должен упомянуть, что Дада тоже взялась вскормить театрального младенца. Его законный папаша -Курт Швиттерс2, писатель и художник из Ганновера. Он излагал возможности нового театрального искусства, получившего имя Театр Мерц, следующим образом :
"В противоположность драме и опере в Театре Мерц все элементы сценической работы органически связаны и переходят друг в друга; эти элементы не могут быть написаны, прочитаны или прослушаны, их надо пережить в театре. До сих пор все факторы обрабатывались отдельно, сцена-Мерц знает только растворение всех факторов в общем произведении. Материал сценической картины может составлять любое твердое, жидкое или газообразное тело, человек, проволочное заграждение, струя воды, голубая даль, сноп света… Материалом партитуры может быть все: голос и шум, который можно производить скрипкой, швейной машинкой, тиканьем часов, разбрызгиванием водяной струи. Материалом поэмы может стать все, что волнует ум и чувства… Чем больше произведение ломает объективную логику интеллекта, тем больше возможностей открывается для художественного строительства", и т. д.
Не имею возможности для более пространных объяснений, честно признаться, я сам не совсем понимаю намерений изобретателя Театра-Мерц. В то же время в живописи перед нами со всей ясностью открывается пионерское значение Мерца. Швиттерс был тем, кто впервые приклеил к своим картинам коробку из-под сардин, бечевку, газетную бумагу, яичную скорлупу и прочие аксессуары. Один из его поклонников-ганноверцев так расшифровал смысл нового искусства:
"Художнику предлагаются и прочие возможности, не только краски и полотно. Художник-мерц ничем не пренебрегает из того, что считает возможным использовать. Потому что каждое есть часть всего, и в каждом присутствует целое. Настолько, что из забавных и смешных вещей, которые могут валяться в куче мусора, он строит мир. Мерц нельзя расценивать просто как художественный прием. В конечном счете это такое мировоззрение, из которого могут выйти и другие художественные творения: стихи, театр. Мерц, происходя из космического чувства, в своей сути всеобъемлющ". (С определением "космический" в связи с мировоззрениями я встречался в работах толкователей разных "измов". На венгерский перевести его не удалось.)
Чтобы наглядно представить поэзию-мерц, я нашел одну приятную лирическую поэму, но представление ее придется немного отложить, потому что я не могу открыть мое собрание примеров дадаистской поэзии приличнее, нежели процитирую несколько отрывков из самого известного произведения основателя течения. Это творение Тристана Тиары1 — лучшее на его творческом пути, уже своим заглавием оно подтверждает, что надежды, которые титаны "Кабаре Вольтера" возлагали на талант своего мэтра, оправдались. Заглавие "Первое райское приключение господина Антипирина". Говорят, что автор хотел высмеять идеи и мораль старой буржуазной литературы. Другие полагают, что дадаистское материнское молоко отдает шерри-брэнди. Композиционно произведение состоит из диалогов. Я старался подобрать выдержки так, чтобы пропущенные части не мешали пониманию смысла. Первое действующее лицо — некий господин СинеСиний, который, по словам автора, в пустыню прибыв вопя прокладывает путь в песках зыбучих ток крови слушает пиявка и стафилин метави лунда нгами усердием дитя-самоубийцы.
В этом месте у меня сразу же возникли опасения, что несведущий в дадаизме читатель, возможно, не совсем понимает ход мысли автора. Особенно смущает отсутствие начальных прописных букв в строке и знаков препинания. Тогда я сообщу, что дадаистская литература и не пользуется начальными в строке большими буквами, а также знаками препинания. Хотя, впрочем, замысел и не оригинален. Маринетти высказал его впервые в футуристском манифесте, датированном 11 мая 1912 года2. Знаки препинания, — говорил он, — как и устаревшие правила грамматики, препятствуют пульсирующей и стремительной скорости нового стиля. В крайнем случае можно пользоваться арифметическими знаками + — = > <, чтобы акцентировать вес и направление некоторых движений. Дада услужливо переняла теорию Маринетти. По этой причине она опускает привычные правила, как мы это еще увидим.
Бессмысленные слова, некое негритянское звучание — это уже изобретение самой Дада. Они их очень любят употреблять, потому что, видите ли, есть такие глубокие мысли, для выражения которых современные языки совершенно непригодны. Нужно обратиться назад, к древней поре человечества, языковую сокровищницу которой донесли до нас туземцы. Изучение такого, находящегося в древнем состоянии языка, однако, было бы излишней тяготой. Довольно, если мы обратимся к его звучанию, такой искусственно по звучанию созданный язык будет точнее всего передавать мысль. Как мы уже это и прочувствовали на примере господина СинеСинего.
Что касается Стафилина, то я его и сам не понимаю. Стафилинус — это что-то вроде жука, их водится много видов, мог же один из них забраться и в пустыню.
Говорит господин Крикри:
Маски и цирк гниющего снега во Пскове выратаю с завод в псковском цирке в Португалии набережная тропична и зачата непорочно длинные свинцовые штуковины прячутся осиколо мгабати байлунда
СинеСиний совершенно понял последнюю строку, потому что отвечает так:
Фарафамгана соко бгай аффабу
Вступает новый герой, Пипи:
Горечь безбожная шагай шагай кокс верблюд церковная горечь сбирается тсятсе завесы весывесывесы
Наконец заговорил господин Антипирин, включается в негритянские присказки СинеСинего и продолжает их словами, очевидно, выражающими какие-то чувства:
Соко бгай аффабу зумбай зумбай зумбай зум
Господин Крикри проясняет ситуацию:
Человечества нет газовые фонари и собаки дзин аха дзин аха бобобо тяо оахиу бебум иха ихо
СинеСиний успокаивается на этом единственным словом:
Определенно
Потом снова заявляет Антипирин:
Закрытые двери как братья мы темносиние хом вин друм сколопендрум на башне дивом дивуюсь дивлюсь удивляюсь механизм обезболивания 179858555 ихо бибо фиби
Соко бгай аффабу покой нефтяных болот откуда в полдень мокрые желтые пеленки просыхают фарафамгама моллюски педро хименез де батуман набивают птицы подушки с а/2 оу сп х вулканы взрываются соко бхай аффабу неправильный многоугольник современный прыгун на голос и хорошая погода
Вот так и пульсируют диалоги дальше, порою с непригодными для печати выходками. Наконец, подает голос и сам автор, в наивозможнеише одорических изречениях раскрывая сущность дадаизма, и тем завершает свое произведение:
Фотограф трех близнецов породил похожих на скрипку брюки растут листья луны покачиваются в моем шкафу любовь моя товя грудь стекло руки возле золы поправь мне живот малыша продадим где-то умер скверный мальчишка мозг пусть работает дальше наискось мышь по небу бежит чуть не переехали мозги горчица течет из них а мы станем газовыми фонарями газовыми фонарями газовыми фонарями газовыми фонарями газовыми фонарями газовыми фонарями газовыми фонарями газовыми фонарями газовыми фонарями газовыми фонарями газовыми фонарями газовыми фонарями газовыми фонарями потом пойдем дальше.
Что ж, пойдем дальше. Пусть будет еще один из основателей. Ганс Арп1, который в то самое время запихивал бриошь в левую ноздрю. В цикле стихов "Die Wolkenpumpe" опять присутствует столь любезная ему часть тела:
Средь трав колокольцы висели и майский звонили звон со сводов клювы летели воду веревками лентами вили вязали в узлы уже качал головою кто-то над этим фокусным миром рука из весеннего дождика с неба спустилась трав занавеси пораздвинув радугой радугу обнявши был этот самый крендель певчие птицы с тонзурой как моль моль держали в когтях своих моря маски через одну ноздрю вдыхали горы и выдыхали дымом в другую
Дайте из моего шкафа испанские восковые плащики птичкам
Теперь я приведу строки более развитого направления Дада — поэзии-мерц. Курт Швиттерс, изобретатель мерца, издал томик любовных стихов "Annablume". Одно из стихотворений воспевает идеал поэта так:
Любовь всех 21 моих чувств, люблю тебе!
Ты твой тебя мне, я тебе ты мне — наше?
Цвет яблони! Анна, а-н-н-а, каплями капаю имя.
Твое имя каплет, как мягкое овечье сало.
Читаешься ты и сзади наперед, ты,
Что прекраснее всех, и сзади ты, как спереди:
А-н-н-а.
Овечий жир струями каплет по моей спине анна,
Цветок, ты глупый зверь, люблю тебя.
Под влиянием любви к Анне поэт был склонен к уступкам: употреблял знаки препинания и заглавные буквы в начале строки. Но в поэме "Cigarren" он неумолимо настаивал на мерцистском мировоззрении; Вытянутая в длину форма стиха вынуждает поместить и другое мерцистское произведение. Оно называется "Циклон таба"; автор Драган Алексич.
Цигаррен Цигаррен Ци гар рен Це и ге а ерр ерр е ен Це Це И Це И Ге Це И Ге А е Р Це И Ге А е Р е Р Це И Ге А е Р е Р Це И Ге А е Р е Р Це И ГЕ А е Р е Р Е Р Е е Н Е е Н е Н Це и ге а ерр ерр е ен Ци гар рен Цигаррен
ТАБА ЦИКЛОН т А б А ТаБ у табу мимемамо табу т А б А Табу АБУ Та Бу а Бу Таб у бу m Абббу Табу а Бу та Бу (попокатепетл) а Бу (попопо) Та бу (какака) абуа абу У абу Е абул а Бу Киабу абукиабу Та Ба убата табу
таба ре ре ре Ре Ре Рн Рн Рн Рн Реб ен ен Рн абу табу абуа у табу абнааа аб табу абаата бабаата табу табаууута таба Р Н табарен табарен Енен табаререм (парлевуфрансе)
Ощущаю недостаток пояснительного текста. Без оного мне остается предположить, что сочинением "Цигаррен" поэт хочет дать прочувствовать затяжку сигарой, а может быть, явить и самую форму сигары с буквенной надписью, рельефно выступающей посредине. Второе произведение имеет намерение дать образ бури, расшвыривающей буквы, силу циклона, сотрясающего мозг.
Достоверно следуя традициям дадаистов в создании ассоциативных систем, я присоединяюсь к последней строке стихотворения "Таба циклон" и присовокуплю к нему небольшой французский поэтичский десерт того времени, когда колеса дадаистской телеги переехали мозги Жану Кокто1 и из них потекла следующая горчица:
Вершина горы — вол, со стулом на голове, церковь шевельнулась, то была корова, корова тенью обсыпанная гора, горища задрожала, чтобы прогнать стада, обкусывающие ей спину. Лошак заворачивает гору. Его глаза чернильница. Мухи пьют чернила. Что я видел слева, теперь справа и встретил моряка, кто опасно раскачивался на мясопустном вторнике. Сюда его закинула качель. Но теперь не до веселья, пешком спускаться надо. Ангелы в голубом вкруг бога плавают пешком.
Примерно лет пять бушевал циклон Дада по литературным зарослям Европы. Потом сила вихря, вырвавшегося из цюрихской пещеры, начала слабеть, постепенно стихая, наконец около 1921 года дух из нее вышел вон. От беспокойства и волнений военных лет покачнувшиеся было мозги Европы стали на место. Бойцы-пионеры Дады разбрелись, помогая тащить шлейфы новых литературных течений, первоначальный лагерь поредел. Там-сям еще сражался одинокий воин, даже уже и не по убеждению, скорее, из упрямства стоял за честь знамени.
К этому времени относится последний манифест дадаизма; в нем чувствуется горькая насмешка, с которой автор бросает в глаза ничего не понимающему миру: да, мол, я сумасшедший. Чтобы придать своим словам особый акцент, он прибегает к техническим возможностям печати, используя весь набор типографских шрифтов.
Манифест
Зеленоголового человека
или
активного мертвеца к извозчичьим лошадям и элеваторам
или
К чахоточным всего мира
или
уважаемое человечество
или
глубина каждой веры равна сумме сил всех бездарностей
Я брат извозчичьим лошадям и элеваторам
потому что они материал терпения и не умеют ни верить,
ни отказывать потому что они ревущая известка для моей стройки
в пояснице домов улиц гаваней
сумасшедшие единственно серьезные члены общества
сумасшедшие ночью поют
сумасшедшие днем поют
выбегая из-за белых заборов пастись на солнце
я сумасшедший
потому сумасшедшие есть самый суггестивный материал
потому сумасшедшие наичистейшая гармония
солнце сумасшедшее, вода сумасшедшая, ночь сумасшедшая
сумасшедшие стоят на горах и громоотводах
и поют
Вот так и идет, на целых двух страницах в четверть листа. В последних строках звучит полнейший разброд, это до некоторой степени делает понятной бессмыслицу манифеста.
Я бы хотел знать только то
какой запах может быть у Сириуса
а потом и так все стало бы все равно но сейчас уже
вечер ветер на прижатых кошачьих головах катается
по тупикам
оттуда, где мое сердце зеленые коровы
ревут на башни.
Это была агония дадаистского агона1.
Кто незадачливым взором пытается заглянуть в будущее, тот никогда не увидит и не почувствует происходящего в настоящем. Он бегает от тайной гадалки к легальной, от лжепророка к лжемедиумам и не слышит слова настоящих прорицателей. Хотя прямо у него на глазах ему совершенно в открытую протягивают кусочек будущего самый настоящий предсказатель — ученый и поэт.
Однажды я уже делал смотр ученым нового времени, на которых затхлые в своем пристрастии к традициям современники вместо лаврового венка одевали соломенный венец презрения. А в давние времена их ожидала еще и худшая награда — вместо соломы им плели венец из терний2. В средние века не для одного ученого обернулось роком, что он так и не смог пролить света в окружающую его тьму. Вспышки пламенного ума еще более слепили глаза его современникам. Следовать за гением в высоты было трудной утомительной задачей. Куда удобнее было оставаться на равнине и бросать в глаза провозвестникам будущего обвинение — бездарный обманщик!
В "Немзети уйшаг" за 1846 год на 254-й странице в статье театрального критика можно прочитать:
"Даже дважды наново переиначенная народная драма некоего Мора Йокаи "Два опекуна" умерла неоплаканной на сцене Национального театра… Господи, прости родителю ее грехи его, произведшего на свет этакую несуразицу, и мир праху усопшей".
Ставящего в скобки вопросительные и восклицательные знаки театрального критика еще как-то можно извинить, потому что мы знаем, широкий размах таланта Йокаи не мог втиснуться в замкнутые формы тогдашней драмы. Но и другим его пьесам пришлось пострадать от ударов громов и молний небесных, раздававшихся из цитадели критиков.
В "Хондерю" за 1847 год во II выпуске под заголовком "Литературная азбука" критик под псевдонимом Северус в целой серии статей удостаивал внимания тогдашнюю писательскую поросль. Упоминание о Йокаи у него получилось таким:
"Хирадо" как-то к слову опубликовал критическую заметку о сем молодом человеке, в коей говорилось: если б он начал прилежно учиться, из него могло б что-то выйти.
Если человек не располагает ни логическим рассуждением, ни юмором выражений, если человек вынужден порционами отмерять будничные прозаические вещи, таковой стиль выглядит именно что сечкою. Господин Йокаи, у коего до сих пор натурально не было времени приобрести желаемые познания, за неимением лучшего стиля пишет таковым стилем-сечкою. Писания его хороши для упражнений в стиле, но выразительность, зрелость — при полном их отсутствии, а посему упражнения его несколько неудобоваримыми становятся".
У нации желудок оказался куда лучше, нежели у господина Северуса, — труды Йокаи она переварила на доброе здравие. Я не стал тратить времени, чтобы проследить, какой же это критик таился под псевдонимом. Но не так уже невероятно, что сам Йокаи в романе "Будущий век" потому и дал имя Северус тому гнусному сарацину, что припомнил он давнего доброжелателя.
Очень свысока глядел тогда критик на поэта. Говорящий притчами Андраш Дугонич сказал бы тут: "Гордый, будто схватил все семь звезд Плеяды". Оставим Пляеды, а вот самую яркую комету на венгерском небе в клетку загнать он хотел.
На страницах "Хондерю" часто блистает имя Шандора Петефи. Этого господа редакторы не могли ему простить, напротив, они даже прилагали свои скромные усилия, чтобы очернить чернее типографской краски великое имя.
В 25-м номере журнала за 1844 год перо самого главного редактора Лайоша Надашкаи, споткнувшись о стихи Петефи, обрызгало их критическим свинством. Особенно разболелся от перечной венгерской народности "Сельского молота" привередливый живот утонченного редактора модного журнала. Он признает легкость стихов поэта, однако продолжает так:
"Но я вынужден сказать, каким образом этот талант народной поэзии пошел в ложном направлении, и сказать без прикрас, все более начинает погружаться в область мужиковатого стихоплетства. Печальный пример тому — "Сельский молот". Легкость стиха начинает переходить в легкомыслие, и вместо того, чтобы поэт нисходил к народу, на языке которого он поет, он, уподобляясь мужику, готов смешить его же непроваренными шуточками… Может ли служить такое чтиво развлечению образованного читателя, воспитанию утонченного вкуса, образованию самого народа?! Что дают литературе такие произведения? Словом, соответствует ли такое произведение требованиям, предъявляемым повсеместно и во все времена авторитетными судьями искусства к самой идее народной поэзии, и каковые господину Петефи прекрасно известны? Определенно нет. Господин Петефи еще совершенно молодой поэт, и ему извинительно, если его вкус еще не столь чист, не столь образован, как мы того требуем от поэта, без чего всякий талант есть бриллиант нешлифованный и не иначе. Не моя должность давать уроки, господин Петефи еще узнает, что может служить воспитанию вкуса, будет только позволено заметить, что одно из того, и, пожалуй, отнюдь не самое бесполезное, так это чтение произведений, признанных классическими".
Вождь журнала попал в точку. Большой пробел был со стороны Петефи, что не читал он произведений, "признанных классическими". Правда, тогда он уже читал в подлиннике Виктора Гюго и Беранже, позднее переводил Шекспира, но, кажется, эти неумытые по понятиям модного журнала гении тоже относились к числу "бриллиантов нешлифованных". А вот поэтом, "признанным классическим", по тем временам мог быть Генрих Лаубе, поскольку "Хондерю" в выпусках 1846 года поместил серию статей за подписью Зерффи под заголовком "Литературные письма к доктору Генриху Лаубе". Другой вопрос, читал ли Генрих Лаубе эти письма? Все читать необязательно, равно как и автор этих строк ничего не читал из-под пера Лаубе. Гвардия модного журнала напрасно старалась выказать свою глухоту к народной поэзии, страстный голос "Сельского молота" трепетно отдавался в груди, от него нельзя было уйти. Зерффи взялся покончить с ним. Свою атаку он повел обходным путем, сравнил Петефи с Гейне:
"В то время как у Гейне при всех его деформациях гениальности отрицать нельзя, у Петефи гениальность должно искать только в его деформациях. Гейне, при всех его неподобностях, всегда оставался человеком салона, Петефи же всегда оставался сыном подлых степей и чард. Под словом "салон" я понимаю место наибольшей духовной свободы, где страстные слова мировой любви звенят пламенными мечами, где пламенная склонность ко всему великому выстреливает звезды словесности, сверкающие и горящие, пока сын степей, прозябая в скудном недостатке идей, без устали повторяясь, не может высвободиться из оков ограниченного взгляда".
Удары звенящих пламенных мечей, так сказать, посыпались на поэта, который даже при всем желании не мог исправиться, потому что совершенно очевидно не понял, в скудном недостатке каких идей он прозябает.
Далее следуют звездные словеса, пущенные в "Сельский молот".
