Живущие рядом

Куда уходят дети

Жестоки наши дети, но поверьте,
Что вслед за тем у них родятся внуки.
А внуки — это кара нашим детям
За нами перенесенные муки.

                               И. Губерман

Не учи отца — и баста!

  Говорил Н. Фоменко

Давайте сразу поймем главное: дети от родителей уходят. Уходят по-разному: кто-то на другую квартиру, кто-то в другую семью, кто-то просто в свою, отдельную жизнь, даже если и продолжают жить вместе. Уходят по-хорошему и трудно, быстро и постепенно, окрыленными и надломленными борьбой за «свободу и независимость». Так или иначе — дети уходят.

  • А если нет, то психологически подкованные окружающие за них беспокоятся. А не подкованные и попросту наклеивают ярлыки из области «маменькин сынок» или «старая дева».

Дети уходят не потому, что родители (не обязательно биологические, скорее те, кто воспитал) сделали им что-то плохое, и не потому, что это неблагодарные дети. Просто однажды дети перестают быть детьми. Точнее — только детьми. И если для родителей ребенок — всегда ребенок, то для самого ребенка это не так однозначно. Отсюда и непонимание. И чем жестче упреки в том, что «забыл», «оставила, бросила», «неблагодарный ребенок», то есть чем сильнее и жестче звучит обвинение-требование, по сути, оставаться ребенком, «соответствовать надеждам», «быть опорой» и так далее, тем все больше непонимание, потому что ребенку все это не то, чтобы не нужно. Ему нужнее — не это. Не то, что нужно родителям.

Ведь что нужно родителям? Родители жили если не всю, то большую часть своей жизни — жизнью детей, их заботами и заботами о них, вложили все, что могли и часто даже больше, чем могли (а иногда и больше, чем, наверное, было нужно — неужели пожалеешь родному ребенку!). Для родителей долгие годы ребенок, его благополучие, его жизнь были смыслом и целью, едва ли не самой главной сутью жизни собственной.

Так что через двадцать с небольшим лет практически половина жизни оказалась намертво впаяна в этого, с первого новорожденного крика знакомого человека. Который сейчас — хочет уйти. Отдалиться. Унести из жизни смысл, суть, унести — главное.

  • Даже если у них не получалось быть родителями такими, как им хотелось, если они были грубы или холодны (и такое бывает), то и тогда хоть какая-то часть их в своем ребенке живет и в сердце отзывается.

Вот уже скоро десять (а то и больше) лет родители не слышали от своих детей, переживавших то бурный и вредный подростковый возраст, то озабоченный своими проблемами юношеский, о том, что с каждым годом становится все менее очевидно и все более важно: а любят ли их — дети. Нужны ли они своим детям. И вот теперь, уходя в жизнь свою, дети как бы подтверждают страшную догадку: «не любят», «не нужны».

  • И мысли о себе как о «плохом» отце или матери перемежаются с не менее горькими мыслями о своих «плохих» детях.

Так что же нужно родителям? Самое главное — им нужно знать (не просто услышать для «отмазки», а узнать-поверить до самой глубины своих многолетних сомнений), что они оказались родителями — хорошими. Что они своим детям нужны, что их любят.

  • И, кстати, что им благодарны. И еще раз — любят.

Собственно, большинство обвинений, болезненных психологических ударов, горьких слов о плохой помощи, о неблагодарности и так далее достается детям от родителей именно в связи с этим внутренним непокоем. Им, родителям, не так важно на деле, моете ли вы полы в доме и с тем ли молодым человеком проводите время, ту ли девушку любите и насколько правильно выбрали профессию. На все это накладывается самый главный страх — потерять своих детей. А с ними — самих себя. Страх этот неизбежен и свойствен родителям, наверное, всем. У кого-то он выражается в жестком требовании подчинения и мелочном контроле (удержать при себе!), у кого-то в слезах и обвинениях, у кого-то в мрачном и холодном укоре, уходе в себя, у кого-то в услужливой опережающей заботе там, где уж так беспокоиться, вроде бы и незачем (обычно это сопровождается просящим и упрекающим взглядом одновременно).

— Слушай свою мать!