"Петефи подавал прекрасные надежды. Но он же, к несчастью, эти надежды и обманул. Первым свидетельством его всеобщего отступления был "Сельский молот", героико-комическая поэма, которая пышет наитривиальнейшей неотесанностью. Характеры взяты из самых низших отбросов общества, язык полон самой избранной грубости, так что это лишенное всякой поэзии, идейно пустое нечто не вдруг появилось книжонкой в 66 страниц. Он постарался сей подлый предмет посредством наиподлейшего способа выражения сделать комическим и тем самым ударяется в безовкусицу.
Кинем взор на поэтическое тщеславие этой работенки и спросим затем, где во всем этом хоть искра вкуса и поэзии?
Вот тишина пришла какая
Под своды храма. Только двое
Голодных пауков церковных
Дрались не на живот, а на смерть
За ножку мухи, разжиревшей
От долгого употребленья
Сладчайших косточек от сливы…
Затем
Так проясняется ночами
Безмолвный мрак господской кухни,
Когда в припадке жутких колик,
Вечерним вызванный обжорством
Вдруг задрожит хозяйский мопсик…
Ну, не скривилась бы на эдакое сама низкая муза нижайшей поэзии и не пролила бы она горьких слез, что под ее плащом пишут такое? Но закончим картиной самой прелестной:
…И аппетитный пончик солнца
Вдруг сделался алее перца
И впал в сургучную багровость1.
Тут автор позабыл, что его картина к тому же и недостаточна, поскольку сургуч не только багровый бывает на белом свете, но и иного цвета, к примеру, черный, зеленый и так далее".
Понимаю возмущение критика, разжиревшего на жирной ножке новостей моды. "Пончик солнца" в его мире производил такое же впечатление, как в старину смелое учение об округлости формы Земли. Земля не круглая, а плоская. Салонный стиль тоже.
Можно было предположить, что бушующий порыв "Сельского молота" поэт смягчил сказочностью "Яноша-витязя". Об этом и речи быть не может. Зерффи и компанию смягчить было нельзя. На розы Илушки капал черный сургуч.
"Народным сказанием" поэт не делает шага ни вперед, ни назад. Оригинальность стиля, новые мысли, напряженность действия, глубина аллегории не поражает в нем читателя; внутренняя теплота не согревает, не поднимает, не облагораживает его. Во всем сием "народном сказании", исключая описание степи и страны фей, нет ничего особенного.
Лишь друзья его да герои его партии трубят о нем, да только приятельство еще никого не делает поэтом. Кто пишет лишь для своей партии, навсегда рассорится с самовластвующими богинями правды и красоты и не сможет обижаться на суд критики, коли, невзирая на все его достойные уважения политические взгляды, она вынуждена объявить его плохим поэтом".
Итак, слово сказано. Петефи плохой поэт. Любопытно, однако же, кто же есть поэт хороший? Надо полагать, "Хондерю" публикует стихи только хороших поэтов. И я нашел в выпусках за 1843 год поэму, из "народных песен" по-видимому; они-то и могли указать Петефи путь, которому должно следовать поэту народному. Одна из них живописует душевное состояние печалящегося молодца:
Лес густой, шатер зеленый
Свежестью, прохладой дышит,
Ручеек журчит, играет,
Молодец его не слышит.
Жар любви в очах пылает,
Не влечет прохлада леса
И журчание потока.
Как печальны черны очи,
Как печаль его глубока.
После этого вся надежда оставалась только на застывшие жемчужины слез "Кипарисовых ветвей". Уж от них-то наверняка смягчилось каменное сердце критика. Зерффи не смягчился:
"Вот здесь Петефи мог бы выказать своей души глубины, огонь сердца своего в багровых сполохах отчаянной любви, -а сделал ли он это? Он дал только обычные иеремиады, рифмованные вздохи и жалобы, как тысячи других поэтов, о коих мы уже наслышаны и о коих, однако, никто не трубит, что де они пламенные умы". После цитаты автор прибавляет: "Как пуста, низменна здесь любая поэтическая грань, лишена всякой мысли каждая из 8 строк этой поэмы".
Впрочем, тут Зерффи противоречил собственному журналу, потому что в предыдущем году, когда "Кипарисовые ветви" вышли в свет, "Хондерю" положительно воспринял эти стихи и рекомендовал их вниманию своих читательниц. Сердце Петефи могло возликовать от радости, когда эти патетически претенциозные рекомендательные строки попались ему на глаза:
"Чтение "Кипарисовых ветвей", наверное, привлечет сердца наших читательниц, исторгнув из их груди луч участия, даже если им еще неведома боль утраты сокровища сердца, и тем более, если печальные аккорды жалобной лютни встретят сочувствие страждущей души. Но есть ли грудь женщины, не познавшая шипов розы, раскрывающейся в благодати сердечного чувства — любви! И найдется ли грудь женщины, сладкому упоению коей в каждый час тиши сердечного чувства не послужило оно, когда горечь сердечной жалобы проникает в грудь, как музыка, ждущая ответа на неясные грезы сладчайшей мечтательной грусти".
Итак: сокровища сердца, сердечная чувствительность, сердечное одиночество, сердечная жалоба. И "Хондерю" еще мяукает, когда песика-мопсика начинает мучить желудочная колика.
Шекспир в глазах современников был всего лишь незадачливым драматургом. Даже его друзья и товарищи по сцене не сознавали, что тот, с кем они пьют вино в таверне под названием "У русалки", есть величайший поэт-драматург всех времен. Сам Бен Джонсон, близкий друг, не упускал случая, чтобы ущипнуть автора кассовых пьес. Актеры "Глобуса" с уважением говорили, что в рукописях Шекспира нет ни единой помарки, на что задушевный друг бросил: "Мог бы и намарать, хоть тысячу".
Год за годом валились в бездонную яму времени, сменялись поколения, а глаза их все еще смотрели близоруко, не имея в полную величину обозреть восходящего гиганта.
Одним из достославных свидетельств эпохи Карла II является дневник, в котором Самюэль Пепис день за днем записывал, что делал, что видел. Посмотрел "Ромео и Джульетту" и записал: "Это самая плохая пьеса, которую я когда-либо видел". После "Зимней сказки" стоит такой краткий отзыв:
"Sillyplay" (глупая пьеса). После "Сна в летнюю ночь": "Я был так ею доволен, что больше никогда не стану смотреть. Это одна из самых безвкусных и смешных пьес".
Пепис был только простым театральным зрителем, его мнение ничего не решает. Томас Ример уже весомым словом критика вынес сокрушительный приговор: "В лошадином ржании, ворчании цепного пса больше смысла, я бы сказал, больше человеческого чувства, чем в трагических ходульностях Шекспира. Сцена Брута и Кассия такова, будто ярмарочные комедиант и силач за пару грошей показываются и меряются силами перед публикой".
Позднейшие критики тоже усердно швыряют камни из пращи в Эйвонского лебедя, полагая, что стреляют по воробью. Они не заслуживают упоминания, лучше сгребу в одну кучу их снаряды. Обвинения критиков в основном можно выстроить в такой ряд: неудобопонятен. Нет ни трагического, ни комического таланта. Его трагедии — продукт театрального ремесла. Комизм тяжеловесен, над ним не посмеешься. Неоригинален, все — только подражание. Не изобрел сам ничего — ворона, рядящаяся в чужие перья. Невероятен, неумел, преувеличивает, ходулен, вычурен, аффектирует, скабрезен, безнравственен. Пишет для черни, любит ужасное, нет в нем ни очарования, ни грации, бездуховен, кичлив.
Среди немецких критиков больше всего негодовал Готтшед, взрывающие всякие сценические правила трагедии Шекспира он никак не мог рассовать по шкатулкам, виноват, по клеткам. Он на свой лад пишет имя поэта — Schakespear1 -и перемывает ему косточки таким образом:
"Тот беспорядок и невероятие, которые происходят от небрежения правилами, у Шекспира настолько осязаемы и отвратительны, что он никому не доставляет радости из тех, кто хоть когда-нибудь читал что-либо осмысленное. "Юлий Цезарь", а многие считали это произведение его лучшей пьесой, содержит столько низости, что его нельзя читать без отвращения. Он все в ней раскидал. Выходят ремесленники и всякая чернь, устраивают толчею со всякими мерзавцами и отпускают нескладные шутки, потом появляются величайшие римские герои и ведут беседу о важных государственных делах".
С тех пор набитый строгостями критик вместе со своими правилами исчез в пропасти забвения. Но только тогда форма была все же главной. Даже Вольтер настолько закоснел во французском уважении к форме, что не постеснялся увенчать крапивой не следующего правилам поэта.
"Пьяный варвар! Грубый клоун! "Гамлет" — настолько варварское произведение, что французская или итальянская публика не смогла ее вынести! Любой неуклюжий провинциал способен выразиться изящнее и элегантнее, чем Гамлет в своих монологах."
Восторженный почитатель Вольтера Фридрих Великий тоже старался подладиться под взгляды своего французского друга. В одном из писем он так обрушивается на недисциплинированного англичанина:
"Если вы хотите убедиться в недостатке вкуса, господствующем в Германии, не надобно делать иного, как посетить театр. Увидите, как по-немецки дают достойные презрения пьесы Шекспира, а публика, обмирая от удовольствия, слушает эту смехотворную клоунаду, более достойную дикарей Канады. Говорю про них это потому, что совершают грех против элементарных правил сцены. Шекспиру возможно еще простить его причудливые заблуждения, потому что примитивное искусство нельзя соизмерять мерилом зрелости. Но тут есть "Гец фон Берлихинген", ничтожное подражание плохим английским пьесам. Партер аплодирует и с воодушевлением. требует держать в репертуаре эти гадкие банальности. Знаю, о вкусах не спорят…"1
Все напрасно, должен быть порядок на литературном фронте. В особенности предосудительно серьезное нарушение дисциплины, совершенное героем пьесы Гете, когда герой сообщает такую скверность своему капитану…
В немецком князе поэтов тоже не все видели пророка. Беттингер, директор дрезденского музея, процитировав из "Фауста" несколько строк, пишет: "Если такой поэт, как Гете, дает место таким стихам среди своих произведений, не следует удивляться, что французы упрекают немцев в безвкусице. Впрочем, я не способен понять, почему господин Гете для изображения человеческих мыслей и поступков выбирает характеры типа промокательной бумаги как Клавиго, Эгмонт, Фауст". Франц фон Шпаун, известный тогда писатель, тоже привязывается к Фаусту: "Горячечный больной не несет такого бреда, как Фауст Гете. Перо валится из рук. Для очищения этой авгиевой конюшни нужен более чем геркулесов труд. Я не говорю уже о его беспомощности как стихотворца;
то, что я прочел, ясно показало, что автор не идет ни в какое сравнение даже со средними талантами старой школы. Возможно, что в Фаусте сокрыта какая-то своя цель, но хороший поэт не может просто примызывать ее, для этого надо разбираться в искусстве рисунка и живописи… Есть люди, из которых стихи льются, как вода, но такой диабетический поток скучной рифмы из хорошего поэта никогда не льется"2.
Неплоха и та прощальная статья, которую написал через полгода после смерти Гете в журнале "Загенфройнд" безымянный автор из Веймара: "Наш Гете забыт, не потому что веймарцы бесчувственны к достойным уважения явлениям, а из-за его личности. В нем не было ничего человеческого, он был занят только собой, великие интересы человечества были ему чужды… Его произведения, ну да, они его переживут, те самые шесть-восемь томов, в которые потом чья-то критическая рука наберет пшеничных зерен из сорока томов плевел".
Если уж немецкий современник сыпет такими суждениями о величайшем поэте своей нации, чего тогда ждать от иностранца? По мнению Кольриджа "Фауст" — не что иное, как серия проецированных картин, манера письма тривиальна и криклива. Де Куинси еще строже: "Ни самое низкое египетское суеверие, ни заколдованная Титания, ни пьяный Калибан даже в мечтах не создавали таких пустых и никчемных кумиров, как Гете этих немцев".
Виктор Гюго исходил желчью, когда при нем упоминали Гете: "Чудовище! Дикий зверь! Не стоит читать ни одного его произведения, исключая "Разбойников". Один из слушателей скромно вставил: ""Разбойников" написал не Гете, а Шиллер". Великий француз не смутился, а продолжал шуметь: "Вот, видите, это даже и не он написал!"
Что касается Шиллера, то ему тоже пришлось претерпеть мудрости современников. Одна газета со звучным названием "Konigliche privilegierte berlinische staats- und gelehrle Zeitung" в 21-м номере за июль 1784 года рявкнула на "Коварство и любовь ":
"Опять нечто, что несет позор на наши дни. С какой миной смеет некто писать такую бессмыслицу, да еще и печатать ее. Но мы не желаем ораторствовать. Судите сами, кто способен прочитать 167 страниц отвратительных повторений и безбожных выкликов, где какой-то хлыщ ведет тяжбу с Провидением из-за глупой, аффектирующей девицы, где текст изобилует мужицкими присказками и невразумительным словоблудием. Так писать -значит попирать ногами вкус и способность к трезвому суждению. В этом произведении автор превзошел сам себя. Из нескольких сцен там можно было бы что-то сделать, но к чему бы этот автор ни притронулся, все под его руками обращается в пузыри".
Когда вышла "Катрин из Гейльбронна" Клейста, газета "Моргенблатт" писала, что это интересное чтиво для таких, кого покинул здравый ум.
И вовсе не надо искать в давно прошедших временах. Совсем недавно: по мнению такого модного Макса Нордау, Ибсен неспособен ясно додумать ни одной мысли, ни одного разбросанного там-сям ключевого слова понять, ни одного правильного следствия вывести. Литературовед Эдуард Энгель постановляет, что Томас Манн не знает по-немецки. "Будденброки" — не что иное, как два толстых тома, в которых автор описывает неинтересную историю неинтересных людей посредством неинтересной болтовни.
В заключение послушаем также мнение высших кругов о новаторской литературе. Герцог Гогенлох-Шиллингфюрст, имперский канцлер, посмотрел поэтическую поэму Герхарта Гауптмана "Потонувший колокол". Он упоминает о ней, как об ужасной реалистической халтуре, к тому же болезненно чувствительной мистике, неприятно действующей на нервы, словом, противной.
"После нее мы пошли в ресторанчик, чтобы икрой и шампанским снова взбодриться до приличествующего человеку настроения."
Мы всегда знали, что по придворным понятиям человек начинается с барона. Разбитное замечание критика герцогского достоинства учит нас, что желудок человека начинается с икры.
В 1850 году вышла тетрадь Рихарда Вагнера "Das kuntstwerk der Zukunft" ("Художественное произведение будущего"). С тех пор в нашем языке существует крылатое выражение музыка будущего. Совершенно естественно, что эту музыку настоящее восприняло с таким же пониманием и любовью, как и устремленные в будущее провидения ученого и поэта.
Читатели газет широко осведомлены по случаю обычного обращения к минувшим столетиям, что то или се произведение того или сего великого композитора каким образом провалила публика с благородно отсталым вкусом. Моцарт, Шуберт, Бетховен, Вебер, Бизе и еще много, много других создателей музыки провалились, желая угодить музыкой будущего настоящему, вцепившемуся в прошлое. (Лет двадцать назад одна иностранная радиостанция включила в программу находчиво составленную передачу "Освистанные произведения великих мастеров")
Из числа многих я остановлюсь на одном, том, кто создал крылатое выражение. Свистящий вокруг него ураган звуков мне было бы трудно положить на ноты, поэтому, приспосабливаясь к вагнеровской музыке, я выделю только ведущий мотив. Этот грубо грохочущий мотив есть грубость.
Работа моя легка. Вильгельм Трапперт с усердием, достойным признательности, собрал всевозможные ругательства, которые в то время швыряли в Вагнера, и в 1877 году издал "Ein Wagnerlexikon". Я не буду следовать его системе, потому что он перетряхивает этот букет грубостей в алфавитном порядке. Albernheit стоит в начале и Zuchthausstrafe в конце, из чего следует понимать, что в тюрьме самое тяжкое наказание, если приговаривают к слушанию музыки Вагнера. Мне придется заслуживающий внимания материал сгруппировать по-другому.
Личность Вагнера его современники украшали следующими эпитетами: Шарлатан, Дилетант, Полоумный, Луженая Глотка, Невежда, Вандал, Сумасшедший, Страж Скуки, Музыкальное чудовище, Дон Кихот, Гелиогабал, Марат в музыке, Палач современного искусства, Вор у Берлиоза, Карлик на плече Глюка.
Под вокабулой Kerl один из его критиков охал: "Зачем я родился в одном веке с этим типом!"
О его произведениях общественность, ожидающую какой-то ориентировки, информировали в таких выражениях: Хаос. Музыкальный туман. Ребячество. Нервная горячка. Музыкальные стенания. Музыкальное надувательство. Фокус-покус. Моральное похмелье. Музыкальное мошенничество. Убийственный гам. Ушная боль. Паранойя. Мусор. Шельмовство. Тохувабоху.
"Тангейзер". Увертюра — прославление бессмыслицы, текст — "wischi-wischi", вся опера курам насмех. Французская пресса тоже постаралась, пополнив круг вагнеровской лексики вошедшим в моду выражением. Se tannhauser значило "скучать".
"Летучий голландец". Адская какофония. Музыкальное чудище, в нем поровну отмерено безвкусицы и жестокости. От летучего моряка можно заработать морскую болезнь.
"Лоэнгрин". Плоско и скучно. Безутешная бесплодность. Лебедь, тянущий водяной фиакр. Среди произведений Мейербера самое слабое — "Африканка", и все же оно по сравнению с "Лоэнгрином" блещет, как благодатная земля Индии рядом с северной пустыней.
"Тристан". Полоумный текст. Музыкальная слякоть. Урод от эстетики. Не радость, а мучение. Торжество похоти. Герой — не что иное, как взбесившийся евнух; в третьем действии он ревет, как прирезанный вол на бойне.
"Нюрнбергские мейстерзингеры". Нагромождение пошлости и тупоумия. Крысиный король в музыке. Халтура. Мусор. Кошачья музыка. Абракадабра. Хаос. Сапожник, а не музыкант.
"Кольцо нибелунгов". Вообще ее трактовали как цирковую комедию со всем набором зверей, то есть валькирий с лошадьми, драконом, говорящими птицами. Согласно этому словарю выезд валькирий на лошадях — viehmagd-cavalerie, сокровища Рейна с его русалками — huren-aquarium. Укрощенные в венгерском переводе они ослабили бы впечатление от оригинальных выражений. Такие каламбуры тоже непереводимы: nebeljungen reinblech, keingold.
Этот набор слов могу дополнить связными заявлениями официальной критики.
Людвиг Шпигель, сотрудник "Нойе фрайе прессе":
"Сверхудобен способ каждому герою по всякому случаю вешать на шею тот же главный мотив, как собачий ошейник с бляхой… Вся музыка — сплошное жвачное чудище, усугубляемое отвратительным отрыгиванием по временам основного мотива… Когда занимаешься "Нибелунгами", возникает такое чувство, будто пачкаешься в чем-то. Немцы высоко ставят свою образованность, науку, искусство; и этот народ, имеющий большие традиции, чтобы он бросил все ради такого человека, как Вагнер, который халтуру довел до такого высокого градуса?.. Нет, нет, трижды нет; немецкий народ не имеет ничего общего с этим постыдным музыкально-драматическим обезьянничанием и, если бы он все же нашел радость в фальшивом золоте "Кольца Нибелунгов", то уже самый этот факт вычеркнул бы его из числа культурных народов запада".
С мудростью современников я закончил.
Двадцать лет назад один ньюйоркский журналист в озорную минуту предложил коллегам пари. Он сказал, что напишет петицию президенту о какой-нибудь немыслимой глупости и берется собрать подписи под этой петицией целого ряда интеллигентных и благожелательных граждан. Пари заключили. Не прошло и трех дней, как на редакционный стол с ухмылкой была положена петиция, в которой семьдесят пять подписавшихся просили президента Рузвельта поставить на голосование законодателей вопрос о годовой ренте для вдовы неизвестного солдата.
Случай абсолютно достоверен. Брисбейн, известный американцам обозреватель в газетах Херста, говорил о читателях, что их наивность не знает предела. Они всему верят, что им ни подносят. Средний американец, a man of street1, бегает по своим делам, ему некогда думать, да если бы и нашлось время, он не далеко бы ушел, потому что его общий уровень на удивление невысок2.
Корреспондент "Викинг Пресс" обошел несколько человек и выписал некоторые из ответов слушателей. Например:
— Эпистола — жена Апостола.
— Соломенной вдовой зовут жену вегетарианца.
— В Ниле есть крокодилы и пирамиды.
— Мартин Лютер умер ужасной смертью: его экскоммуницировала одна булла.
— Кромвель был тот самый палач, который обезглавил английского короля Карла.
— Зебра уже совсем вымерла, ею пользуются для того только, чтобы наглядно продемонстрировать букву "з".
— В состав воды входят два джина: оксиджин и гидроджин (oxigin и hidrogin).
Из моего собственного опыта: в венецианскую гостиницу "Британия" приехал караван туристов. После осмотра дворца дожей одна дама подошла к директору музея и спросила:
— Какой породы была та собака, для которой был построен этот прекрасный дворец?
— ?!
— Да, собака, ведь так объявлено среди достопримечательностей: "Дворец собаки!"
Директор хлопнул себя по лбу. По-английски дворец обозначен: "doge's palace". Только вечно спешащая американка как-то упустила из виду букву "е" и прочитала "dog's palace". To есть "дворец собаки". Она обошла дворец и как-то успокоилась, что в Европе строят такие большие собачьи будки, украшают их золотом и расписывают с помощью художников.
Среднему читателю-европейцу нельзя пришить обвинение в необразованности, но он тоже спешит, его тоже несет за собою всеобщая гонка. События быстро сменяют друг друга, новости утренних газет к обеду устаревают, гонка передается и читателю, он пробегает глазами строки, не успевает разобраться и засомневаться, лжесенсации перевариваются и мешаются с действительностью.
Доверчивого газетного читателя еще больше завораживает волшебство печатного слова. Он помимо своей воли чувствует, что напечатанное черным по белому подготовил огромный штаб: автор, редактор, издатель, полиграфист и т. д. Этот великолепный сложный организм не станет же напускать дурману лживой информации на целую армию из сотен тысяч читателей. Раз напечатано, значит правда — вот такое представление бытует в массах о газетных новостях. Количество критикующих и сомневающихся сравнительно невелико. Интересный пример суггестивной силы печатного слова дают критические заметки о книгах, публикуемые газетами в виде объявлений. Текст чаще всего пишет сам автор, и все же, когда он читает свой же разбор книги напечатанным в газете, он ощущает счастливое удовлетворение, что вот-де как хорошо о нем написали в газете. То есть он верит тому, о чем хорошо знает, что это неправда.
Такова психологическая основа успеха, который обычно сопровождает полет газетной утки во всем мире.
Из какого яйца высидели на свет эту чудо-живность, то есть откуда происходит это выражение, не знает никто.
Немцы утверждают, что уже в XV веке у них ходило выражение blau ente, означавшее "голубую утку", то есть вещь невозможную. Во время реформации появился каламбур legende-lugente, будто бы его употреблял Лютер.
Французы ведут своего месье Крака от известного приключения барона Мюнхгаузена, который кусочком сала, привязанного к кончику бечевки, с одного выстрела нанизал 12 уток.
Англичане не употребляют выражения "утка", у них любая мистификация называется hoax. Впрочем, они с этим словом, как мы с "уткой", тоже не знают, откуда оно произошло. Вроде бы, это искаженное "фокус-покус", но тут наука о первопричинах опять заходит в тупик, потому что опять же не смогла справиться с вопросом, откуда пробрался в словоупотребление этот популярный и у нас "фокус-покус".
Бельгийцы связывают происхождение этого словечка со всемирно известной выдумкой антверпенского журналиста по имени Корнелиссен. Случай этот вышел в двадцатые годы прошлого века. Корнелиссену надоели недалекие враки тогдашних газет, и он захотел подать пример того, как надо врать с выдумкой. Он написал для своей газеты статью о якобы научном эксперименте, призванном выяснить размеры прожорливости уток. Ученые загнали в птичник двадцать уток. Одну из них тут же зарезали, порезали на кусочки вместе с перьями, кожей и потрохами и бросили все это остальным. Те совершенно по-каннибальски налетели и пожрали угощение. Осталось девятнадцать. Опять зарезали одну и измельчили, бросили остальным восемнадцати. И эту молниеносно заглотили. Опять порезали одну, осталось семнадцать. И так кормление продолжалось: одну утку измельчали в рагу и бросали оставшимся. Последней утке разделали предпоследнюю, и та с неизменным аппетитом уписала свою подругу, как лакомый кусочек. Вот так подтвердилось, что утка -самое желчное и прожорливое животное на всем земном шаре, потому что одна-раэъединственная утка смогла сожрать за пару часов девятнадцать других уток.
Газетное сообщение сделало блестящую карьеру. Оно обошло европейские газеты и попало в Америку. Оттуда оно через несколько лет снова возвратилось на родную почву в Европу в сопровождении достоверного протокола о вскрытии той самой утки, согласно которому компетентные профессора обнаружили такие-то и такие-то изменения во внутренних органах этой чудо-птицы.
Под конец Корнелиссен круто переложил руль, с феноменального дурачества спали покрова, и с того момента газеты прозвали свои псевдоновости утками.
Если с абсолютной уверенностью и нельзя возводить к этой истории природу "утки", то, по всей вероятности, своей популярностью она обязана антверпенскому прародителю. Во второй четверти XIX века одна за другой в Париже появились бульварные газетенки, с вызывающей искренностью окрестившиеся "утками". Таковы были "Canard raisonnable" ("Умная утка"), "Canard veridique" ("Правдивая утка"), "Canard en colere" ("Разгневанная утка) — 1835, "Canard de l'annee ("Утки года") — 1847, наконец, известнейшая "Le сапnard" ("Утка") — 1848, свободно болтающая газетенка Ксавьера Монтепена и его сотоварищей. "Canard enchaine" ("Цепная утка") и сегодня пользуется своим, ставшим историческим названием.
Когда бы не появилось это выражение, ясно одно, что лженовость, то есть утка, по возрасту равна газете. Еще младенцем была сама газета, умещаясь всего-то на одной страничке, как в ней уже появилась утка. Газету украшала какая-нибудь по большей части сенсационная картинка с соответствующим дразнящим нервы текстом или соблазняющим на покупку. На одной был превратившийся в собаку польский помещик, эта кара постигла его за то, что плохо обращался с крепостными. На другой были запечатлены ужасные деяния человечьего чудища с верблюжьей головой; еще одна оповещала, что в немецком селении Беннигхейме одна супружеская пара подарила родине пятьдесят три ребенка, в Нюрнбергском музее Германии хранится экземпляр газеты с прекрасной цветной гравюрой по дереву, удостоверяющей этот чудесный случай, на ней изображены все дети — тридцать восемь мальчиков и пятнадцать девочек. Сообщали газеты и вести о необыкновенных жителях дальних стран по мотивам сказочных сведений из седьмой книги Плиния. Мы встречаем здесь сообщения о стране одноногих, жители которой имели всего одну-разъединственную ногу, но с такой ступней, что, задрав ее вверх, они могут прохлаждаться в тени собственной пятки даже на самом жгучем солнцепеке. Мы узнаем, что существуют люди с ушами размером, как у слона; ложась спать, они одно ухо подстилают, другим укрываются. Ни конца, ни краю сообщениям о двухголовых телятах и шестиногих коровах. Самое поучительное из сообщений о подобных монстрах — о двойном зайце. У этого зайца было восемь ног: четыре, как обычно, внизу и четыре, сверх того, наверху. Когда за ним гнались, и заяц уставал, то, сделав кувырок, бежал на четырех верхних отдохнувших.
Из коллекций зарубежных музеев нам кивают также утки про Венгрию. Одна из них утрет нос всем двухголовым телятам и шестиногим коровам, даже двойному зайцу: это произошедшая на белый свет в 1620 году в Коложваре1 чудо-овца. Собственно говоря, согласно рисунку речь идет не об одной, а сразу о трех овцах, объединившихся под одной-единственной головой. Венгры в доломанах и саксонцы в немецкой одежде любуются тройственным животным, хорошо упитанным, в мире и согласии проживающим под управлением одной общей головы. Возможно, что вся эта лжеинформация намеревалась стать так и не понятой аллегорией трех национальностей, проживающих в Трансильвании: венгров, секеев и саксонцев, которым приходилось уживаться при одной голове.
Еще более дикой новостью поражает публику одна газета 1664 года, ее можно отыскать в коллекции мюнхенской картинной галереи. Согласно этой новости Миклош Зрини в битвах с турками пленил татарина с шеей жирафа. У этого пленника шея была длиной с руку. О судьбе человека с жирафьей шеей больше мы не имеем никаких сведений, точно так же не имеем их и о нашествии змей в Венгрии в 1530 году, хотя согласно одной газете из цюрихского собрания "Викиана" нашествие сопровождалось невероятными ужасами. В селениях по Тисе змеи ужалили насмерть три тысячи человек. Они вползали людям в горло и выползали оттуда; только если человек ложился на солнцепеке. Но если их при этом пытались поймать, залезали обратно.
Многие глупости были уж не так и невинны, как это можно подумать. Известная власть печатного слова, наглядная сила иллюстраций подрывала способность масс к собственному суждению, и вот произошел взрыв ядовитого облака суеверий. Если случай с благородным паном, обратившимся в собаку, правда, то почему в самом деле не быть людям-волкам, которые с помощью чар обращаются в волков, крадут детей и учиняют жестокие погромы в стадах и среди свиней? Почему бы не существовать вампирам? А почему бы по деревням не прятаться колдунам и проклятым ведьмам? Почему бы привидениям не пугать простодушных жителей?
Утка продолжала свою разрушительную для души работу даже тогда, когда газетное дело поднялось на более высокий уровень и начали регулярно выходить газеты, предназначенные для более образованных. Люди продолжали верить в ведьм, еще ярким пламенем полыхали по Европе костры, а издательская жажда наживы не стеснялась и дальше разжигать огонь. Сыпались сообщения о гнусных случаях порчи, насылаемой ведьмами. Излюбленной темой газет было колдовство с восковыми куклами: кто-то делал восковую куклу с какого-нибудь владыки, колол ее иглой, и тот каждый укол болезненно ощущал в собственном теле. В другой раз в кровати испанского короля обнаружили сушеную лягушку — определенно тайные чары покушались на жизнь короля. Газетная труба разносила вести о случаях с ведьмами, вызывающими бурю, с глазами, портящими детей, насылающими болезни, летающими на шабаши. Берлинская "Зоннтагишер Постильон" во II номере за 1681 год преподнесла своим подписчикам такую дьявольскую утку:
"В Стокгольме с одной приговоренной к обезглавливанию женщиной вышел тот удивительный случай, что, когда приговоренная опустила голову на плаху, а палач ударил изо всех сил, топор отскочил от ее шеи, словно шея была из стали. Женщина даже не была ранена, только на шее выступила багровая полоса. Власти осмотрели топор и нашли его острым, как бритва".
Авторы газетных уток не довольствовались фантазиями насчет слуг дьявола. Они приводили также пред читательские очи и самого цехмейстера всего дьявольского цеха, т.е. самого дьявола. Мюнхенская "Вохентлихе ординари цайтунг" в 37-м номере за 1628 год стращает так:
"В городе Ицехоэ показался дьявол собственной персоной. Свернул шею более двадцати волам и с такою силою вогнал их в землю, что остались только рога торчать. Оглобли повозок переплел между собою, что пришлось разрубить постромки топором. Приподнял городские ворота и перенес вглубь города на несколько шагов. Что из этого будет!"
А то и стало, что утка не удовлетворилась газетами и захотела полететь дальше. Вверх, в прохладные и чистые сферы науки. В XVII веке одним из наиболее авторитетных журналов был великолепно издававшийся "Theatrum Europaeum" ("Зрелище Европы"). Этот серьезный, имеющий вес журнал с холодной объективностью объявил, что в 1630 году все население города Милана было поражено удивительным событием — появлением в городе дьявола во всем его потустороннем обличье!
Где же откопала газета такую страсть, прямо-таки поганый гриб-дождевик?
Случайность навела на след.
Маленький нессенский городок Ринтельн в 1621 году получил свой университет. Украшением преподавательского состава был профессор И. П. Лотихиус, тогда очень известный муж великой учености. Может быть, чтобы повысить авторитет свежеиспеченного высшего учебного заведения, в 1631 году он решил поразить старые университеты сенсационной диссертацией. Написал он ее по-латыни1 и в том же году издал и ее немецкий перевод. Диссертация была зачитана перед всем университетом. Просто удивительно, как аудитория не повыскакивала на кафедру и не связала профессора. Потому что в докладе стояло:
"Как мы известились из многих сообщений, происходящих от высокоавторитетных мужей, дьявол в настоящее время в Милане обретается и завел там настоящий двор. Каждый день на глазах у всех разъезжает по городу в карете, запряженной четверкой дьявольской породы лошадей, с видом победоносным. Многими придворными окружает себя, кои имеют вид вызывающий в зеленой бархатной с золотым позументом ливрее. И не отрицая, что он есть князь тьмы, зовется герцогом Маммоною".
Я не мог проследить далее полет откормленной научной утки. Подозреваю лишь, что в Милане мог появиться какой-то мошенник и по обычаю разных шаманов выступал с превеликим парадом. Кто-то мог, покачав головой, сказать, что этот необыкновенный незнакомец, может, сам дьявол и есть, и этого оказалось достаточно, чтобы утка встрепенулась и через Ринтельн полетела до Франкфурта.
На эти времена приходится героическая пора уток: к ним относились серьезно.
Позднее, ближе к XIX веку они и сами проделывали то же, что и их любимый предмет — дьявол. Страшась и ужасаясь, смотрел на чудовищные изображения дьявола примитивными художниками человек позднего средневековья. Потом эффект картинок снизился, в них уже видели просто символ;
наконец, изображение дьявола стало карикатурным для восприятия, над ним просто смеялись. С какой продуктивностью плодились утки на страницах современных газет, в той же мере они теряли свою опасность. Читатель, самое большее, вздрагивал, потом, помотав головой, стряхивал лжесенсацию, как живая утка стряхивает с крыльев воду из лужи.
Лженовости было поутихли и стали невинными. Сирены, водяные, морские змеи купались в новостях, отдававших прошлым веком. Незадачливые были это новостишки, будто старых монстров, сошедших с одностраничных газет, подавали заново, только что прикрыв их модным плащом. Одним из таких парадных экземпляров был чилийский монстр. Собственно, его прославила личность самого автора. А это был ни более и не менее как Граф Прованса, который позднее стал королем Франции под именем Людовика XVIII. А в те времена он развлекался тем, что рассылал газетам всякие глупости под псевдонимом. Чилийским чудовищем он порадовал "Журнал де Пари". Волшебного зверя — как писала вслед за своим знатным корреспондентом газета — испанские охотники завалили на морском берегу в Чили. Он походил на сфинкса, но с львиной головой, у него были бычьи рога и огромные ослиные уши. На спине росли крылья, как у летучей мыши. Передняя часть опиралась на гигантские утиные ноги, а заканчивался он тюленьей тушей с плавниками. Чудовище плавало, летало и бегало — ни одно живое существо не могло скрыться от него.
Америка довела разведение газетных уток до самого высокого совершенства. В яростной конкуренции наверху оказывается тот, кто мог бы ослепить подписчика интереснейшим репортажем. Хитро затеянным и мастерски отшлифованным репортажем можно было хорошо заработать.
Невероятно разбухла бы эта книжка, задумай я выложить все известные американские утки. Да и не нужно это, ведь, так сказать, у нас на глазах из-за океана тянутся целые караваны уток. Для наглядности приведу одну, из старых самую известную.
Нью-йоркский "Сан" за 1835 год в 615-619 номерах поместил отчет об астрономическом открытии большой важности. Серия статей с полной основательностью и приличествующей учености холодной объективностью излагала научную сенсацию.
Гершеля, великого английского астронома, правительство командировало в Южную Африку для проведения астрономических наблюдений. Официальный отчет его еще не был готов, — так сообщает "Сан", — однако удалось раздобыть заметки д-ра Гранта, научного ассистента ученого. Поскольку речь идет об интереснейшем открытии века, то "Сан" счел своим долгом первым информировать своих читателей.
Гершель под величайшим секретом изготовил такой телескоп, с помощью которого удалось расстояние между Землей и Луною оптически сократить как бы до ста ярдов. Телескоп состоял из линзы с увеличением в 42000 раз, а также микроскопа и проекционного аппарата, хитроумно соединенных так, что избранную часть Луны можно было проецировать прямо на простыню, развешанную на стене.
10 января, вечером, около половины десятого настал черед наблюдений Луны. И что ж? На экране открылось зрелище, доселе никогда не виданное человеческим глазом: огромные базальтовые горы, по склонам зеленые леса и цветущие луга! Значит, Луну окружает слой воздуха! Пораженное общество было охвачено волнением: ведь тогда здесь, на небесном теле, до сих пор считавшемся безжизненным, должны быть живые существа!
Луна медленно поворачивалась перед линзой телескопа. На экране лиловым огнем заблистали аметистовые скалы, потом появилось мирно пасущееся стадо бизонов. Среди них вьюном вились милые зверьки, похожие на наших коз, но только с одним рогом посередине лба. Поскольку этот мифический зверь есть в гербе английского короля, доктор Гершель назвал очаровательную равнину долиной единорога. В ночь с 11 на 12 января небо было облачным, и наблюдения пришлось прервать. (Какая отличная идея — придать событиям вкус дневника!). 13-го диск Луны предстал им вновь, и тогда последовал сюрприз сюрпризов, великое открытие мирового масштаба.
В окруженной крутыми скалами долине показались жирные, шерстяные овцы, согни овец, как стадо без пастуха. Точь-в-точь такие, будто английские овцеводы экспортировали их на Луну. Зрители от волнения задрожали сильнее. Если есть лунная овца, должен быть и лунный человек!
Высшее изумление не заставило себя ждать.
На краю скал появились человеческие фигуры. Но как они сойдут к своим стадам? Лунные человеки расправили громадные крылья и медленно спланировали в долину. Там их можно было разглядеть поближе. Чрезмерной красотой похвастать они не могли, поскольку высотою они едва достигали четырех футов, тело заросло шерстью медного цвета, а лица были чуть благороднее орангутана. Однако же о большем, чем у земного человека, совершенстве свидетельствовали росшие из спины, в сложенном состоянии достигающие лодыжек перепончатые крылья. Доктор Гершель тут же окрестил их vespertilio-homo, то есть летучий мышечеловек. Некоторое время они крутились перед зрителями, широко раскрывшими глаза: ходили, бродили, купались в озерке и производили впечатление счастливых, невинных существ, хотя согласно статье "среди их любимых времяпровождений некоторые сопоставлять с земными понятиями о приличиях затруднительно".
Потом летучие мышелюди раскрыли крылья, улетели, и отчет доктора Гранта подошел к концу.