— Посмотри, что ты сделала со своим отцом!

— Я тебя никогда ни о чем не попрошу: сама должна догадаться, что матери нужно!

— Сынок, не бросай нас, мы тебе еще пригодимся!

— Чего уж мы, нам на пенсии ничего и не нужно, лишь бы тебе было хорошо!

И так далее.

Не всегда это проявляется так резко. Чем родители мудрее, тем менее явно все происходит. Но переживают они — все равно. Переживают жестокость, нечуткость и неблагодарность своих детей. Даже если знают, что это глупо, и все так и должно быть.

  • А тут еще мужской кризис «Кем я оказался в этой жизни на ее исходе» и уж совсем тяжело переживаемые возрастные изменения в организме женщины — климакс. Все это и при самых-то благоприятных условиях проходит трудно, а еще дети…

Родителям очень важно знать, что дети их любят

Все это родителям нужно, они этого ждут, они этого требуют, об этом беспокоятся, болеют в прямом и переносном смысле. Почему же раз за разом не идут родителям навстречу их дети? Почему дети их — не понимают? Что нужно детям?

Если с самого раннего детства дети мало разделяют свой мир и мир родителей, потому что в таком единстве — залог их благополучия, спокойствия и безопасности, то с возрастом им становится все более важно осознать себя людьми — отдельными, самостоятельными.

  • А не частью людей других. Даже и родителей.

Детям важно убедиться, что они чего-то стоят, что-то могут и вообще живут — сами. Поэтому самые добрые, нужные и важные родительские действия, касающиеся их жизни, воспринимаются как вмешательство.

  • Агрессия. Посягательство. Вторжение.

И в противостоянии такому вмешательству личность, по сути, проходит первую проверку на свою состоятельность. Самость. Это нормально — в подростковом возрасте. А если в подростковом удалось плохо, то — и в юношеском тоже. Человек не успокоится, пока не проверит и не докажет самому себе, что он — сам. Сам думает (и имеет право на мысли, которые родители и другие влиятельные старшие считают неправильными), сам делает (в том числе и безобразия, как это кажется окружающим), сам решает и сам выбирает. Сам! Этого недостаточно узнать. Это надо — проверить.

  • И жизнь родителей превращается в кромешный… Ну, вы знаете.

В ребенке-подростке-юноше в это время борются личности разные: детская, прямо связанная с родителями, новая-ищущая и еще та, которая только будет, ради которой ищущая и ищет сейчас. И детской личности недостает родительского одобрения и любви, которые одновременно отвергает личность ищущая, отвергает вместе со всем, что исходит от — «агрессоров». А личность будущая и вовсе большей частью в растерянности и недоумении. Ведь ее еще почти и нет. И вот девочка-отличница демонстративно вываливает при гостях из сумочки пачки презервативов, приличный парень делает себе модную tattoo и прокалывает пупок, ну и так далее. Но это все подростковое, преходящее и потому, конечно, кошмар, но — не самое страшное. Для родителей.

Потому что через пару-тройку лет внешние, демонстративные проявления сойдут на нет, а утверждение себя настоящего и самостоятельного (вместе, кстати сказать, с поиском этого себя — отсюда изрядная непоследовательность и упрямство одновременно) приобретет уже более глубокие, а значит, и более тяжелые для родителей формы. «Ребенок» решает сам уже не мелочи, а серьезные вещи: уходит из института и поступает в другой (или идет работать), объявляет о предстоящей свадьбе, снимает квартиру и уходит туда жить и так далее. Одновременно, чем ближе осознание и принятие себя — взрослым — тем глубже становится уровень этой самостоятельности. Человек ищет и устанавливает — отношения. Он разбирается в своем понимании мира и сравнивает его с принесенным из детства (то есть — родительским). Он однажды задает вопрос-обвинение: «а вы сами-то?», начинает перестраивать стиль общения с родителями так, как сам считает нужным, по своему представлению. Возникает — отчужденность. И, наконец, человек говорит себе: «У них своя жизнь, а у меня — своя. Мы — разные люди».

  • Кстати, не всегда хватает такта сказать это только самому себе. Обычно родители эти высказывания своих детей тоже слышат. И понимают по-своему: мы, дескать, ребенку больше не нужны.