Но не было конца волнению, которое передалось всей Америке. Когда весь тираж "Сана" разошелся, издатель сделал специальный выпуск статьи. За несколько дней раскупили 60000 экземпляров. Публика бурно приветствовала весть о существовании лунного человечества. Крохотная группка сомневающихся не смела раскрыть рта. Напрасно заявлял Эдгар По, что замысел статьи взят у него, — публика освистала писателя. Хотя вовсе не надо было ничего доказывать: каждый мог убедиться в том, что "Саузерн литерари мессенджер" еще за три недели до выхода серии в "Сан" начала печатать с продолжениями фантастическую повесть По "Hans Pfaall's journey to the Moon"1. Все было напрасно, американской публике настолько понравилась научная утка, что она не хотела сомневаться. Нью-йоркские и провинциальные газеты заявляли, что статья "Сан" совершенно достоверна и научно обоснована.
То есть наступил тот самый неповторимый случай, когда одурманенная опиумом сенсации публика просто не верила своим глазам.
Энтузиазм остыл только тогда, когда прибыли достоверные вести из Южной Африки. Выяснилось, что во всем этом нет ни слова правды, от чудо-телескопа до летучих мышечеловеков. Автором утки оказался нью-йоркский журналист по имени Р. А. Локе. Выдумка настолько удалась, что в голове газетного потребителя-американца даже через десятилетия маячила сказка о лунных человеках, причем настолько, что в 1876 году "Чикаго таймс" смело запустил лунную утку номер два, согласно которой в Париже смонтировали гигантский телескоп и он открыл подробности лунной жизни. Показались здания, даже можно было видеть рабочих, трудящихся на стройке, к тому же прикованными друг к другу, что указывает на то, что и на Луне известен институт рабства… Мистификация.
Мистификация — ближайшая прародительница газетной утки.
Надо было перевести это слово, да не найду венгерского соответствия. Пришлось бы выбирать из: надувательства, обмана, отвода глаз, сбивания с толку, розыгрыша, введения в заблуждение, обольщения, вымысла, подделки, наставления носа. Но каждому из них не достает синтетической силы подражания. Какое из них было способно обозначать действие, которым Шамуэль Немеш Литтерати сфабриковал памятники венгерского языка, литературные круги ввел в заблуждение и спровоцировал нескольких коллекционеров на покупку? Короче говоря, это и есть мистификация.
Из богатейшего материала я высмотрел только один характерный пример. Мой выбор пал на него потому, что он находчивее прочих иллюстрирует тот парадокс, что просто невероятно, чему только ни верят люди.
Случилось в 1785 году, что два французских офицера невозможно скучали в форте Нанси. Звали их Форциа де Пиле и Буазжели. Оба потихоньку пописывали. Форциа писал пьесы, оперы, путевые записки, политические статьи. При чтении одной из местных газет в глаза им бросилось, что среди внештатных сотрудников числится аббевильский прокурор Ле Кет, буквально заваливающий газету разнообразнейшей дилетантской чепухой: поэмами, эпиграммами и всяким прочим. Приятели переглянулись: вот случай развеять гарнизонную скуку. Изобрели в действительности несуществующего типа и окрестили его Келло-Дювалем. Этот Келло-Дюваль пустился в переписку с прокурором и щекотал авторское честолюбие того до тех пор, пока его не удалось вовлечь во всякие неслыханные розыгрыши.
От успеха у приятелей загорелись глаза. Продолжая розыгрыш путем переписки от имени Келло-Дюваля, они наставили нос еще целой куче жертв. Позднее Форциа решил, что было бы жаль, если такая многосложная переписка пропала бы для грядущих поколений. Он собрал в один том письма и ответы и в 1795 году издал под заглавием "Correspondance philosophique de Caillot-Duval" ("Философская переписка Келло-Дюваля"). Этой книги сейчас осталось один-два экземпляра; интересующиеся вынуждены довольствоваться ее новым изданием Лоредана Ларшей, вышедшим в 1901 году малым количеством экземпляров и в библиофильском переплете.
Книгу имеет смысл перелистать не только из-за ее странного содержания. Мы найдем в ней очень интересные документы того, что человеческое тщеславие не только слепо, но и алчно, оно заглатывает самую грубую приманку.
Розыгрыш прокурора Ле Кета начинался с льстивого письма, в котором Келло-Дюваль представлялся молодым начинающим писателем, поздравлял прокурора с такими превосходными стихами и просил позволения прислать на разбор одно из своих несовершенных произведений. Прокурор, так сказать, попался на крючок. Он благодарил за признание и ободрял юного поэта, чтобы тот слал свои зеленые стишки. Келло-Дюваль пишет снова и уже теперь взрывает ракету самых нескромных похвал. А что до его собственного произведения, это состоящая из двадцати четырех песен поэма, воспевающая деревенские радости. За это время он-де послал ее в Париж, в типографию, как только будет сделан первый оттиск, он тут же перешлет его в Аббевиль. Под конец скромно упоминает радостную новость, что вот-де Ее Величество русская царица назначила его, Келло-Дюваля, членом императорской академии в Петербурге!
Ответ Ле Кета: он горит желанием прочесть поэму и от всего сердца поздравляет с наградой. Прекрасная вещь стать членом какой-нибудь академии, он-таки был бы очень счастлив получить такую награду.
Видя, на какого великолепного медиума они наткнулись, приятели дали свободу фантазии и нахальству. В ответном письме Келло-Дюваль разъясняет, что в литературное общество можно проникнуть, если у писателя есть необходимые связи. Заслуг самих по себе еще недостаточно. Он попал в петербургскую академию на том основании, что ему удалось завоевать дружбу герцога Кабардинского, который приходится племянником черкесскому князю Гераклу и является очень важным лицом при санктпетербургском дворе. Келло-Дюваль не сомневается, что князь окажет ему любезность и замолвит словечко царице насчет принятия в члены академии господина Ле Кета. Но для этого необходимо, чтобы господин Ле Кет и сам бы постарался войти в милость к князю, чего проще всего и лучше всего можно достигнуть, написав поэму, прославляющую герцога Кабардинского. Таким образом, он подтолкнул Ле Кета написать оду, а он, якобы, снабдив ее соответсвующим комментарием, доставит герцогу. В части содержания достаточно того, что герцог является отпрыском владетельных князей, а его жена в свое время дала жизнь пяти близнецам. Все пятеро мальчики, все живы и геройствуют в армии царицы.
В изложении все это — превздорнейшая околесица. Но отмеряна она была так ловко, а поэт-дилетант был так ослеплен своим тщеславием и амбицией, что даже не заметил дьявольской интриги. Схватил наживку и в обмороке от счастья затрепыхался на удочке Келло-Дюваля. Добрый совет был с благодарностью принят. По его мнению, видите ли, тоже необходимо сложить герцогу Кабардинскому оду, и он уже приступил, как только будет готово, вышлет ее тотчас же.
Приятели завопили от удовольствия и с волнением стали ждать оды. Через десять дней она прибыла, столько времени понадобилось поэту, чтобы выстрадать ее.
Она начинается просьбой к герцогу Кабардинскому принять поклонение от скромного поэта, который всегда презирал и отметал подлую лесть. Но сейчас совсем другой случай, ибо сама Минерва тоже зааплодирует, услышав прославление мужа, происходящего из великой фамилии, но более возвеличиваемого собственными добродетелями. Драгоценным александрийским стихом прославляет прокурор русского герцога и, наконец, просит у Судьбы ввести его вместе с Кабардинским в храм Памяти1.
Судьба выполнила пожелание господина Ле Кета. Благодаря книге Келло-Дюваля он-таки вошел в храм Памяти, но сверх этого не получил никаких милостей, потому что переписка неожиданно оборвалась и мечта о санкт-петербургской академии развеялась, невзирая на аплодисменты Минервы.
У герцога Кабардинского оказались другие заботы. Он написал письмо мадемуазель Сулнье, приме-балерине парижской оперы. Рассыпаясь в изысканных выражениях, он уверял ее, что весть о ней пришла и на далекий север и он-де горит желанием познакомиться, как только приедет в Париж. Несколько месяцев еще придется пробыть ему в Германии, при дворе одной из царствующих особ, но он послал своего гофмейстера в Нанси и доверил ему вручить это письмо.
Гофмейстер, сиречь Келло-Дюваль, с готовностью пересылает письмо мадемуазель Сулнье. Ответ просит в Нанси.
Но фея оперы осторожна. Вместо нее дело ведет ее сестра. Она тактично интересуется, каковы намерения герцога. Келло-Дюваль отвечает: он намерен предложить меблированный особняк, предоставить двух лакеев и кучера, к кучеру дает и карету, лошадей тоже, наконец, помимо полного содержания, еще пятьдесят золотых в месяц, не говоря о мелких подарках. Все это, конечно, вопрос второстепенный, в первую очередь важны чувства мадемуазель, решение ей должна подсказать симпатия. Прилагалось письмо лично для мадемуазель, в котором перечислялись добродетели герцога, который, правда, женат, но брак его по расчету, и сердце его жаждет понимания. О пяти близнецах на сей раз Келло-Дюваль умолчал.
Золотой фазан пошел в западню. Хотя мадемуазель Сулнье как прима-балерина получала 7000 франков оклада и снимала особняк, карета, лошади у нее тоже были, предложение герцога все же показалось ей достойным обсуждения. Началась переписка, продолжавшаяся несколько месяцев, в которой сестра и Келло-Дюваль обсуждали подробности. Но в один день нити интриги оборвались, потому что у двух парижанок оказалось больше ума, чем у провинциального прокурора. Они раздобыли Готский альманах и выяснили, что герцога Кабардинского не существует. Переписка оборвалась, мадемуазель отказалась от миража герцогской любви и довольствовалась куда более скромной парижской действительностью.
Два литературных озорника не жалели сил на переписку.
Они написали придворному обувщику в Париж: смог бы он сделать им туфли без шва! Затронутое тщеславие среагировало и здесь — обувщик ответил: так точно, смог бы, но в настоящее время не может, потому что двор занимает все его время. — Предложили одному книготорговцу купить иллюстрированный, чрезвычайно редкий фолиант, напечатанный в 1400 году. Книготорговец с волнением заинтересовался книгой, отпечатанной до изобретения книгопечатания, но, к сожалению, за это время Келло-Дюваль продал ее королевской библиотеке за 3000 франков наличными и 300 франков пожизненной ренты, каковая рента после его смерти перейдет к его бабушке. — Написали капитану французской гвардии, что Келло-Дюваль желал бы записать в гвардию двух своих племянников. Оба одинакового сложения, только младший на три дюйма выше старшего брата, и возраст у них совершенно одинаковый, один всего 18 лет от роду, другой двадцати семи. Достойный воин не заметил кувыркающуюся по углам клоунаду и ответил, что с удовольствием повидает молодых людей и сразу же прилагает бланки, которые необходимо заполнить для пропуска. — Лестное письмо написали они славному седельных дел мастеру: Келло-Дюваль желал бы завязать родственные связи с мастером, чье имя пользуется доброй славой в своем ремесле, и ежели у того найдется дочь подходящего возраста, он осмеливается просить ее руки для своего единственного старшего сына. Седельщик незамедлительно отвечает: в самом деле, у него есть 16-летняя дочь, хорошенькая, прекрасно воспитанная девица, и он счастлив отдать ее за молодого человека из хорошей семьи, как юный Келло. — Одному парижскому естествоиспытателю Келло-Дюваль представился любителем птиц и рассказал, что в порядке эксперимента посадил в одну клетку сову и иволгу, они на удивление привыкли друг к другу и спарились. Сова отложила два яичка, высидела их, и получились одна сорока и один горбоносый воробей. Как это возможно? Ученый с достоинством отвечал, что, хотя случай и не совсем обычен, но в природе все возможно. Мол, господин Келло-Дюваль, соблаговолите сообщить более подробно, каково оперение птенцов и в особенности о том, кто из них — воробей, иволга или сова поднимает больший шум при его приближении, в последнем случае ему не дожить и до весны.
А что касается двух наших писчих пташек, всего они составили и отправили 120 писем. В истории мистификаций пальма настойчивости принадлежит им.
С пари я начал эту главу, пари и закончу.
Келло-Дюваль дурачил людей поодиночке. Пари герцога Портлендского в 1749 году, которое и сейчас поминают как "боттл хоукс", показало, как можно легко одурачить толпу с помощью очевиднейшим образом глупейшей афишки.
Герцог в своем клубе предложил пари, если он даст объявление о каком-нибудь совершенно невозможном и невероятном зрелище, лондонская публика примчится и заполнит театр.
— Может быть, и не совсем так, — усомнился граф Честерфилд. -Ведь если вы объявите, что на глазах у публики залезете в бутылку из-под вина, вам не поверит никто.
Герцог заключил пари.
В лондонских газетах вскоре появилось объявление:
"В понедельник, 16-го сего месяца, в хеймаркетском театре один артист выступит перед публикой с поразительными номерами.
1. По желанию публики он на своей трости будет с превеликим совершенством имитировать любой музыкальный инструмент и к тому же петь неподражаемо прекрасным голосом.
2. Показав обыкновенную винную бутылку, кою любой может осмотреть, поставив оную на стол посреди сцены, и безо всякого к тому фокуса, на глазах у публики спрячется в бутылку и будет продолжать пение внутри ея.
В креслах и ложах публика может являться в масках, и он назовет, кто есть кто.
Цена билетов: партер 7 шил. 6 пен., Ложа 5 шил., Балкон 2 шил. Билеты продаются в кассе. Начало представления 6 часов, конец после 8 часов.
Примечание: коль скоро после представления некие джентельмены или леди пожелают вступить в соприкосновение с умершими близкими, артист за отдельную плату осуществит такую связь. Пожелавшие увидят усопшего и будут беседовать с ним, как с живым.
Представление видели князья Европы, Азии, а также Африки. Широкой публике такой случай предоставляется один-единственный раз. В частных домах стоимость представления
Эффект превзошел самые большие надежды герцога. В Лондоне целыми днями только и было разговору, что про человека в бутылке. Вечером в день представления публика заполнила театр, не оставалось ни одного свободного стула, даже за стоячие места едва не дрались.
Волнение нарастало. Часы показывали шесть, а еще ничего не случилось. Напряжение ожидания начало разряжаться криками и топаньем ног. Наконец, перед занавесом появился человек из театра. Часто кланяясь, он попросил прощения за опоздание. Дирекция также возмущена, если артист не появится через четверть часа, касса вернет стоимость билетов.
Дисциплинированная английская публика подождала четверть часа. Когда последняя секунда истекла, из одной ложи начали швырять на сцену горящие спички. Пожара, к счастью, не случилось, но паника началась. Словно по сигналу, публика налетела на театральный реквизит и стала ломать все, что попадало ей под руку. Женщины с визгом разбегались, мужчины неистовствовали. Когда все было разгромлено в прах, обломки вынесли на улицу, сложили в костер и подожгли в знак радости.
Директор театра отчаянно оборонялся. У него театр арендовали, он больше ничего не знает.
Клуб молчал. Только спустя годы секрет пари был раскрыт.
По Лондону прошла буря смеха. Газетные юмористы неделями жили этим "хоукс"-ом. Вышел поток карикатур и фельетонов. Один из памфлетов — возможно, его выпустили сами шутники — пытался объяснить причину неудачи. По памфлету вышло так, что артист на квартире у одного джентельмена за
Может быть, и нашелся кто-то, кто поверил этому.
Если алхимик способен в своей бурлящей пробирке приготовить средство, дающее вечную молодость, то есть побеждающее смерть, то почему бы ему не добиться победы на другом полюсе, там, где торчит вечный вопрос тайны рождения? Почему бы ему не вызвать к жизни искусственного человека?
Гомункулус — человек, искусственно созданный, — со времен Парацельса1 начинает все более искушать. До тех пор о нем ходили какие-то туманные понятия. Парацельс был первым, кто дал точные указания, каким образом его надо производить на свет. Это удивительный человек, в мозгу которого смешались успешно практикующий врач, колдун, изобретатель и оккультист смутных верований. Его диссертация "De nature rerum" ("О природе вещей") содержит сведения о гомункулусе.
"Много споров шло вокруг того, дала ли природа и наука нам в руки средство, с помощью которого можно было бы произвести на свет человека без участия в том женщины? По-моему, это не противоречит законам природы и действительно возможно. Приступать к этому надо так: положи в пробирку щедро человеческих яйцеклеток, запечатай, сорок дней держи в тепле, кое соответствует теплу внутренностей лошади (то есть зарой в конский навоз), пока не начнет бродить, жить и двигаться. В ту пору он уже обретет человеческие формы, но будет прозрачен и нематериален. Следующие сорок недель каждодневно с тщательностью надо питать его человеческой кровью и держать в том же теплом месте, на что из него станет настоящий, живой ребенок, точно такой же, как и рожденный от женщины, только намного меньший. Это то, что мы зовем гомункулусом. Далее воспитывать его следует с заботой и прилежанием до тех пор, пока вырастет и начнет подавать признаки разумного существа"1.
Продолжение теряется в характерном для Парацельса смутном тумане. Но все же выясняется, что гомункулус — существо полезное, потому что обязанный жизнью науке, он все знает безо всякого ученья, причастен к таинствам природы и может привести своего хозяина к великим победам.
Похоже, что шарлатан удовольствовался собственной наукой и не прибегал к советам искусственного человечка, потому что его биографам ничего не известно о том, были ли в кругу его семейства Гомункулусы. Работы последовавших за ним алхимиков также глубоко умалчивают об опытах вокруг выращивания младенцев в пробирках.
Известен единственный случай, когда удалось выманить на свет даже не одного, а десять гомункулусов.
Один графский секретарь по имени Каммерер начиная с 1773 года вел точный дневник расходов, доходов и событий дня в путешествиях своего хозяина графа Франца Иосифа Куэффштейна2.
Сухо и объективно перечисляет он, сколько уплачено по гостиничным счетам и за рисовую пудру для париков, и каким образом происходило вызывание к жизни десяти гомункулусов.
Согласно дневнику во время путешествия по Италии граф познакомился с неким аббатом Желони. Этот тоже жил, зарывшись в свои мысли, помеченные крестом с розой, как и Куэффштейн. Обе родственные души заперлись в таинственной лаборатории Желони, где в течение пяти недель при днем и ночью полыхавшем очаге колдовали над тайной жизни. Настойчивая работа была успешной: в один прекрасный день в глубине колб зашевелились новорожденные от науки. Десять гомункулусов кишело перед изумленными очами секретаря: король, королева, архитектор, монах, рудокоп, монахиня, серафим, рыцарь, один голубой и один красный духи.
Каждого из них засунули в отдельную заполненную водой двухлитровую колбу и тщательно завязали коровьим пузырем. Словно банку с вареньем. Даже приложили восковую печать, чтобы крохотные человечки-амфибии не разбежались. Колбы вынесли в сад и закопали в навозную кучу. Четыре недели подряд навозную кучу ежедневно поливали какой-то таинственной жидкостью, от чего она начала бродить. Брожение возымело какое-то усиленное действие на крохотные существа, потому что они там пищали, как мыши. На двадцать девятый день колбы выкопали и внесли в лабораторию, и через несколько дней таинственных манипуляций Каммерер снова увидел своих маленьких знакомцев.
Он был поражен происшедшей в них переменой. Они выросли, развились, на них уже появились характерные признаки будущей жизни. У мужчин выросла борода, на лице женщин заблистало ангельское очарование. Аббат приодел их: король получил корону и скипетр, рыцарь — щит и меч, королева — драгоценное ожерелье.
Однако с их ростом множились и заботы. Каждые три дня их приходилось кормить какой-то таинственного состава пищей и всякий раз вновь запечатывать в колбы, потому что пленники все больше выказывали склонностей к побегу. Впрочем, нрава они были коварного, монах во время кормления укусил аббату мизинец.