Словом, в этот период жизни человеку важнее всего — Самость. Свобода, свой личный опыт, свои пробы и ошибки — все то, что может ему убедительно доказать: он, как отдельный и самостоятельный человек, состоялся.

  • И если он слышит, что все это на самом деле — «дурь и детство, а хочется доказать свою самостоятельность, так пошла бы лучше матери помогла», то реакцию на такие слова представить, я думаю, можно.

И, поскольку именно самостоятельность и свобода — то, что сейчас человека более всего интересует, то родителей своих, с их нехваткой нужности и любви, он — не понимает. Сытый голодного… Ему другое важно. А родительские попытки поговорить-убедить — в его представлении — из той же агрессивно-посягательской области.

Ну и что же тут делать? Как согласовать желания одних и потребности других?

Для начала — понять, что в мире все именно так и обстоит. Это не личное ваше с детьми или родителями невезение, а нормальная жизнь, обычные ситуации. Со всеми их слезами, конфликтами, переживаниями и нервотрепками. Так бывает практически у всех. И было. И будет. И весь вопрос уже в том, как именно вы с этими ситуациями справляетесь.

А потом — нужно захотеть понять друг друга.

  • Потому что обвинение «ты не хочешь меня понять» обесценивается сразу, как только выясняется, что бросающий его сам не хочет и не собирается понимать другого. Да и любое-то обвинение к пониманию мало что прибавляет.

Это не значит обязательно именно детям понять родителей или, наоборот, родителям — детей. Речь не о войне и не о том, кто прав и победит. Это вообще не важно. Речь о том, чтобы они поняли — друг друга. Пошли навстречу с обеих сторон.

До сих пор сам с внутренним удивлением вспоминаю одну свою консультацию. Точнее, ее результаты. Парень жаловался, что отношения с отцом все хуже и хуже, что уже и с матерью начали портиться, что обстановка в семье напряженная, и во всем, чуть что случится, винят именно его. Мы вместе, через мои вопросы и его ответы разбирались и в его чувствах, и в чувствах и глубинных желаниях его родителей, и в конце прозвучал-таки этот вопрос: «Так что же делать?»

  • Заметим тут, что желание что-то делать было именно его, парня, иначе и вовсе бы с этим не пришел. Если своего желания нет, помочь или крайне сложно или и вовсе невозможно.

И здесь, отходя от своей годами сложившейся привычки по возможности прямо ничего не «советовать», я попросил парня (а ему уже было за двадцать) пойти вечером к отцу и в кои-то веки поговорить, что называется по душам. И, если получится, и если в душе что-то такое возникнет, сказать отцу, что он, сын, его любит, и что отец ему — нужен. Ну, располагала обстановка к такому вот прямому совету.

  • Хотя, наверное, это все-таки исключительный случай.

Через неделю парень пришел снова. Но — уже не на консультацию. А — поделиться. Разговор с отцом (за пивом — угощал сын) у них состоялся. И — так обычно не бывает, но тут — было: жизнь изменилась сразу. В тот вечер на слова о любви отец почти не ответил, замкнулся и пошел спать. Зато наутро он сам пришел сына разбудить, не дал домочадцам начать завтракать, пока тот не вышел к столу, отвез в институт, а вечером ждал, чтобы встретить и отвезти домой. И — почти не разговаривал, просто улыбался. (А дядька, судя по описанию, суровый). Любую попытку накричать или просто выговорить на повышенных тонах (с маминой стороны) отец пресекал сразу. И так — всю неделю. Рассказывал мне все это парень, будучи совершенно ошарашенным. Характерная вещь: «Я же ему ничего такого не сказал, чего бы он сам не знал». И в самом деле, для детей кажется очевидным (правда с годами — очень глубоко в душе), что родителей они любят. Просто, для них «не это главное». А родителям это — важно. И далеко не так очевидно.

Недавно, спустя уже два года, парень позвонил и пришел снова. Я поинтересовался, как дела в семье. «Ну там-то как раз все хорошо, — парень улыбнулся, — я хотел спросить о другом…»

Сразу подчеркну: так бывает не всегда. И вообще, это случай исключительный.

  • Но и так — бывает.

Бывает и по-другому. Случается, что дети родителям — мстят (за что-то прошлое или настоящее), или что родителей просто не было. По-разному случается. Однако с возрастом, чем спокойнее и увереннее в себе становятся дети, тем больше они смотрят на родителей как на «тоже людей» (а не на источник опасности для личности своей). Чем очевиднее, что не надо сравниваться и обороняться, чем взрослее дети, тем легче им относиться к родителям, как взрослые люди — к взрослым людям. И — как к людям дорогим и близким. И — любимым и нужным. Вот тогда дети к родителям — возвращаются. По крайней мере, душой.

Дети к родителям — возвращаются

Но до этого еще нужно дожить. А до тех пор важно с обеих сторон оставить возможность для такого возвращения, не натворив ничего такого, что сделает уход детей — необратимым.

Тайная жизнь

Ты оправдал чужие ожиданья?

                               Д. Леонтьев

Общаясь, забываем друг о друге…

                                                 Он же

Молодые люди иногда женятся или выходят замуж. Делается это по разным мотивам и из разных соображений, в том числе и по любви.

  • «Мы знаем, вечная любовь живет едва ли три недели», — А.С. Пушкин.

В русле нашего разговора остановимся на случае, когда семью создают — в поисках себя. Одна знакомая мне девушка спешила, торопилась и очень хотела замуж (пламенная любовь!), потому что уж очень тяжко ей было жить в родительском доме. А когда возможность жить отдельно появилась, то и тяга к замужеству как-то сама собой угасла.

  • По принципу, «лучше уж с кем угодно, только не здесь». А если можно не «с кем угодно», а самой по себе, то зачем же «с кем угодно»?

Впрочем, так сложилось у нее. А множество других знакомых мне девушек замуж все-таки вышли. Не ради семьи как таковой, а ради иной жизни. В том числе — и ради самостоятельности («Выйду замуж и маму на порог кухни не пущу!»). На моей памяти реже, но такие же мотивы — вырваться из-под контроля, отгородиться официальной новой семьей, жить отдельно — встречаются и у молодых мужчин.

  • А еще показать себе и окружающим, что «я вам не мальчик, вот у меня кольцо на руке, жизненный опыт, со мной надо считаться!»

Не все и не всегда, но такие браки, что называется, не от хорошей жизни, тоже бывают. Существуют. И тогда, когда Действо — свадьба — уже позади, и эта новая жизнь начинается, начинается и подспудное брожение-проверка: «А дала ли мне эта жизнь то, ради чего я на нее пошел?» Стала ли жизнь лучше? Получил ли я свободу? Самостоятельность? Уважение окружающих (в том числе супруга)?

  • Или как?

И тогда в молодой семье начинаются — проверки. Семьи и друг друга. И себя. «На вшивость». Чем-то это похоже на подростковые проверки «кто я?» и «что я могу?». Особенно характерны именно эти, последние: «что я могу?» Или, еще точнее, «что мне можно?».

  • «Тварь я дрожащая или право имею?» — Ф.М. Достоевский.

А еще: этот человек живет именно со мной или мной пользуется, как поводом жить именно так? Нужен ли я ей (ему) или кому-то — как собственно мужчина (женщина), как просто такой человек? И не поспешил ли я, спасаясь бегством от жизни прошлой: может, был бы лучший вариант? И вообще, мы друг друга — любим? Или — «а куда мы денемся?»

Проверки бывают разные. Самая простая — скрытничать, делать тайны из ничего: «Куда пошел? — Надо. — Когда придешь? — Неважно. — Чего хочешь к обеду? — Я подумаю». Аналогично: «Я сегодня вечером зайду к подруге, ты ее не знаешь. — Когда домой? — Там поглядим». И неважно, что он пошел в магазин, а она — в парикмахерскую. Важно напряженное внутреннее ожидание: как он (она) отреагирует? Могу я себе позволить иметь свою личную жизнь, свое свободное время — или нет?