До сих пор дневниковые записи Каммерера выглядят, как если бы он переписывал неизвестную сказку Э. Т. А. Гофмана. Но потом вдруг следует достоверная запись: граф возвратился в Вену и представил свои создания в тамошней ложе креста и розы. Подробностей об этом представлении секретарь не записал, заметив только, что граф одного из зрителей отлучил от зрелища, потому что тот нашел заметить о гомункулусах, что они просто "скверные жабы". С другой стороны, он упоминает некоего графа Туна, который с полным доверием отнесся к Куэффштейну и позднее вместе с ним производил эксперименты. Этот граф Тун действительно в то время значился в Вене. Был известен как чудо-доктор, лечил наложением рук и будто бы с прекрасными результатами. Его карьера прервалась в 1794 году в Лейпциге, где при известии о его приезде собралось столько больных, что он был не в силах заниматься со всеми. Тогда он придумал завязать больным глаза и проделывал свои фокусы-покусы вместе со своими ассистентами. Дело получило огласку, и граф с того времени исчез из виду.
Продолжаю рассказ о дневнике секретаря.
По мере взросления гомункулусы становились все резвее. До сих пор они просвещали своего хозяина мудрыми беседами и подавали мудрые советы. Но потом все переменилось. Король выступал только по политическим вопросам; королева слушать ни о чем не желала, кроме как о правилах этикета; рудокопа интересовали только события подземного мира. Если у них было плохое настроение, они сердили графа бессмысленными дразнилками, впрочем у него и без того было мрачное расположение духа в связи с одним траурным событием. Он хотел спросить монаха, каким образом можно разыскать одну запропавшую рукопись Парацельса, и тут случилось несчастье. Колба выскользнула у него из рук, разбилась, монах выпал и тоже разбился. Напрасно пытались его лечить, склеивать, даже гипнотическая наука графа Туна потерпела крах. Монах приказал долго жить. Из плотной черной бумаги склеили ему гроб и похоронили в саду, а его приемный отец полил могилу слезами.
Беды продолжались. Однажды Каммерер вошел в лабораторию и с ужасом увидел, что король выскочил из колбы и яростно пытается сорвать печать с колбы королевы. Секретарь поднял шум, граф примчался, и они начали преследовать гомункулуса, который, сатанински вращая глазами, перепрыгивал с одного предмета мебели на другой. Его смогли поймать, только когда он буквально свалился от усталости. Но и тогда у него стало сил вцепиться в нос своему хозяину.
Еще одно разочарование ожидало главу семейства гомункулусов. Он не мог смириться с потерей монаха. Они проводили новые эксперименты с графом Туном: хотели сварганить адмирала. Искусственный адмирал у них таки получился, но был ростом с пиявку, дернулся несколько раз и на том завершил свою короткую жизнь.
Здесь секретарский дневник умолкает. Он так и не рассказал, чем кончилось человеководство. Оккультный альманах говорит, что графа убедили мольбы жены, убивавшейся по тому поводу, что муж так искушает господа, и граф рассеял свое противоестественное семейство. Как он с ними покончил? Куда они подевались? Не известно.
Без ответа остается и вопрос, была ли какая-нибудь основа у этой чудесной истории? Или же секретарь попросту все выдумал? Если да, то с какой целью? Парацельсисты ни капли не сомневаются в достоверности случая; по их мнению Куэффштейн совершенно определенно смешал и заварил настоящих гомункулусов по рецептам Парацельса. Другие хотя и продолжали линию парацельсистов, находили теорию гомункулусов чересчур авантюрной. Законы природы так выворачивать нельзя, — говорили они. В противоположность этому все данные указывают, что искусственные человечки не могли быть не чем иным, как встречаемыми в учении Парацельса элементарными духами, они сверхъестественны, но подчинены законам природы, они промежуточные существа, располагающиеся между человеком и миром духов.
Смутность такого объяснения настолько ясна, что и я сам принял бы его, если бы мой глаз не задержался на бычьем пузыре, которым завязывали колбу. На ум пришла старая площадка с аттракционами в городской роще, где ребенком я подолгу дивился на чертика по имени Минимакс, помещенного в стеклянную пробирку. "Минимакс! Выполняй свой долг!" — командовал ему хозяин, и тот нырял на дно банки, потом по новой команде снова, болтаясь, всплывал вверх. Основанную на законах физики игрушку показывали на ярмарках во Франции под названием "Diable cartesien", весьма неточно, но будто бы она была изобретена Декартом. Смысл ее в том, что в банку, доверху заполненную водой, кладут фигурку чертика и уравновешивают наплаву. Внутри игрушки находится воздух, который проходит внутрь через дырочку внизу живота. Банка затянута бычьим пузырем. Теперь, если кто-то нажмет на пузырь, вытесняемая вода попадет внутрь чертика, увеличивающийся вместе с тем вес увлечет его на дно. Когда давление уменьшится, воздух вытеснит воду из живота и послушный Минимакс снова затанцует на поверхности воды.
На все это можно ответить: хорошо, граф привез игрушку из Италии, а чтобы мошенничество не вышло на свет, заморочил голову и секретарю. Но каким образом один из Минимаксов-гомункулусов мог выскочить из водяной тюрьмы и запрыгать по мебели?
Ответ я нашел в печальной истории процессов над ведьмами; в июне 1603 года парижский парламент приговорил к смерти женщину по имени Маргарита Буше. Против нее было выдвинуто обвинение, что она содержала дьявольское существо, живую мандрагору, кормила и ухаживала за ней. Несчастная женщина под пытками созналась, что обвинение истинно, Мандрагору ей поручил ее прежний хозяин. Гнусный безобразный карлик, совсем как обезьянка…
Влюбленный король графа Куэффштейна тоже, должно быть, был куплен в Италии: как-то бродячий савояр выдрессировал маленькую обезьянку. Аббат Желони обучал графа не оккультным таинствам, а приемам фокусников. Ослепленный. секретарь не делал иного, чем те, кто распространяет слухи о таинственных событиях — приукрашивал, прибавлял, присочинял и под конец сам уже поверил, что видел не шаловливую обезьянку, а влюбленного гомункулуса.
Итак, согласно учению Парацельса человеческие существа можно создавать и без участия женщины. Если эта теория справедлива, то из этого следует, что женщины могут производить детей на свет способом, отличным от естественного.
И у нас есть тому доказательство, к тому же в форме судебного приговора!1
Случилось в городе Монпелье, благородный сеньор по имени Ожемер поступил на службу к кардиналу Валеттуи и удалился вместе с ним в Эльзас. После четырех лет на чужбине он усоп. По различным причинам супруга его не могла сопровождать мужа ко двору монсеньора кардинала, а оставалась в их замке во Франции и провела четыре года в честном одиночестве.
Очень удивились младшие братья усопшего, господа Де Ла Форж и Де Бурж-ле-Монт, когда через некоторое время после смерти своего брата они узнали, что госпожа Маделина, вдова, имеет находиться в благословенном положении. Удивление их переросло в возмущение, когда им сообщили о наступлении радостного события, что вдова дала жизнь мальчику. Конечно, они бы недолго разбирались с нравственностью своей невестки, да только мальчика записали в книгу как законного сына покойного господина Ожемера, а затем, как тому положено быть, ввели в права законного наследования всех благ, оставленных усопшим господином.
Этого проглотить уже было нельзя. Оба брата начали процесс о признании незаконности рождения. Результат можно было предвидеть. Когда подтвердилось, что вдова четыре года в глаза не видела мужа, суд постановил, что муж не может быть отцом, а потому ребенка признал незаконным и лишил права наследования.
Вдова не успокоилась этим приговором. Она подала жалобу в гренобльский парламент2. Она жаловалась, что во время отсутствия мужа вела чистую и добродетельную жизнь, не допуская мужчин близко, поэтому абсолютно исключено, что отцом ребенка был чужой мужчина. В противоположность тому случилось, что незадолго до своей смерти муж навестил ее. Но не в действительной жизни, а во сне. Однако во сне все происходило так, как то обычно бывает промеж супругами. Вскоре сказались и последствия, и тогда она тут же рассказала этот случай многим свидетелям. Она потребовала допросить свидетелей, а также специалистов.
И тут последовал поворот, от которого у многих трезво мыслящих людей отвалился подбородок.
Гренобльский парламент потребовал доказательств.
Заслушали свидетелей, а именно Элизабет Дельбериш, Луизу Накард, Мари де Салле и других благородных дам. Они клятвенно показали, что госпожа Маделина уже на самой ранней стадии своего положения рассказала им чудесный сон свой и заверила их, что никогда не имела дела с чужими мужчинами, стало быть ребенок, которому предстояло родиться, может быть только плодом чрезвычайно ясного сна.
Этот ценный материал доказательств подтвердили четыре акушерки: Жильметта Гарнье, Луиза Дарто, Пьеретта Шуфаж и Мари Ламен. Четыре ученые дамы единогласно показали, что вещь эта в самом деле возможная, они имеют сведения о нескольких подобных случаях.
Суд был добросовестен. Он не удовлетворился показаниями армии женщин. Были вызваны в качестве экспертов четыре авторитетнейших врача: Дени Сардин, Пьер Меро, Жак Гафье, Аленор де Беллевиль, подробно аргументированное мнение экспертов было таково, что случай не столь уж невероятен. Один из самых веских аргументов им представили турецкие гаремы, где по словам экспертов часто случается, что, хотя женщины в нем совершенно закрыты от внешнего мира, да и муж не всегда исполняет по отношению к ним свои супружеские обязанности, все же бывает, его одаривают плодами односторонней к нему любви. Эта аргументация, как сказал Харшдерффер "не годится для скромного уха". Гренобльский парламент положил эти веские доказательства на чашу весов, и они тут же потянули в пользу мадам Маделины. Беспримерное постановление суда гласило так:
"Принимая во внимание доказательства, соображения и аргументы, представленные врачами разных орденов города Монпелье, акушерками и другими должностными лицами по поводу возможности и достоверности означенного факта, суд постановляет объявить означенного ребенка законным сыном и наследником господина Ожемера. Далее, суд обязывает господ Де Ла Форж и Де Бурж-Ле-Монт, как истцов, означенную женщину Ожемер объявить честной и добродетельной госпожой, а по вступлении настоящего постановления суда в силу составить письменное подтверждение тому. Подписано 1637 года, февраля, 13 дня".
Это уже более, чем много. Еще куда ни шло, пусть ребенок носит имя, пусть владеет имуществом, но составлять удостоверение о нравственности распутной невестки и потом годы сносить насмешки общества города Монпелье — это уж нет. Совершенно очевидно, город сговорился в интересах вдовы. Отец во сне умер, не мог вмешаться, но только настоящий отец сидел себе в каком-то высоком чине и дергал оттуда нити этой странной марионеточной игры.
Оба брата, огорченные, подали кассацию в суд третьей ступени. В те времена это был по закону парижский верховный суд. Сюда руки монпельерских и гренобльских заговорщиков не достигали. Верховный суд скоренько навел порядок. Он отменил гренобльский приговор, как в высшей степени ошибочный, объявил дитя сновидения незаконным и лишил наследства.
Венгерская поговорка по поводу решения монпельерского парламента и компетентного мнения врачей сказала бы: из пустой дыры пустые ветры дуют. И попала бы в точку, потому что в те времена крепко придерживались одного старинного научного суеверия, согласно которому ветер имеет оплодотворяющую силу.
Уже в который раз мы наталкиваемся среди трудов классических авторов на источники своеобразной физиологической теории. Вергилий1 в "Георгиконе" (III, 217) поет задумчивые стихи западному ветру Зефиру, который оказывается способен взять на себя отцовскую роль в табунах, неся материнство кобылам без участия жеребцов. Это чудо Плиний облекает в научную форму и с присущей ему лапидарностью говорит так:
"Известно, что в Португалии в окрестностях Лиссабона и Тахо кобылы поворачиваются к западному ветру и от животворящей силы его зачинают. Такой жеребенок будет очень скор, но не проживет более трех лет"2.
Бейль странные любовные обычаи португальских кобыл нашел достойными подробного изучения3. Еще несколько латинских авторов приняли за чистую монету любовные заигрывания Зефира (Варрон, Солинус, Колумелла), что само по себе и не было б бедой, но шаловливый ветер и в XVI веке не хотел остепениться. Бейль среди многих других упоминает Луиса Карриона, преподавателя лувенского университета, как убежденного сторонника Отца-ветра. Ветреная сплетня вообще характерна для образа мыслей кабинетного ученого: он не выходит из-за своего письменного стола и скорее верит букве, чем путешественникам, побывавшим в Португалии и бесплодно выспрашивавшим там про жеребых кобыл. Не видел такого там никто, у тамошних жеребят у всех есть законные отцы.
Мало-помалу выяснилось, что же составило основу этой легенды. Когда-то очень давно финикийские мореходы объехали тогда еще неизвестные края на западном берегу Иберии и вернулись домой с вестью, что там теплый океанский ветер делает землю плодотворной и, в частности, там, на пышных лугах пасутся лошади, скорые как ветер, будто бы отцом их был сам ветер. Кто-то подобрал оброненные крохи вестей, замесил их, полил научным соусом и подал.
Гренобльский парламент, возможно, и не посмел бы выступить с таким лихим приговором, если бы в те времена все еще не пережевывалось классическое жаркое допотопных новостей. Если португальские кобылы вырвались за пределы законов природы, почему бы того же не сделать французской благородной даме, особенно если она это проделала с собственным мужем или, по крайней мере, с его образом во сне.
Будто бы сто лет спустя, в середине XVIII века лондонское научное общество, то есть сама английская академия наук занималась подобным случаем. Подробных сведений об обсуждении и о результате мы не имеем, но что-то, по-видимому, должно было быть, это подтверждается колючей сатирой Сэра Джона Хилла, лондонского врача, лютого врага академии, изданной под псевдонимом Абрахам Джонсон. Ловкая научная насмешка стала ходким чтивом, ее перевод на французский был даже в библиотеке Марии-Антуанетты. Она называлась "Lucina sine concubitu"4.
Она исходит из модного тогда научного воззрения, что в воздухе кишит множество так называемых анималькулъ, то есть невидимых простым глазом существ. Попадая в женский организм, они пускаются в рост, и при благоприятных условиях из них может развиться настоящий человек. Этим-де и объясняется благоприятное размножение португальских кобыл, поскольку западный ветер наполнен такими анималькулями. Он, Абрахам Джонсон, и изобрел прибор цилиндрико-катоптрико-ротундо-конкаво-конвекс. С его помощью он отфильтровал от западного ветра целую кучу анималькуль, разложил их на бумаге, как грены шелковичного червя. Под микроскопом было хорошо видно, что это совершенно развитые мужчины и женщины. В научных целях он продолжал экспериментировать с ними — дал их в питье служанке, и та от них впала в обычное интересное положение.
Злорадная насмешка вконец общипала у Зефира павлиньи перья отцовства. Французы продолжали плести нить насмешки, и уже в следующем году по рукам ходила сатира под щекотливым заголовком "Concubitus sine lucina, ou plaisir sans peine" (Лондре, 1752).
Кстати, самым милым эпизодом успеха книги про Луцине было то, что Халлер воспринял ее совершенно серьезно и внес в свою работу "Biblioteca anatomica" ("Анатомическая библиотека". 1774-77).
Пример португальских кобыл оплодотворил фантазию составителей анекдотов. Только у нас не ветер выступал в роли отца, а снег. "Cent nouvelles nouvelles" ("Сто новых новелл") — под таким заголовком в 1432 году вышедший сборник новелл рассказывает, впрочем уже много раз пересказанную, историю о том, как один купец возвращается домой после десятилетнего отсутствия и находит дома одним ребенком больше, чем оставил, уезжая. У жены готово объяснение:
"Клянусь, кроме тебя, не знаю другого мужчины, но случилось так, что как-то поутру вышла я в сад набрать щавелю, да один листик разжевала и проглотила. К щавелевому листу пристала свежая снежинка. Как только я ее проглотила, тут же почувствовала, как тогда, когда другими детьми тяжелела. Конечно же, ясно, что и этот красивый ребенок наш с тобой сынок". Муж был человек торговый, осторожный, сделал вид, будто поверил удивительной истории. Обождал года два, как мальчик подрос, тогда и взял его с собой в путь торговый, а в Африке и продал его за сто золотых. Как вернулся он домой, стала его жена пытать: где сынок? "Ох, дорогая, -вздохнул муж, — а то и случилось, как вышли мы на берег африканский, жара стояла великая, и стал наш сынок, который ведь от снега рожден, стал вдруг таять, не успели мы прийти к нему на помощь, как он от южного солнца прямо на глазах у всех и растаял".
Анекдот, во всяком случае, указывает на то, что и в те времена такое отцовство не считали возможным. Позднее Грекур1 взял этот сюжет для своего стихотворения "L'enfant de neige" ("Ребенок от снега"). В Венгрии Шамуэль Андрад переделал снег в сосульку, должно быть, заснеженную щавелинку не счел вероятной. В шутливом рассказе "Гашпар-сосулька" у него жена оправдывается так: "Как-то зимой вышла я в сад пройтись и с таким великим желанием думала о тебе, будто наяву была с тобой. Там в саду сняла я с застрехи большую сосульку да и съела; и стал от этого этот беловолосый ребенок, окрестила я его в память о том Гашпаром-сосулькой".)
Наиболее яркий сюжет о случившемся в отсутствии мужа прибавлении семейства обработал Йокаи в романе "Прожженный авантюрист XVII века". Конечно, с пера Йокаи история сошла куда интереснее, чем ее оригинальный источник "Rheinischer antiquarius", который излагает ее буквально в нескольких словах: авантюриста, который в Голландии сумел жениться на богатой, тщеславная жена уговорила вступить в военную службу в Ост-Индии и добыть себе офицерский чин. Проходят годы, когда офицер возвращается домой и т. д. Жена объясняет, как-то ночью думала о муже с великим желанием, и тогда он чудесным образом "отнес ее в Ост-Индию", а оттуда после краткого супружеского свидания "перенес назад домой". Муж повел себя мудро: сделал вид, будто поверил, только вскоре заманил жену на прогулку да и столкнул в зыбучие пески.
Этим свиданием во сне круг легенд возвратился ко сну монпельерской вдовы. Чтобы совсем замкнуть круг, скажу только, что про голландского курьера во сне рассказывает и ученый Мартин Зайлер. Его книга называется "Miscellanea oder Allerley zusammen getragene politische, historische und andere denckwurdige Sachen" ("Мисцелане, или всякого рода политические, исторические и прочие памятные дела", Нюрнберг, 1661). Ульмский профессор располагает более широкими сведениями об этом случае. "В 1657 году в Виссингене случилось, — пишет он, — и так произошло, что соломенную вдову добрые духи доставили к мужу в Ост-Индию".
Судя по заглавию книги, этого романтического воздушного курьера автор включил в свое собрание как правдивую историю, достойную внимания.
Наука продолжала мотать нити мистического кокона, заключающего тайны жизни человеческой. В пробирках одних лабораторий велись опыты по созданию искусственной жизни, в других — надменная самоуверенность желала вынудить к новой жизни саму смерть.
Эту операцию назвали палингенез — новое рождение, рождение заново.
Чтобы это хорошо понять, сначала нужно познакомиться с подробностями новых чудесных рождений Птицы-Феникса.
В античном мире Феникс как символ означал бессмертие, вечность. Точно в таком же смысле выбивали его на своих медалях и византийские императоры. На медалях более поздних европейских властителей бессмертная птица красовалась столетиями, и тогда уже к ней добавилась идея безошибочности, совершенства, чистоты. Шведская королева Кристина в 1665 году приказала выбить медаль с изображением феникса. Над изображением стояло написанное греческими буквами слово, звучащее очень по-гречески: макеллос. Однако это таинственное слово не значилось ни в одном греческом словаре. Ученые до боли ломали над этим голову, но никак не могли подобраться к его смыслу. Царствующий синий чулок вдоволь повеселился про себя и, наконец, сбросил завесу с тайны: это было не греческое слово, а немецкое. Макелос, то есть безошибочный.
Что касается внешнего вида птицы-феникса, все описания сходятся в одном: это удивительно красивое существо. Что-то вроде райской птицы, только намного больше, примерно с орла. Голова и шея у нее блестят золотом, грудь покрыта пухом огненно-синего цвета, а тело - перьями, переливающимися красным - зеленым- желтым, на длинном хвосте цвета переходят из розового в пурпурный. Единодушие в описании феникса тем более заслуживает внимания, что еще не было человека, который бы видел птицу своими глазами. Кто-то когда-то вообразил, какой должна быть эта славная птица, и это рожденное воображением описание стало кочевать из одной книги в другую, словно птица, перепархивающая с ветки на ветку.
Чудо возрождения происходит в египетском Гелиополисе, храме бога Солнца. Когда птица чувствует, что время ее пришло, сильно шелестя крыльями, прилетает она с востока, на алтаре бога Солнца устраивает гнездо из ароматных сухих трав и ложится в него. От жарких лучей солнца, отражающихся от ее сверкающих крыльев, гнездо возгорается и феникс сгорает дотла. На другой день из пепла вылезает маленький червячок, быстро растет, покрывается перьями, и через несколько дней получается совершенно новая птица, взмывает на крыльях и начинает новую жизнь, которая, по сути дела, вечна.
Продолжительность отдельных периодов вечной птицы греческие и латинские писатели оценивают в 500-540 лет. Египетские источники более точны: по ним феникс прилетает в храм бога Солнца каждые 652 года, чтобы сжечь себя дотла. Отмечено его появление во время царствования фараона Сесостриса в 2555 году до н. э., затем в 1904 году до н. э. и так далее. По этим заметкам современная наука намудрила, что-де 652-годичный период, или так называемый период феникса, совпадает с периодом прохождения Меркурия через Солнце. То есть феникс — не что иное, как астрономический символ, иероглиф, означающий прохождение Меркурия.
Итак, собственно говоря, обыкновенным письменным знаком оказался червяк, восставший из тлена старых книг и в мыслительных сферах более поздней науки, жаждавшей покрыть себя ослепительными перьями удивительной птицы. Надо сказать, что однако же не все ученые принимали традицию феникса за действительность. Нашлись и сомневающиеся, которые, хотя и не могли нащупать природу мифа, все же основательно отрицали существование птицы. К тому же аргументируя это тем, что Ной разместил в своем ковчеге по паре самцов и паре самок, значит, после потопа животный мир размножался только естественным путем. Этому учению решительно противоречит всякая небылица, повествующая не от спаривания, а от возродившегося из пепла червяка птицы.
Я не призван вдаваться в научные объяснения. Но, когда в зимние сумерки я смотрел с каирской цитадели в сторону пирамид, и передо мною в огненном багрянце разгорался закат в пустыне, я думал о сказке про феникса. Солнце, вставая на востоке, совершает свой дневной долг и вечером прячется за край пустыни, выстреливая в небо невероятными багрово-красными пучками огня, словно кто-то поджег пустыню, и языки пламени лижут и окрашивают багрянцем небесный свод. В древние времена фантазия древнего человека легко могла и так объяснить небесную игру огня, что вот-де солнце сгорает в собственном огне и назавтра встает к новой жизни…
Однако древний ученый не вставал из-за письменного стола. Переплетенные в пергамент фолианты, вызывая уважение, стояли перед ним, тая в себе свидетельства великих предков. Однажды давно кто-то описал птицу-феникса; у него перенял другой, у того третий и, наконец, доказательства умножились до двадцати, двадцати пяти. Но разве может быть неправдой то, что двадцать пять известных ученых утверждают в один голос.
Метод феникса указал путь к палингенезу, то есть к теории возрождения.
Сначала она еще не бралась возрождать из праха самого человека. В порядке первого эксперимента она удовольствовалась несколькими цветками. Ничто не исчезает в природе -говорили мечтатели от науки. Если королеву цветов, прекрасную розу, соответствующим образом сжечь, в пепле сохраняются соли, которые содержались в живом цветке. В каждой крохотной крупице соли таятся все остальные элементы растения, как в семени. Значит, надо химическим путем выделить соли из пепла, закрыть их в пробирку и держать над огнем. Под действием тепла составляющие элементы высвободятся из солей и по законам симпатии соединятся. На наших глазах цветок пустит стебель, появятся почки и бутоны, и наконец во всем своем великолепии появится раскрывшаяся роза, разница всего только в том, что цветок в пробирке не настоящий, а только фантом погибшего растения, его духовная тень. Если пробирку отодвинуть от огня, то искусственно вызванный к жизни цветок снова сморщится.
Так говорит теория. Только вот удалось ли кому-нибудь наткнуться на секрет "соответствующего способа" и снова вызвать к жизни мертвый цветок?
Да, удалось. Свидетелем тому Сэр Кинелм Дигби, камергер короля Карла I, друг Декарта, затем фаворит Карла II, автор многих широко известных ученых трудов.
Сэр Кинелм, правда, не свидетель собственной персоной, а только свидетель свидетеля. Другими словами, он ссылается на Кверцетана, который собственными глазами видел у некоего польского химика 12 запечатанных колб. В одной из них был пепел розы, в другой тюльпана и так далее. Поляк разместил колбы над слабым огнем и вот: раз-два, и они пустили ростки, и вот расцвели чудесные растения-фениксы. Когда он отодвинул сосуды с огня, цветочные фантомы снова обратились в пепел.
Кто был этот поляк, и где занимался он разведением цветочных фантомов? Этого не говорит ни сам Дигби, ни его источник. Но все те, кто после него писал диссертации о палингенезе, с восторгом ссылаются через косвенное посредство английского и французского врачей на чудесные результаты поляка1.
Другой свидетель, которого обычно называют Кирхер Атаназ, ученый иезуит из Рима. Про него поговаривали, будто он тоже воскресил из пепла цветок, показал его королеве Кристине, но зимней ночью оставил колбу на открытом огне, и от неожиданного мороза колба треснула. Дигби, конечно, свидетельствовал и здесь. "Кирхер сообщил мне секрет способа, — пишет он,но из-за многих прочих дел я не успел произвести опыт".
Это, конечно, очень жаль. А еще больше жаль, что Сэр Кинелм не показался таким общительным, как Кирхер, и не сделал общим достоянием еще более важный секрет: каким образом можно также и животных, к тому же настоящих, живых и съедобных животных, снова возродить из пепла.
Потому что он якобы это проделывал. Он отобрал хорошего, большого, живого рака и по собственному тайному способу варил его, жарил, жег, замачивал, выпаривал до тех пор, пока из него не получился пепел, богатый способными к возрождению солями. Этот пепел он опять же мучил до тех пор, пока однажды ему не улыбнулся успех: из пепла выползли малюсенькие раки, они росли, возрастали, обрастали мясом и, наконец, выросли в съедобных, при том приятного изысканного вкуса раков.
Какой некрасивый эгоизм со стороны Сэра Кинелма, что он оставил секрет при себе и не позволил менее состоятельной части человечества причаститься к господскому деликатесу. Другие были менее эгоистичны и результаты своих исследований кавалерски опубликовали. Экартхаузен во втором томе своего труда сообщает тридцать описаний способов, с помощью которых можно возрождать из праха растения и животных. К сожалению, ни одно из описаний не подходит для того, чтобы разнообразить стол простого гражданина деликатесными закусками. Они своеобразным способом дают лишь указания к тому, как надо возрождать и выращивать испепеленных комаров, скорпионов, змей, червяков. Черви сначала очень маленькие, как сырные черви, но их надо заботливо прикармливать тучной землей, и награда за прилежный труд не задержится, маленькие червячки превратятся в огромных червей.
Кто не интересуется червями и скорпионами, может проделать следующий опыт: только что вылупившегося из яйца цыпленка положить в колбу, по всем правилам сжечь его и, закрыв колбу герметически, зарыть в кучу навоза. Через несколько дней под действием брожения в колбе образуется густая слизь. Заполните ею пустую яичную скорлупу, залепите щель, положите под курицу и она вам высидит сначала было сожженного цыпленка.
У глупого миража, палингенеза, все же могла быть хоть какая-то основа. Много раз упоминаемые соли и в самом деле присутствуют в золе растений, и если колбу перенести из холода в тепло, на стенках колбы выпадут многообразные рисунчатые отложения, как зимою на окнах иней. А остальное было делом плещущей фантазии и разносимых вестей.
В книге аббата Валемона есть медная гравюра — воробей, запаянный в колбе. Это было произведение французского химика по имени Клаве; воробей возрождался из праха и обращался во прах по мере того, как он двигал колбу над огнем. Возможность такого фантома жизни повела науку к крайним выводам. Постараюсь точно и объективно изложить указанное положение. Не нахожу удобным шутить по поводу столь серьезного научного установления.
Итак, общеизвестно, что на кладбищах часто можно видеть, как колышутся духи умерших, восстав из могил. Суеверный люд без всяких причин верит, что это явления самих умерших, другие же распространяют ошибочные убеждения, что это сам демон в обличье духа по-сатанински дразнит смертных. Учение о палингенезе дало науке ключ тайны. Заключенные в человеческом организме соли вследствие брожения освобождаются, выходят на поверхность земли и там по закону симпатии соединяются в образ умершего. Таким образом, все, что рассказывают ночные посетители погостов про приведения, — это сказки. Предполагаемые духи попросту фантомы, то есть с точки зрения научной обыкновенные, будничные явления.
Вот как достойно наука выбила оружие из рук суеверия. Еще достойнее она покончила с гнусным промыслом колдунов, вызывающих мертвецов, о них выяснилось, что они вызывают совсем не настоящие души, а лжедухов, искусственные тени, которые выращивают из человеческих солей. Возможно, в этом и заключалась тайна эндорской ведьмы — она вызывала поддельного Шамуэля, а не настоящего.
В одном месте я все-таки споткнулся.
Не об обычных тенях и духах пойдет речь, а о совершающихся ясным днем, на глазах у всех настоящих попытках восстания мертвых.
Так сказать, имеющие кредит доверия путешественники подали весть об этом чрезвычайно удивительном событии, а наука на этот раз осталась в долгу по части объяснений1.
Вблизи Каира, в полумиле от города есть заброшенное кладбище. Каждый год в конце марта месяца в последний четверг толпы любопытных валом валят из города на кладбище, чтобы поглядеть там на неслыханные вещи. Потому что каждый год в этот день покоящиеся там веками повторяют свои попытки восстать.
Земля как бы корчится в родовых муках, то рука протянется из земли, то нога высунется и снова опустится. То тут, то там на поверхности земли покажется человеческая голова, иногда все человеческое тело выберется на божий свет, но только по пояс, потом, как бы не совладев с силой, снова опустится в необозначенную, неприбранную могилу. Пусть никто не думает, что это Фата Моргана разыгрывает обманчивой игрой простодушных путешественников. Туда можно пойти, даже можно потрогать извивающиеся, подергивающиеся части тела. Многие путешественники так и делали. Один из них, совсем осмелев, хотел поднять кудрявую детскую головку, но арабы закричали: "Кали, кали, анте, матрафде!" То есть: оставь, оставь, ты не знаешь, что это! С четверга до субботы продолжается эта призрачная игра, потом земля перестает корчиться и мертвые покоятся в мире до следующего года.
Чем дурачили арабы путешественников-европейцев? Этого никто не знает. Может быть, кладбище было местом захоронения мумий? Но у мумий руки-ноги не движутся и не извиваются. Я вынужден последней ссылкой закрыть ряд других ссылок: ссылаюсь на Симона Гулара, который решил вопрос так:
"Оставляю приговор читателю, чтобы думал об этом, что почтет за благо".
В порядке вступления я должен дать отчет в нескольких премудростях.
Одно дело — секрет долгой жизни, и другое — вечной молодости.
Среди долгожителей почетное место принадлежит уроженцу Караншебеша Яношу Ровину и его жене Шаре. Муж прожил 172 года, жена 164, из этой массы лет 147 они провели подле друг друга в довольном и счастливом супружестве2.
Секрет долголетия этой пары стариков объясняется в одной написанной про них статье так:
"Пропитание их обоих составляло молоко да печеные в золе кукурузные пампушки. Кто, значит, долгую жизнь желает прожить, учится пусть по примеру ихнему скудно и умеренно, хлебом и молоком, а за отсутствием оного водою пробавляться".
Какою бы заманчивой не казалась перспектива провести 147 лет при одной и той же супруге, прилежно употребляя молоко и мамалыгу, зажиточное человечество все же выбирает краткую жизнь, а разницу уравновешивает радостями накрытого стола.
Хотя уже школа в Салерно в своем тройственном правиле сформулировала секрет долгой жизни:
Haec tria: mens bilaris, requies, moderata diaeta (три пункта: ясность души, покой и умеренное питание).
Медицинская наука с тех самых пор не перестает долбить в уши это тройственное питание и бедному, и богатому. Ректор падуанского университета Рамаззини составил для царствующих особ в отдельности указания, как сохранить здоровье1 . Он советует царственным особам не есть и не пить слишком много, воздерживаться пламенных страстей, а развлечения их должны быть достойными их сана. А если где-то вспыхнет эпидемия, — так завершает свои медицинские советы профессор, — властитель немедленно должен покинуть свой город и перенести резиденцию в другое место.
Вполне понятно, что именно в падуанском университете умеренность имела таких авторитетных знаменосцев. Все-таки здесь жил и умер мировой рекордсмен в умеренности -Лодовико Корнаро.
Этот венецианский дворянин до сорока лет жил совершенно противоположно тому, что провозглашала школа Салерно. Когда излишества привели его почти на край могилы, он вдруг круто свернул с широкого пути светских радостей на узкую тропу умеренности. По этой тропе он ушел далеко. Ему было восемьдесят три года, когда он обобщил свой опыт в диссертации. Через три года он развил ее еще в одном исследовании, через пять лет еще в одном. И он полагал, что не мешало бы и дальше копить опыт в интересах дела. Тогда он подождал еще семь лет, и наконец в девяноста восьмилетнем возрасте он собрался и выступил перед общественностью с итоговым исследованием, получившим большую известность "Discorsi della vita sobria" ("Беседы о трезвой жизни", Падуя, 1558). Еще шесть лет наслаждался он безболезненно скромными радостями старческого возраста и в 104 года, в 1556-ом, апреля 26 дня, сидя в своем кресле, тихо заснул навеки.
Книга эта — гимн умеренности, которая по его мнению есть дочь разума, мать добродетелей, опора в жизни; богатого учит разумно наслаждаться изобилием, бедного — безропотно сносить нужду. Очищает чувства, укрепляет тело, ослабляет оковы, привязывающие к земле, поднимает нас над самими собой и т. д.
Только известной книгу сделали не эти, без сомнения, мудрые и прекрасные заявления. Описанию диеты, на протяжении десятилетий выдержанной с железной волей, обязана она тем, что намного пережила вековую жизнь самого автора. Даже сто пятьдесят лет спустя она значилась в списке лекций падуанского университета; именно упоминавшийся выше Рамаззини написал к ней реферат-комментарий.
Секретом системы питания Корнаро было то, что он ел-пил именно столько, сколько было совершенно необходимо для поддержания жизни. Он сконструировал точные весы и измерял на них свой дневной порцион: двенадцать унций пищи и четырнадцать унций питья. Одну итальянскую унцию надо считать по 29-
Упрямый старец продолжал мучить дочь разума и мать добродетелей до тех пор, пока ему не удалось настолько ослабить оковы, привязывающие его к земле, что опора его жизни скукожилась до двух яичных желтков в день. Вкушал он их в два приема: один на обед, другой на ужин.
Совет, соответственно, прозвучал так:
"Кто, стало быть, хочет прожить долгую жизнь, пусть научится по примеру синьора Корнаро жить двумя яичными желтками в день…"
До сих пор я писал о вещах мудрых. Продолжение уже просится под заголовок моей книги.
Апостолы умеренности смогли сколотить лишь кое-какой маленький лагерь. Человечество не претендовало на такую долгую жизнь, которую надо было влачить на мамалыге и яичнице.
Вместо такой серой действительности перед ним сияла радужная мечта: сон вечной юности. Начиная еще с мифологических источников юности до современных экспериментов с пересаживанием человеку обезьяньих желез, снова и снова вспыхивала дразнящая воображение мысль о том, что должно же быть какое-то чудо-средство, которое без долгого и горького самомучительства, в краткий срок, может вернуть юность дряхлеющему организму.
Согласно греческим мифам секретом вечной красоты Геры было то, что богиня время от времени приходила к источнику юности и купалась в нем. Эта сказка зрела в тысячелетней традиции античных понятий о мире; сгустившийся до реальности сказочный туман перекинулся даже в средние века. Хотя омолаживающей силе источника противоречил поистине нескончаемый список любовных приключений Зевса, составленный и записанный все той же греческой мифологией…
Скандинавские мифы помещают чудесный источник Юнгбруннент в замке Идуны. Лука Кранах с сотоварищами многажды писали излюбленный сюжет: с одной стороны в воду вползают уродливые и хилые старухи, а с другой стороны они же выскакивают юными феями.
Рыцарские романы тоже до тех пор поминали источник вечной юности, что, когда началось открытие новых, неизвестных доселе земель, к сокровищам южного полушария был причислен и чудо-источник. Поначалу о нем только гадали, где же он может быть. Может быть, в Индии, где его уже искал Александр Великий? Или в чудесной стране священника Иоанна, которую воображение рисовало то в Азии, то в Абиссинии? После открытия Америки идея обрела плоть, и один предприимчивый конквистадор снарядил два корабля (!) специально с целью отыскать пресловутый источник.
Понс де Леон — так звали испанца, Бимини был тот предполагаемый остров, где бьет ключ, преображающий старцев в юношей. Твердо, готовые на все, закаленные в битвах завоеватели ринулись через неизвестное море, к неизвестному острову. Не компас науки вел слепое предприятие, а расчудесным образом глупая болтовня полудиких туземцев! Ничто так не характерно для сотканной из мужской решимости и детской доверчивости авантюрной души, как умение превратить мыльные пузыри хвастовства рыцарских романов и индейских врак в путеводную звезду. Очень вероятно, что ненавидящее завоевателей туземное население точно так же разыграло их сказками про волшебный источник на Бимини, как манило золотом Эльдорадо, только бы ушли с их шеи подальше.
Достаточно о том, что Понсе де Леон нигде не нашел Бимини, зато, пройдя под парусами на север, пристал у прекрасной, покрытой цветущими лугами местности. Потому он и окрестил ее по удивительно красивым цветам Флоридой. Немного огляделся здесь в поисках источника, потом ему все это надоело, и он уплыл домой, еще больнее и старее, чем когда отправлялся в путь.
Неудача экспедиции на Бимини отрезвила жаждущую омолодиться древнюю Европу. Стало ясно, что источники вечной юности, собственно говоря, — целебные воды, оказывающие благотворное действие, и только лишь пары легенд раскинули над ними радугу, манящую омоложением, но, увы, недостижимую.
Но человечество не могло успокоиться, что его лишили самой красивой мечты.
Хотя Источник Юности и не существует, помолодевшие люди все же есть. Серьезные ученые, известные путешественники уверяли, что встречали таких.