  • Ну и, понятно, готовность жестко встать на защиту своих прав и свобод. И вот уже добродушно-дежурный вопрос: «Когда ждать к ужину?» натыкается на жесткий взгляд и отповедь: «Не нужно меня контролировать». Покоя в семье, все это, очевидно, не прибавляет.

Прогулки, что называется, «налево» также могут быть как для мужчин, так и для женщин — чисто исследовательским мероприятием. Проверкой.

— Мне важно знать, — рассказывал один посетитель моего кабинета, — видит ли во мне жена мужчину? Или — только домашнюю рабочую силу и источник денег?

— А как жена к Вам относится?

— Хорошо, ласково, но откуда я знаю, это по-настоящему, или просто потому, что такая жизнь ее устраивает?

  • Вот так, ни больше, ни меньше.

— И что вы хотите выяснить?

— Ну, если другие женщины мной заинтересуются, значит, я могу быть интересен, как мужчина. Значит, и жене могу быть интересен.

Этот мужчина не одинок — и среди мужчин, и среди женщин. Вопрос «а интересую ли лично я супруга?» часто сподвигает усомнившихся это проверить. Кстати, та же проверка проводится и при неясности в ответе на вопрос другой: «А по своей ли воле я живу именно в этой семье?» Человеку становится важно: он хранит семье верность потому, что боится скандала или и в самом деле семью ценит?

  • Как проверить — «очень просто»…

Тут, правда, не всегда используется именно поиск посторонних сексуальных контактов. Встречается и так называемый «временный уход». То есть, «я поживу отдельно — и выясню, хочу ли я жить с тобой».

К разряду проверок относятся и не самые тактичные «подколы» (вытерпит ли?), заигрывания с кем-то еще (имею право?), провоцирование на конфликт (любит-не любит?) и неожиданное и несогласованное принятие каких-то, затрагивающих обоих, решений — к примеру, о больших тратах или смене работы (ценят ли тут меня и мои личные интересы или мое «удобство в использовании»?).

Очевидная неозабоченность таких проверок душевным состоянием второго человека как раз и объясняется изначальной неуверенностью в добровольности собственного решения. Человек еще с собой не разобрался, и ему пока не до окружающих.

  • Раньше надо было думать? А если не получилось, тогда — как?

Тут важно понять, что в большинстве случаев ответов на все эти вопросы — стало ли жить лучше, получил ли я свободу и уважение — такие проверки не дают. Потому что есть второй человек, и от таких «тестов» ваша — общая, совместная — жизнь изменяется. Проверка изрядно влияет на проверяемое.

  • Проблема холодильника: как узнать, горит ли свет, когда дверца закрыта? Открыть дверцу. Но тогда не соблюдается изначальное условие.

Такого рода эксперименты не могут получиться «чистыми»: второй человек воспримет, переживет и оценит ситуацию по-своему, и поведение его будет продиктовано уже этим, новым положением вещей, а не тем, которое проверяли.

Вот юноша просит девушку изменить ему, чтобы проверить, будет ли он ревновать. (Ну, и еще много чего проверить.) И с этого момента он для девушки не просто этот самый юноша, а юноша, который обратился именно с такой просьбой.

  • Чувствуете разницу? Девушки — наверняка.

И выводы девушка делает уже на основе этого нового факта. И, кстати, переживает его. А логика тут не при чем.

И, наконец, во всей этой истории есть главная ловушка: если я чего-то хочу проверить, чего-то опасаюсь, то именно это опасение и занимает место ожидаемого результата. То есть, если я опасаюсь, что свадьба сделала меня несвободным и обязанным, то я буду повышенно чувствительным именно к тем фактам (или их иллюзии), которые подтверждают такую несвободу и обязанность. А остальные — будут проигнорированы, как не имеющие отношения к делу. Что ищем — то и найдем.

  • А «кто ищет, тот — всегда найдет».

Словом, речь идет не о том, что «проверки» — это правильно или неправильно — пусть читатель решает это для себя сам. Суть в том, что они, эти проверки, ничего не позволяют выяснить. А исходную ситуацию — изменяют обычно не в лучшую для обоих сторону.