Наиболее известен случай с княгиней-монахиней Монвьедро, о котором рассказал Веласкус де Таренто. Святой жизни девица с миром отметила свое столетие в обители, когда с нею свершилось чудо. Вдруг у нее выросли все зубы, вместо седых волос отросли черные, пергаментная желтизна лица сменилась розовой свежестью. Простодушная старая дама не только что не радовалась игре шутливой природы, но целомудренно стыдилась этого, тем более что в обитель стали наведываться любопытные, повалившие туда при вести о чуде.
Похожие вести приходили также из совершенно противоположного монастырям, хотя тоже закрытого мира. Поль Лукас, французский архитектор и путешественник, любимец Людовика XIV, в поездке на Восток заехал в Константинополь. Как он пишет в книге "Voyage dans
Все чудеса омоложения преподносит история трехсотсемидесятилетнего индуса. Его удивительную судьбу португальский придворный историк Лопез де Кастанеда счел достойной увековечения. Этот необычайный человек достиг мафусаильского возраста не благообразным старцем, а в молодом образе с черными волосами, поскольку за свою долгую жизнь он четырежды омолаживался. Свою обновляющуюся молодость он использовал мудро: то женился, то разводился с женой, то вдовел и снова женился, — словом, более или менее долго прожил в счастливом браке всего с семьюстами женщинами. Поскольку сие писано придворным историком, достоверность случая не подлежит сомнению.
Чудо омоложения известно и в животном мире. Орел, старея, сжигает в палящих лучах солнца облезшие перья и живет хоть до ста лет. Об олене тоже общеизвестно, что он время от времени молодеет.
Итак, у омолаживания нет физиологических препятствий, просто надо найти средство, которое на отжившем теле пустит новые побеги.
Есть такое средство?
Есть! — отвечает алхимия.
Это такая таинственная микстура, над которой мудрецы от алхимии ломали голову и которая встречается в таинственных записях алхимиков под именем то камня мудрости, то великого магистерия, то первичной материи, то элексира жизни.
Волшебная микстура не только превращает бросовые металлы в золото, но она имеет и чудесное свойство излечивать все болезни и продлевать жизнь. Куда больше, она обеспечивает вечную юность и бессмертие тому счастливому человеку, которому удастся горьким трудом замешать этот бальзам жизни в своей пробирке или тигле.
Но удалось ли кому-нибудь?
Тут красноречие алхимиков скромнеет до заикания.
"Наверное, были такие, — обычно отвечают они, — кому удалось сломать печать на великой тайне. Но не хотели противиться великому закону Божьему и приказу природы, поэтому они предпочитали унести тайну с собой в могилу".
В такой аргументации столько убедительной силы, что даже не пытаюсь спорить. Лучше погляжу сам в алхимической литературе: а вдруг наткнусь на кого-нибудь эдакого, кто открыл элексир жизни и употребил себе на пользу?
Я нашел всего троих. Вот они: Артефий, Фламель и мистического происхождения граф Сен-Жермен.
Артефий был известным алхимиком XII века. Велика же была слава его рукописных книг, если они хранились в веках и в начале XVII века были даже напечатаны. В одной из книг говорится о продлении жизни. Она называется "De vita propoganda" ("О продлении жизни"). Ценность его советов тем более велика, что во вступлении автор скромно замечает, что книгу написал в возрасте 1025 лет. Поскольку всяк о себе лучше знает, сколько ему лет, ничего не остается, как поверить в этот именуемый почтенным возраст; как то утверждает итальянский гуманист Пико делла Мирандола, отдельные ученые и поверили. Даже более того, они спорили, что автор книги не кто иной, как сам Аполлоний Тианский1, великий маг I века н. э., который с помощью философского камня дожил до XII века и явился под именем Артефия. Принимавшие участие в споре ученые оставили без внимания третью возможность: а вдруг какой-то досужий современник заморочил их и без того отуманенные алхимической лихорадкой головы.
Никола Фламель жил в Париже в XIV веке. Ученая традиция оплела его образ самыми блестящими нитями легенд. В молодости он купил за несколько франков книгу, писанную на лубке, полную таинственных знаков и рисунков. Не понимая их значения, он дал обет и совершил паломничество в Сант-Яго де Компостеллу. На обратном пути он встретил врача-еврея, который навел его на разгадку. Дома, в Париже, следуя наставлениям книги, он стал превращать ртуть в золото, притом на огромную стоимость, а огромное свое имение тратил на разные вклады. Поскольку действительно некий горожанин по имени Никола Фламель делал богатые вклады, средневековое воображение, всюду рыскающее за чудесами, соединило образ горожанина и алхимика воедино и верило всему, что молва трубя разносила про него. Верило настолько, что один из верящих с богатым воображением купил дом Фламеля на Рю Мариво под номером 16 и разобрал его до погреба, а вдруг сыщется та чудесная лубочная книга.
Обширная литература о Фламеле тащится по тупикам многих таинственностей, но это уже принадлежит истории алхимии. Сюда относится только то, что Фламель знал секрет элексира жизни. Он не умирал, а вместо себя похоронил деревянную куклу и вместе с женой уехал на Восток, где они оба были живы еще и через триста лет, как это было установлено одним авторитетнейшим французским путешественником.
"В Малой Азии, — пишет сей путешественник, — я познакомился с одним высокообразованным дервишем, который сведущ был в тайных науках. Дервиш среди всего прочего говорил о том, что знаток этих наук может продлить жизнь хоть до тысячи лет. Я упомянул Фламеля, что тот знал тайну философского камня и все же умер. Дервиш рассмеялся и сказал, что мы, французы, основательно ошибаемся. Фламель со своей супругой живы, он ему хороший друг, и года два назад они были вместе в Индии".
"Он много говорил прочего о Фламеле, — заканчивает свою историю путешественник, — но менее вероятное из того я даже не упоминаю".
Содержащая эти интересные сведения книга — "Voyage dans
Из авантюрной истории графа Сен-Жермена скажем только, что он был доверенным человеком Людовика XV, жил ослепительно, и никто не знал, откуда он берет деньги; показывал пригоршнями красивейшие драгоценные камни, которые, по слухам, сам же и делал; был приобщен к тайнам креста и розы и т. д. О происхождении его никто не знал. Поговаривали, будто матерью его была испанская герцогиня, и будто отцом был португальский еврей. Под конец его жизни распространился слух, что граф внебрачный сын Ференца Ракоци II, и эту чепуху даже в нашем столетии еще пробовала доказать одна английская дама1.
Множество тайн и подозрений так волновали воображение современников, что они сами помогали ткать тайну покрывала Изис. Родилась легенда: граф знает тайну элексира жизни, а потому он вечен. Естественно, тут же нашлись пожилые матроны, которые клялись, что еще их бабушки знавали графа, и тогда он выглядел также молодо, как и теперь. Сам граф никогда не говорил открыто о своем бессмертии, но то тут, то там, ронял несколько туманных слов, из которых можно было сделать вывод, что он живет на свете уже много-премного сотен лет. Он обладал великолепным даром рассказчика, мог живо изобразить события вековой давности. Иногда он делал вид, что оговорился. Например, рассказывая об одном эпизоде из жизни короля Генриха IV, он продолжал фразу таким образом:
"… и тогда король с улыбкой обернулся ко мне — я хочу сказать, с улыбкой обернулся к герцогу Х и т. д."
Одним словом, парижское аристократическое общество точно так же верило в бессмертие графа Сен-Жермена, как и в бессмертие Фламеля. Если оно не сомневалось в существовании элексира жизни, то почему бы ему сомневаться в результате его действия? А весть все росла. В парижских салонах дамы шушукались, что граф присутствовал на Никейском соборе, знал самого Иисуса и много раз обедал с Понтием Пилатом. Потом нашлись веселые шутники, которые посчитали, если уж знатное общество настолько глупо, так пусть глупеет окончательно. Однажды авантюриста изящных манер по имени Гуве представили под видом графа Сен-Жермена. Лжеграф отлично сыграл свою роль. Он рассказывал о своих похождениях тысячелетней давности; войдя во вкус, описал усадьбу Пилата, святое семейство, даже свое знакомство со Святой Анной, которой позже на Никейском соборе он оказал большую услугу, потому что его информация в значительной степени способствовала принятию ее в сонм святых.
Когда настоящий граф узнал о забавах, граничащих со святотатством, он пожал плечами. "Если глупым парижанам доставляют радость такие несуразицы, — сказал он барону Гляйхену, — пусть развлекаются. Одно во всем правда: я намного старее, чем думают по моей моложавой внешности".
Утка не удовлетворилась общественным мнением Парижа. Перелетела через пролив и обосновалась на страницах солидной лондонской газеты "Лондон кроникл". Газета в 3-м номере за июнь 1760 года посвятила пространную статью такому радостному событию, как приезд графа Сен-Жермена в Лондон. В статью закрались несколько строк о чудесном случае с графским элексиром жизни. Известный случай превратился в анекдот, и все же его в те времена воспринимали настолько серьезно, что даже большой лексикон Лярусса увидел в нем пример человеческой глупости, достойный увековечения, и опубликовал эту статью в полном объеме в 14-м томе на 70-й странице.
В изложении часть статьи, посвященная элексиру, звучит так:
"Одна очень высокого ранга герцогиня попросила графа дать ей несколько капель омолаживающей жидкости. Просьба исходила от столь знатной особы, что отказать было нельзя. Граф поднес склянку с наставлением, что принимать по десять капель каждое полнолуние. Герцогиня хотела скрыть это дело от своей старой камеристки по имени Рейдгонд. Сказав ей только, что это средство от колики, положила его в ящик. Вечером она отправилась на бал и пока там веселилась, старая камеристка, хорошо поужинав, почувствовала колики. В мучениях достала она средство и выпила его одним духом. Когда герцогиня на рассвете вернулась домой, в спальне увидела молоденькую девушку, это была старая Рейдгонд".
Просвещенный XVIII век оставил нам венгерские свидетельства того, что учения алхимиков креста и розы манили сторонников не только кошмаром искусственного золота, но и сверканием золотых капель элексира жизни. Мы знаем, что Шандора Бароци, писателя и лейб-гвардейца, тоже захватила алхимическая лихорадка. Когда Ференц Казинци спросил у него, для чего он закладывает голову из-за таких безделиц, он ответил:
"Под исцеляющими руками будучи однажды, в юности, врач мой пробудил во мне жажду к изучению науки, коя металлы облагораживает и ученикам своим сулит до трехсот лет продлить дни их жизни, и даже по смерти их ежели тело их размельчить и уж не знаю, в каком соке держать, то потом в них жизнь пробудится".
Во извинение Бароци будь сказано: в своем письме он не пишет, верит ли он сам в алхимическое воскресение, а только упоминает, что обещают алхимики1.
Калиостро обычно не причисляют к алхимикам, хотя сам он и говорил, что владеет тайной элексира жизни. Но тайну он получил не как алхимик, а как великий копт, то есть глава ужасно глупой ложи свободных каменщиков, отправляющей древнеегипетские церемонии, пронизанной смутным мистицизмом, сторонников которой можно было вербовать воистину на родине тогдашних авантюристов, в разлагающихся аристократических кругах Парижа XVIII века.
Своих членов ложа приманивала двойным рождением: нравственным и физическим. Первое не слишком волновало воображение и без того нравственных парижан. Скорее физическое. Его подробностей Великий Копт перед общественностью не открывал, парижан взволновала одна появившаяся анонимно брошюра, возможно, за нею все-таки скрывался авантюрист.
Брошюра называлась: "Secret de la regeneration ou Perfection phisique par laquelle on peut arriver a la spiritualite de 5557 ans" ("Секрет регенерации, или телесное усовершенствование, благодаря которому достигается 5557-летняя духовность").
Значит так:
Надо удалиться в сельскую местность в обществе верного друга и там 32 дня жить на строжайшей диете, время от времени очищая кровь отворянием вен. На 32-ой день надо лечь в постель и принять крупицу материала, именуемого materia prima. Естественно, его состав знает только Мастер. Прием средств сопровождает 3-дневное беспамятство, но не надо пугаться и на другой день снова принять крупицу. Последствия: высокая температура, бред, выпадение волос, расшатывание зубов, шелушение кожи. На 36 день принять крупицу, больной от нее погружается в глубокий сон и спит до 39-го дня. За это время снова отрастают волосы, зубы, свежая кожа. На 39-й день надо выпить жизненного бальзама Калиостро — 10 капель в вине, затем принять теплую ванну, и на 40-й день больной просыпается с тем, что помолодел на пятьдесят лет.
Великое преимущество этого курса в том, что его можно повторять каждые пятьдесят лет. А недостаток, что повторения нельзя проделывать до бесконечности, только до тех пор, пока человек не достигнет 5557 лет.
Даже несмотря на это сожалительное ограничение, наверняка Великий Копт был бы настойчиво осаждаем в рассуждении materia prima, если бы не вышло другого дела: он оказался замешан — возможно, безо всякой вины — в нашумевшем мошенничестве с бриллиантовым колье Рогана, и ему пришлось срочно распрощаться с Парижем, Францией, египетской ложей и старыми мумиями, чаящими помолодеть.
В библиотеке Шандора Апоньи среди пухлых редкостей затерялась маленькая книжица. Она тоже редкость, изредка радующая библиофила. Автор по имени Лонгевилль-Харкурт издал ее в Париже в 1726 году под заглавием "Histoire des personnes qui ont vecu plus d'un siecle, et de celles qui ont rajeuni, avec le secret de rajeunissement, lire D'Arnauld de Villeneuve" ("История персон, кои прожили долее века, а также тех, кои омолодились посредством секрета омоложения, полученным от Арнольда Вилланова").
Автор сплетает в ней целый букет из долгожителей старше ста лет, а также из омолодившихся старцев; среди них, конечно же, красуется монахиня из Монведро и 370-летний индус тоже. Но не эти заманчивые сведения делают книгу столь интересной, а реферат Арнальдуса Виллановануса о вечной юности.
Кто был Арнальдус Вилланованус? Характерный для XIII века ученый: врач, астроном и алхимик, впрочем, невозможно ученый муж, придворный врач римских пап Бонифация VIII и Климентия V.
Этого реферата нет среди трудов Арнальдуса Виллановануса, вышедших в печати. Лонгевилль-Харкорт говорит, что она сохранилась только в рукописи, текст на латинском языке попал к аббату Валлемону, а уже от аббата к нему. Подлинная она? Не подлинная? Все равно, от нее так и веет духом XIII века.
Этот метод идеален для схоластического мудрствования: безупречная систематичность, только основная мысль ошибочна. Он по всем правилам выстраивает пирамиду системы, только повернутую вершиной вниз, укладывая друг на друга брусчатку суеверий средневековой медицины.
Вот основное положение теории:
Минеральные, растительные и животные составные части содержат великую целебную силу против разнообразных болезней. Значит, не надобно иного, как извлечь квинтэссенцию самых сильных лекарств и назначить такой курс лечения, в процессе которого омолаживаемый старец эту квинтэссенцию, то есть универсальное лекарство от всех болезней, будет принимать в соответствующих дозах. Если он будет придерживаться правил, то ему ничего не останется, как помолодеть.
Прежде всего надо добыть восточный шафран, лепестки красной розы, сандаловое дерево, корень алоэ и амбру. Все это размельчить в пыль, потом смешать с воском и розовым маслом. Из полученной таким образом мази делать компресс и каждый вечер перед отходом ко сну наклеивать на сердце.
Далее следует диета. Ее содержание складывается в зависимости от темперамента больного. Самая короткая — 16 дней, самая длинная — 30. Еда на вид самая простая: на день курица, сваренная в бульоне. Да, но курица не какая-нибудь там, а которую два месяца откармливали соответствующим кормом.
Прописанный куриный корм очень странен. Не что-нибудь, а гадюка. (К сведению, на протяжении веков человечество буквально охвачено гадюкоманией. Гадюкам приписывалась чудесная целебная сила, им и териак-бальзаму. Этот бальзам — по-венгерски его звали терьек — употреблялся для пышек, трохискусов (отсюда трохишта, дрогишта — парфюмерная лавка).)
Конечно, гадюку куры не склевывали, как червяка. Для этого был другой способ. Во-первых, с гадюки надо было содрать шкуру, обрезать голову и хвост, обмыть в уксусе, сильно натереть солью и порезать на мелкие кусочки. Это вкусное рагу складывается в горшок, перемешивается в равных долях с цветом розмарина, аниса и укропа, прибавляется полфунта тмину, все надо залить чистой водой и поставить варить. Когда все сварится, бросить в горшок добрую долю чистой пшеницы, и все это варево парится до тех пор, пока пшеница не возьмет в себя все славные качества гадюки. Из готового корма скатать шарики, обвалять их в отрубях и давать курам.
Во время лечения больному не есть ничего другого, кроме как куриный суп два раза в день с кусочком хлеба. Как пройдет время лечения, купаться велено двенадцать раз, раз за разом на тощий желудок в воде, заправленной пахучими травами.
Нельзя отрицать, что замысел вполне логичен и последователен. Больного нельзя кормить мясом гадюки, значит, ее целебную силу сначала пусть возьмет пшеница, пшеницу съест курица, курицу человек.
До сих пор все в порядке. Только сейчас неожиданность -уже упоминавшаяся чудесная квинтэссенция, которая в организме, подготовленном сердечными компрессами и куриным супом, вступает в битву с вредоносными веществами старости. Средневековый врач лелеял массу суеверий относительно действия экзотичнее экзотичного, дороже дорогих средств из наследия древнегреческой и арабской медицины. Верил в целебную силу драгоценных камней, верил в развеивающее болезни действие жемчуга, кораллов, бегемотьего зуба, слоновьего бивня, оленьего сердца и так далее. Теперь Вилланованус составил список средств страшной силы и рецепт средства, против которого не устоять никакой болезни. Пропорции смеси я опускаю, потому что очень мала вероятность, что в ком-то проснется желание составить ее.
Возьми следующее:
Золото Топаз
Корень Алоэ Белый Коралл
Сандаловое Дерево Красный Коралл
Жемчуг Опилки Слоновой Кости
Сапфир Оленье Сердце
Гиацинт Амбра
Изумруд Мускус
Рубин
Все эти ценнейшие ингредиенты надо смолоть в пыль, смешать с лимонным и розмариновым маслом, подсластить сахаром и после каждой ванны принимать по половине столовой ложки.
Через короткое время действие скажется: в стареющих, усыхающих жизненных системах вселится весна, пускающая почки юности. Лечение надо повторять каждые семь лет. Кто будет добросовестно следовать этому, снова и снова обретет молодость.
Худо будет сомневающемуся, который с хитрецой задает вопрос, что же де это сам великий алхимик не испробовал своего средства на самом себе, и что же это мы не видим его сегодня в качестве живого доказательства безобманной честности средневековой медицины?
Арнальдус Вилланованус наверняка совершил бы то, что от него ожидали. Но, увы, когда он плыл на паруснике из Сицилии в Геную, он потерпел кораблекрушение и погиб в море.
В середине XVII века пылкий Париж взлихорадила новая идея способа омоложения.
Зачем рыскать за источником юности по Бимини, когда он плещет тут, у нас на глазах. Несущая жизнь кровь, этот истинный источник силы всегда здесь: струится в жилах юности. Стало быть, его надо собирать на пользу старым, молодым еще останется в достатке.
Роберт Десгабет был первым, кто затронул идею переливания крови. Он занимался ею еще только теоретически, но через несколько лет, в 1664 году англичанин Лоуерс с успехом осуществил ее на двух собаках. Весть побудила Жана-Батиста Дени, придворного врача Людовика XIV, взяться за беспримерное по смелости предприятие: испробовать эту идею на людях.