Проверки ничего не доказывают

А поэтому, если уж вопросы появляются, если хотя бы основные предположения о том, «кто я?» и «что я в этом мире делаю?» еще не сформулированы, то ответы на них надо искать прежде всего в себе, а не в своем супруге. И именно свои, внутренние ответы на эти главные вопросы сделают очевидными и ответы на все вопросы производные: «с кем и как я живу».

Предвосхищение отношений

В глазах рябит от собственных проекций.

                                                       Д. Леонтьев

Смыслом взаимодействия является результат, а не то, чего хотелось.

                                                                                                                           НЛП

От одного разведенного молодого человека я слышал замечательное в своей тонкости и жизненности замечание: «Если хочешь узнать, каково тебе будет жить с женщиной, представь, как ты будешь с ней разводиться. И если и тогда тебе будет рядом с ней хорошо — женись». По сути, это вариация на тему «если друг оказался вдруг»: мы заранее представляем наиболее напряженный из возможных семейных кризисов, где интересы пришли в максимальное столкновение, и пытаемся предугадать, как мы поведем себя относительно друг друга. И если такое взаимное поведение нам понравится, значит, и в остальных, менее острых ситуациях, наши отношения будут как минимум приемлемы.

  • Кстати, все это можно с потенциальным супругом проговорить. Впрочем, в разговоре будут выражены скорее пожелания, в которые хочется верить. Поэтому лучше представить все заранее и про себя. Так будет, возможно, менее объективно, зато ближе к жизни.

А если то, что мы представили, нам не понравится? Тогда, наверное, шаги по созданию семьи следует, все-таки приостановить до тех пор, пока мы (либо наши избранники) естественным течением своей жизни не подойдем к моменту, когда положение дел изменится.

Однако, нужно иметь в виду один интересный психологический закон: предвосхищение.

  • По науке — антиципация.

В чем его суть: большую часть информации о том, какие мы (в каком настроении, к чему предрасположены) здесь и сейчас, как мы относимся к окружающим, мы получаем — от этих самых окружающих.

Вот появляетесь вы в малознакомой компании, от которой и сами еще не знаете, чего ждать, и где люди непонятно чего ждут от вас. Тогда, при таком общем недостатке информации для начала взаимоотношений первые доли секунды между вами отношений не будет — никаких. Чистый лист. Ноль.

В обычных ситуациях дальнейшее определяет чистая случайность: вы сделали неопределенную гримасу, ее совершенно произвольно и совсем неосознанно истолковали, и вот уже вы понравились или не понравились, что называется, на пустом месте.

Гораздо легче, если вас в компании уже кто-то знал, и мнение о вас заранее создал. Тогда, появившись в первый раз, вы в те же считанные доли секунды поймете, каким вас здесь ожидают, и реагировать будете соответственно: настороженно, если вас недолюбливают, или жизнерадостно, если вам рады. Кстати, так же работают и определенные заранее сложившиеся ожидания относительно новой компании, новых людей, новых коллег — у вас.

Штука в том, что эту закономерность можно и использовать. Вот  окружающие вместе с вами попадают в ситуацию, где неясно, как реагировать. Вы тут же, на пустом месте, создаете, что называется, убедительный «стереотип» такого реагирования. Тогда высоки шансы, что именно ваш стереотип будет воспринят как естественный и само собой разумеющийся.

  • И если в первые секунды в новой компании вы очень быстро сориентируетесь на искреннюю улыбку: «Спасибо вам за то, что я вам так понравился, и вы мне рады», то рады вам — будут. С очень высокой степенью вероятности.

Эта закономерность действует практически во всех ситуациях, участники которых не знают, чего ожидать и как ситуацию оценить. В том числе и тогда, когда люди эти уже давно и хорошо знакомы. Ситуации же бывают разные. Вот пришел молодой муж домой, а жена приготовила что-то новенькое. И — не знает, понравится ли мужу. Хуже — очень боится, что не понравится. Муж, для которого вкус нов и непривычен, информацию о своей реакции найдет — все верно, на лице у жены. И, видимо, останется недоволен.

  • Хотя может тактично этого не показать.

И наоборот, если мужу передастся искренняя и глубокая убежденность жены, что это — кулинарный шедевр, то и восприятие изначально непонятного вкуса пойдет уже в этом, шедевральном, контексте.

  • Кстати, схожим образом воспринимается часто и первый сексуальный контакт.

Предвосхищайте!

Все это хорошо, но важно помнить основное ограничение: предвосхищение действует легко и хорошо в ситуациях, когда информации явно недостаточно. Если же у других людей ожидания уже сформированы на основе их собственных знаний о ситуации и о себе, то противоречащие друг другу предвосхищения могут просто столкнуться. И будет — конфликт. Или, как минимум, непонимание. В этом случае принятие позиции лишь одной из сторон будет уже попросту фальшивым, неискренним.

  • И если речь идет не о бизнесе, а о семье и личных отношениях, то мы этого — хотим?

То есть мы получаем неконфликтную улыбку на лице и внутреннее несогласие-нагревание. Как вы думаете, во что это выльется?

  • И где здесь грань между мудрой неконфликтностью и разрушительным лицемерием?

Предвосхищение, как игра с жизнью с заранее известным результатом хороша, когда все происходит действительно как бы «на пустом месте», с чистого листа. И тут нужно помнить, что жизнь не знает, что вы всего лишь играете. Обычно переиграть назад уже не удастся, придется жить дальше с тем результатом, который есть. Жизни можно подсказать результат, если она его не знает. Но обмануть — удается куда реже.

Жизнь не знает, что вы всего лишь играете. Последствия могут быть вполне настоящими

Игра вполне может стать реальностью, если реальны ее последствия. В том числе и не те, на которые мы рассчитывали. Вступая в игру, то есть «делая вид», давайте помнить: да, так можно управлять ситуацией и жизнью, но так же можно и попасться, если обнаружатся что-то уж очень непредусмотренное, если «сделанный вид» с действительностью совсем не совпадет. Фридрих II советовал кусать лишь столько, сколько можно проглотить.

Папе Карло от Франкенштейна — с приветом!

Что ж, формируй, но только поэтапно.

                                                 Д. Леонтьев

Поучайте лучше ваших паучат!

                                        Буратино

Сразу хочется разочаровать тех сильных духом людей, которые надеются длительным душевным напряжением жену или мужа — воспитать. Не желая казаться печальным пророком, должен все-таки сказать, что сколько мои коллеги и я сам ни сталкивались с подобными ситуациями, результаты раньше или позже оказывались — одинаковыми.

  • Одинаково грустными.

Тут в широком смысле лишь два возможных варианта развития событий. Первый: Близкий вам человек под вашим сильным душевным давлением (из лучших воспитательных побуждений) может довольно-таки долго (годы!) оставаться таким, каким вы хотите его видеть. Возможно, дело тут в том, что близкому человеку важно — для себя — быть рядом с вами, и он внутренне готов платить эту цену: терпеть внутреннее напряжение, чтобы соответствовать вашим ожиданиям. Однако, всему наступает предел, и установленное силой рушится, как только силовое давление ослабевает.

  • Когда ослабевает — по разным причинам — желание соответствовать чьему-то представлению о себе и усиливается — желание быть самим собой.

И тогда близкий либо устраивает бунт-революцию, требуя внимания и уважения к себе настоящему, либо просто уходит туда, где его принимают как есть, не требуя быть кем-то еще. И даже если ваше давление было достаточно долгим и сильным, чтобы человека внутренне переломить (сломать?), все равно рано или поздно за это насилие он — отомстит. Так или иначе. Скандалами и слезами или капризами и нервотрепкой, обманом и тихим саботажем — безответственностью или безразличием и равнодушием.

— Я десять лет делаю из него человека, а он все делает, лишь бы мне назло, — раздраженная «неблагодарностью» мужа жалуется его жена.

«Извини, но больше жить с тобой я не могу», — обнаруживает однажды записку очень «правильный» муж и потому удивляется: «Ведь все было нормально!»

  • Под давлением все ухудшается — из «законов Мерфи».

Увы, как ни хочется обоснованно заявить обратное, жизнь раз за разом настаивает на своем: не надо делать из любимого (любимой) кого-то еще. Живите с тем, кто есть — или живите с кем-то другим. А для этого еще тогда, когда вы только начинаете быть рядом, отдайте себе отчет: насколько вы можете быть рядом такие, какие есть. Не надейтесь на то, что остальные «мелочи» вы постепенно «подрихтуете».