Эта операция была еще только нащупыванием пути по сравнению с великолепными результатами современной науки. Конечной целью было омоложение, тогда считали, что именно это будет достигнуто, если старую кровь выпустить из вен, на место нее закачать молодую. Никак не желавшие стареть парижанки жадно следили за ходом опытов. Один больной, худосочный, малокровный работяга вызвался, чтобы на нем проделали опыт, ему-то ведь уже все равно. Сначала доктором Дени была перелита баранья кровь, и вот — о чудо из чудес! — больной воспрял с новой силой. Вторая операция также удалась блестяще, и вот-вот было подходила очередь к настоящему эксперименту на человеке, когда третий объект, неизвестно по какой причине, умер от переливания крови. Вдова побежала в суд за возмещением ущерба и получила его, но вместе с тем приговор дальнейшие опыты запретил.
Прекрасный сон, пробуждающий надежды, рассеялся.
Жизнь стыла в своей зимней поре, мучимый воспоминаниями минувшей весны смертный никак не мог успокоиться, что вокруг него свежим цветом благоухает новая весна юности, а он не может извлечь из этого пользы.
Из Ветхого Завета откопали случай с царем Давидом, который Книга Царств излагает таким образом:
"Когда царь Давид состарился, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться.
И сказали ему слуги его: пусть пойдут поищут для господина нашего царя молодую девицу, чтоб она предстояла царю и ходила за ним, и лежала с ним, — и будет тепло господину нашему царю.
И искали красивой девицы во всех пределах Израильских, и нашли Авмсагу Сунамитянку, и привели ее к царю.
И девица была очень красива, и ходила она за царем, и прислуживала ему; но царь не познал ее".
Библейский текст не говорит об омоложении и совершенно очевидно содержит только то, что царя хотели освежить веселым зрелищем снующей вокруг него юности, — а кстати, по какому-то старому лекарскому поверью девицу приспособили вместо согревающей бутыли-грелки.
Но невинный текст пробудил сангвинические надежды во многих, кто постарел и одряхлел было. История Авмсаги Сунамитянки вылилась в причуду сунамитизма.
Своего расцвета он достиг в Париже в XVIII веке, когда этот век переживал последние судороги морали и потрепанные светские щеголи надеялись, что этот призрачный способ врачевания позволит им начать сначала свои похождения.
Самым подробным его хроникером был Ретиф де Ла Бретонн1; этот необычный человек в своих еще более необычных книгах нагромоздил богатейшее собрание фактов о ночах Парижа. Под именем мадам Жану он выводит придворную поставщицу для старых потрепанных господ. Стоимость сеанса согревания была восемнадцать франков; шесть франков из них получала девица, двенадцать мадам. Полный курс лечения длился двадцать четыре дня, вернее ночи. Службу несли три пары девиц, через восемь дней сменяя друг друга. Внимательная начальница позаботилась даже о том, чтобы одна девица была беленькая, другая темненькая. Против предприятия самый строгий судья-моралист не нашел бы что возразить, потому что девицы приглашались только безупречной репутации, невинные девицы. Согласно научной точки зрения лечение можно было доверить только таким девицам, в противоположном случае лечение скорее б повредило, чем помогло. Безопасности ради заказчик обязан был заранее сделать значительный залог; если торопил события и грешил против правил, то залог пропадал.
Сунамитский подход измыслил еще один способ, как можно тлеющий фитилек жизни снова разжечь пламенем. Его надо раздуть, в самом узком смысле слова подуть на мигающий фитилек.
Томас Райнесиус (1587-1667), известный археолог, большой знаток древнеримских надписей, в книге "Sintagma inscriptionum antiquarum" ("Собрание древних надписей") приводит один необычный памятник. Его обнаружил археолог из Болоньи, которого звали Гоммар. Надпись гласит:
AESCULAPIO. ET SANITI.
L. CLODIUS. HERMIPPUS.
QUI. VIVIT. ANNOS.
CXV. DIES. V
PUELLARUM. ANHELITU
QUOD. ETIAM. POST. MORTEM.
EIUS.
NON. PA RUM. MIRANTUR. PHISICI.
JAM. POSTERI. SIC. VITAM. DUCITE.
To есть Эскулапу и Саниту поставил Л. Клодий Гермипп, который прожил 115 лет и 5 дней с помощью дыхания юных дев, и этому после смерти его даже дивились врачи. Потомки, живите так же.
Приятнее должно быть были годы, чем у Корнаро на двух яичных желтках в день. Но кто же был этот Гермипп? Где жил? Когда жил? И, что самое главное: как применял омолаживающий способ лечения?
Археологи не морочили себе голову расшифровкой секрета, их интересовало только толкование надписи.
Ответ дал врач из Мюнстера Иоганн Генрих Кохаузен в своей выдержавшей много изданий, переведенной на многие языки книге "Hermippus Redivivus" ("Возрожденный Гермипп")2.
По его мнению, случай с Гермиппом совершенно достоверен. С точки зрения науки, как это подтверждается целым потоком цитат, воздух, выходящий из легких, насыщен парами тела и разнообразными атомами, производимыми кровью и прочими жидкостями тела. Известно по опыту, что дыхание больного человека отравляет, потому что несет в себе зачатки болезни. С другой стороны, если это положение верно, то верно должно быть и обратное: дыхание здорового человека содержит жизнеспособные бальзамирующие элементы, и если их вдыхает другой человек, бальзамирующие элементы, попадая в кровь, освежают ее и способствуют ее сильному обращению.
Особенно верно положение в отношении сильных, здоровых молодых девушек. По возрасту они еще не так отдалены от момента рождения, ведь именно тогда они принесли с собой на свет самый сильный дающий жизнь бальзам, который затем, позднее, с возрастом потихоньку расходуется. Итак, нет сомнения, их дыхание и испарения наполнены древним бальзамом, и этот бальзам, попадая в организм дряхлеющего человека, оживляет его медленную и вялую кровь, подстегивает ритм кровообращения.
Естественно, при этом следует придерживаться соответствующего порядка жизни и гигиены питания, потому что единственно дыхания девушек не достаточно для поддержания организма, -как ни справедливо то, чему учат герметические надписи, что в воздухе содержатся определенные питательные вещества. Так, Плиний пишет, в дальних частях Индии живет вид людей, не имеющих рта. Они не едят, не пьют, питаются исключительно воздухом, вдыхаемым через нос, запахом корней и цветов, испарениями диких яблонь. Ермолай Барбар упоминает одного римлянина, который сорок лет кряду питался одним воздухом. Олимпиодор, великий греческий неоплатоник, писал об одном человеке, который поддерживал себя без еды и питья, только благодатной силой солнечных лучей и воздуха. Но ведь каждому естествоиспытателю известно, что страус живет только воздухом единым и все же поправляется от него до трех центнеров. (Кохаузен позабыл о хамелеоне, который по старым поверьям тоже питался одним воздухом.)
Однако преувеличений следует остерегаться. Данные некоторых писателей не совсем надежны. Говорят, что можно вернуть к жизни полумертвого, если подложить под него кур. Когда больной своим телом давит кур, выходящий из них жизненный дух (Lebensgeist Spiritus) впитывается в тело больного и воскрешает его. Тоже невероятно, что пишут о ласточках, будто они, как улетят от нас, зимуют в пещерах морского берега, и там не едят, не пьют, и все же продолжают жить до весны, потому что просовывают друг другу клювики и таким образом сообщают друг другу жизненный дух. Далее, даже если это правда, что в Испании есть люди, известные под именем Salutatores (они лечат раны дыханием), такое не имеет ничего общего с медициной и скорее может быть объяснено общением с дьяволом.
Еще много подобных цитат кишмя кишат в книге придворного врача мюнстерского епископа. Он приводит гуманиста Марсилия Фциния, великого Бэкона Веруламского и, сведя мнения разных ученых, делает вывод, что Гермипп в самом деле жил, и в самом деле 115 лет и 5 дней, и этим прекрасным результатом, без сомнения, обязан дыханию молодых девушек.
Решает он также вопрос, каким образом престарелый римлянин столько десятилетий кряду добывал желаемые порции дыхания, ведь девушки стареют, выходят замуж, другие беды настигают их. Ответ: Гермипп определенно был директором девичьего сиротского дома. В подтверждение правильности такого мнения он ссылается на Бэкона Веруламского, который в своей книге "Silva silvarum" ("Лес лесов") делает наблюдение, что обучавшие юношей греческие риторы и софисты все достигали очень преклонного возраста. Горгий, Исократ, Пифагор преподавали до ста лет, чем были обязаны только лишь жизненному духу, исходившему от юности.
Книга доктора Кохаузена имела не только литературный успех. Когда вышло ее английское издание, целый ряд лондонских врачей опробовал на своих больных систему Гермиппа. Нашлись даже такие, кто решился идти наверняка и снял квартиру в здании девичьего интерната, чтобы постоянно дышать дыханием юных леди.
Надутый девичьим дыханием мыльный пузырь лопнул.
Выяснилось, что доктор Кохаузен вовсе не имел ввиду подтверждать омолаживающее лечение Гермиппа. Он просто провел свет хорошо удавшейся научной мистификацией. По всей вероятности, епископского врача, человека ясного разума бесило множество врачебных поверий, щеголявших в научном плаще, и он избрал такую форму, чтобы устыдить зазнайство в ученых париках. Но возможно и то, что у него не было никакой особенной цели, и он придумал этот вселенский розыгрыш просто для собственного удовольствия.
Однако среди многих благоглупостей в одном месте нам навстречу зазвучал серьезный голос истины. Бэкон Веруламский высказался очень умно. Юность, красота, здоровье — если уж и не жизненный дух исходит от них, но жизнь духа, а вместе с ним и тело освежается и молодеет. Правда, это не та горячая юность, на которую рассчитывали сторонники элексира жизни.
Я утверждаю, что крестьянский парнишка с Задунайщины или портняжка из Пешта — намного большие герои, чем задиристый средневековый рыцарь, отправлявшийся в битву закованным в сталь аж до подков своей лошади. Больше того, по части храбрости они превосходят и легендарных мифологических героев. Легко было лихачить Ахиллу, которого мать погрузила в священные воды Стикса, легко было и Зигфриду, искупавшемуся в крови дракона и ставшему неуязвимым для его "мягкотелых" соперников.
Это не благородно. Добиться победы в таких неравных условиях, конечно, можно, но нельзя после этого претендовать на венок героя.
Не будет благоприятным сравнение и в том случае, если я проанализирую боевые достоинства действовавших в давние времена солдат-наемников. Их вовсе не привлекала смерть на поле брани. Я сказал бы даже, что они боялись ее. Об этом свидетельствует множество суеверий, на которые рассчитывали господа военные, мечтавшие о том, чтобы сделать себя неуязвимыми для противников, а их собственное оружие чтобы без промаха разило врага.
Выступивший под псевдонимом Иоганн Старициус автор в 1615 году выпустил книгу с многообещающим названием: "Таинственное сокровище героев". Книга создана на основе принципов так называемой магии. Даже серьезные ученые попадались в то время в заманчивую паутину, которой прикрывалась эта эффектная отрасль науки. Несведущая публика была без ума от нее, ибо суеверия облачались в научный наряд, и те, кто пользовался ими, могли не бояться обвинений в колдовстве. "Сокровище героев" выдержало множество изданий, свои примеры я выбирал из кельнского издания 1750 года.
Вот рекомендация, каким образом можно избежать ранения: "Найди череп повешенного или колесованного человека, который уже покрылся мхом. Запомни место, где находится череп, и оставь его там, не дотрагиваясь до него. На следующий день пойди на это место и разверни череп таким образом, чтобы с него легко было бы соскоблить мох. В следующую пятницу, до восхода солнца, вновь пойди туда, соскобли мох, заверни его в платок и вшей в подкладку мундира, под левую руку. Пока ты одет в этот мундир, ты надежно защищен от пули, штыка или сабельного удара".
Другой вариант этого рецепта рекомендует непосредственно перед сражением проглотить кусочек мха размером с горошину. Один знакомый капитан доказал автору книги, что эта приятная мера предосторожности на целых 24 часа сделала его неуязвимым для врага.
Использование мха в качестве защитного средства было не бессмысленной выдумкой цыганок, оно обосновывалось на научных выкладках об эффективности проросшего на человеческом черепе мха.
Выросший на черепе мох — память о котором сохранилась только в пословицах об обомшелости — в старину пользовался в фармацевтической науке славой эффективнейшего лечебного средства. "Usnea humana" — так он официально назывался на латыни. В те времена существовало мнение, что в связи с тем, что рос он непосредственно на черепе, его можно использовать против заболевания мозга. Благодаря способности впитывать влагу он широко применялся и как средство, останавливающее кровотечение. При этом его даже не надо было накладывать на рану, считалось достаточным, если раненый зажмет мох в кулаке.
Мы знаем, что на человеческом черепе через какое-то время начинает прорастать мох. Но почему "Сокровище героев" так настаивало на применении черепа казненного человека?
По мнению магической медицины, использовать любой череп было нельзя, потому что в обычных условиях смерти предшествует болезнь, тело больного человека заражено и не может быть пригодным для лечения. Нужен человек, который скончался в полном здравии. То есть человек, которого казнили. Годился и череп человека, павшего на поле битвы, но его заполучить сложнее, потому что поля сражений не всегда имеются к услугам солдата, разыскивающего мох.
Случайно мне на глаза попалось газетное объявление, сообщавшее о редком случае, когда подходящие человеческие черепа можно было приобрести на ярмарке. Мюнхенская "Ordentliche Wahentliche Postzeitungen" в 7-м номере за 1684 год опубликовала итоги Лейпцигской новогодней ярмарки. Как о курьезе газета пишет, что несколько предприимчивых коммерсантов торговали на открытом рынке хранившимися в бочках человеческими головами. Их добыли, видимо, во время боев в районе Вены. Вначале покупателей не было, хотя за одну штуку просили всего по имперскому талеру. Но потом весть о редком товаре распространилась в военных кругах, спрос на товар начал расти, цена поднялась до восьми талеров.
Эффективные защитные средства вырабатывал и животный мир.
Надо следить за поведением серн, — писал Старициус. — В охотничьих кругах известно, что в определенное время года серн пуля не берет. Это объясняется тем, что серны знают травы, делающие их неуязвимыми. Пока они пасутся в этих травах, они веселы и не знают страха, ибо знают, что ничего с ними произойти не может. Значит, все очень просто: надо найти эти травы. Да, но что это за травы, и где их можно взять? Серны не выдадут тайну. Но природа все-таки позаботилась о том, чтобы человек мог добраться до нее. В желудке серны плохо переварившаяся трава, в смеси с волосами животных, спрессовывается в шарики. Эти шарики в аптеках в старые времена были известны под названием "камень серны". Это был бедный родственник образующегося в желудке азиатского безоарового козла камня — "безоара", об эффективности которого ходили легенды.
Таким образом, охотник дожидается, пока волшебная трава отцветет, и серна вновь станет уязвимой. Тогда он добывает из ее желудка "камень серны", после чего может пользоваться волшебными свойствами всех трав.
Правила пользования: "Когда Земля оказывается во влиянии звезды Марс, надо растереть "камень серны" в порошок, выпить щепотку с мальвазийским вином, а потом бежать во всю мочь до тех пор, пока пот ручьями не побежит по телу; эту операцию надо повторить три раза, и твое тело станет неуязвимым.
В 1611 году в Пассау у палача по имени Каспар Нойтхарт родилась блестящая идея. Он показывал не отличавшимся большой сообразительностью наемникам бумажки, на которых были начертаны различные заклятия и нарисованы волшебные знаки. Нойтхарт убедил наемников, что они будут защищены от любого оружия врага, если повесят на шею или, что еще лучше, проглотят эти бумажки.
Знаки и заклятия сами по себе не имели никакого смысла. На бумажках было написано нечто вроде этого: "Ариос, Бейи, Глайги, Ульпке, налат насала, эри лупье ".
Эти слова можно было бы написать и в обратном порядке. Но их демоническое звучание, а также таинственность, окружающая личность палача, взволновали фантазию наемников, и они поддались такому простому трюку.
За большие деньги они приобретали эти бумажки и, действительно, смело шли в бой, потому что верили, что никакое оружие не может их поразить. А если кто-то из них все-таки оставался на поле боя, пожаловаться на бесполезность амулета он уже не мог. Если же кто-то был ранен, на этот случай существовало объяснение, что враг пользовался более сильным заклятием, но амулет все же сделал свое дело, потому что рана не была смертельной.
Эта незамысловатая, но остроумная идея сделала палача богатым человеком. Более того, даже знаменитым, ибо весть о его искусстве долго жила среди наемников, вспоминавших "Passauer Kunst", с которым впоследствии было связано множество легенд.
Позже у него появился конкурент, гарантировавший еще более надежный успех. Речь идет о так называемом талере Мансфельда.
Графское семейство Мансфельд распорядилось выбить его в честь предка — Хойера Мансфельда. Это был знаменитый герой. На свет он явился не обычным путем, а с помощью кесарева сечения, как Макдуфф, победитель Макбета. В боях ему всегда сопутствовало счастье, враг всегда бывал повержен. О себе он говорил: "Я, Хойер, который не родился и который ни разу не проиграл сражения" ("Ich, Graf Hoier, ungebohren Habnoch Heine Schlacht Verlohren").
На одной стороне выбитых во время тридцатилетней войны талеров было это изречение, на другой — изображение Святого Георгия верхом на коне. Спрос на монеты был огромен, за одну давали десять-двенадцать обычных талеров.
Образованный, умеющий читать воин был более взыскателен, чем безграмотный наемник. Он носил амулет, изготовленный алхимиками и астрологами с помощью тайных наук.
Сегодня мы уже не в состоянии разгадать смысл выбитых на амулетах заклинаний. Никто не может объяснить, почему высшая знать и полководцы использовали странное слово "Ананисапта". Возможно, оно составлено из начальных букв слов, составляющих какое-то заклинание. Не разгадан и смысл так называемой формулы Сатора. Не исключено, что она не имела никакого смысла. Применялись и чудотворные кубики, грани которых были исписаны цифрами. Как бы мы ни складывали эти цифры — по вертикали или горизонтали, их сумма всегда составляет тридцать четыре. А если сложить эти две цифры (три и четыре), то получим в сумме семь, цифру, имеющую самое большое волшебное свойство. Это были невинные глупости, которые можно сравнить с чудиками на задних стеклах современных автомобилей.
Но был и более зловещий вид заклинаний от ран. Немцы называли его Festmachen. Пользоваться им — значило вступить в дружбу с дьяволом. Газеты того времени с суеверным страхом описывали такие случаи. Один шведский солдат во время причастия не проглотил просвиру, а извлек ее изо рта и сделал из нее адский амулет. Но амулет не помог несчастному: когда его грех выяснился, ему сначала вырвали язык, а потом колесовали.
Общество медицинско-естественных наук в Германии издавало на латинском языке достаточно серьезный журнал. Его длинное латинское название обычно приводилось в сокращенном виде: "Fohemerides" ("Повседневные заметки"). Этот солидный и почтенный журнал придерживался твердого мнения, что путем контакта с дьяволом Festmachen действительно может произойти. Более того, журнал даже рекомендовал эффективное средство против него. Латинский текст описывает рекомендуемый метод с грубой откровенностью. Мы попытаемся рассказать о нем своими словами. Итак, тот, кто собирается вступить в бой с человеком, подозреваемым в I контакте с дьяволом, должен прежде всего погрузить острие своей сабли в свиной навоз. Пулю, прежде чем вбить ее в ствол, следует засунуть в рот. Точнее даже не в рот, а совсем наоборот. Двумя этими деяниями дьявол будет опозорен, от чего рассвирепеет, убежит и оставит в беде своего приятеля, который станет таким же уязвимым, как и все прочие. Такова была точка зрения науки в 1691 году.