  • Я его слепила из того, что было?

И будьте готовы к тому, что если вы согласились с теми, например, тридцатью (или тремя) процентами, которые вам не нравятся, то будьте готовы, что обо все эти тридцать три процента вам придется спотыкаться все оставшееся время. А если вас это не устраивает, вспомните другую мудрость: «Единственный человек в мире — не единственный», и идите к тому, в ком все почти так же, а вот размер лично вас не устраивающих мелочей — меньше. Меньше настолько, насколько вы согласны это терпеть, не пытаясь человека насильно изменить. Ну а душевные силы можно приберечь не столько для воспитательного давления на близких, сколько для — понимания.

  • Потому что есть надежда, что на ваше искреннее понимание он ответит — своим. И что-то захочет изменить сам. А это большая разница.

Кстати, примерно такое рассуждение можно отнести и к самому себе. Потому что себя тоже можно насиловать сверх меры. И если изменения, которые вы себе навязываете ради того, чтобы соответствовать требованиям живущего рядом, окажутся больше, чем ваше «Я» внутренне и искренне готово претерпеть, то уже ваше собственное внутреннее напряжение начнет все портить — изнутри.

Меняться под окружающих можно и нужно настолько, насколько в нынешних обстоятельствах это для вас приемлемо и органично.

  • И еще чуть-чуть.

И лишь когда эти изменения уже станут естественной нормой (или будут окончательно отвергнуты, как несостоятельные), можно приступать к следующим. Ничего сверх меры!

Собственно, примерно так же осторожно можно подходить и к попыткам небольших изменений в близких и любимых.

  • Но, возможно, лучше все-таки не надо. Меняй, изменяясь!

Так уж получается в жизни, что, если кто-то из партнеров (в разных своих проявлениях) оценивается как всегда более сильный не для кого-то вовне, а в противоречиях «между нами», то в конце концов это «достанет» другого (или обоих).

  • Потому что угрожает глубинному «Я» другого человека.

Второй вариант развития отношений, если вы все-таки будете оказывать воспитательное давление: Если ваш любимый в своей внутренней основе еще не полностью сложился, есть вероятность, что воспитание окажется более или менее действенным, и важные, нужные и добрые качества вы ему действительно привьете.

  • Создадите.

В каком-то смысле вы создадите (насильно!) часть его самого. Возможно, что он, оценив, эту часть примет. Но вы для него так насильником и останетесь — как бы умно вы друг другу не объясняли обратное. И поэтому воспитанный вами от вас — уйдет.

  • А если не уйдет, не избавится от давления, то — смотри выше. Потому что пока не пропадет давление-насилие, человек не сможет сказать себе, что нечто новое в нем — его собственное, полученное по личному выбору, добровольно. А проверить это он сможет, только избавившись от источника давления — от вас. (Кстати, у детей с родителями часто так и бывает.)

Он уйдет воспитанный, улучшенный. Может быть, даже, однажды он вас вспомнит словом благодарности. Но жить с вами — не будет. А будет — с кем-то другим, для кого он, уже «воспитанный», окажется «таким, какой он есть». И в этом, наверное, нет ничего плохого, если вашей задачей было именно это: воспитать что-то хорошее в хорошем человеке. Но если вы планировали жить вместе с ним дальше, то, похоже, от целенаправленного воспитания придется отказаться.

Иначе — либо у вас не хватит сил, и человек просто уйдет ни с чем, либо у вас сил — хватит, и человек уйдет — воспитанный.

Воспитывая любимого, помните, что вы его воспитываете — для кого-то другого

Жить с Учителем не будут. У него научатся и уйдут в жизнь. Не надо быть гуру и воспитателем для тех, с кем ты хочешь жить рядом. С ними надо просто жить. Либо мирно, либо — порознь.

Люди не прощают тех, кто их создал. (Иногда и попросту мстят). Если кто-то посторонний (а не выросший вместе с тобой, как родители) рассматривается как «создатель», то он — представляет угрозу для «созданной» личности.

  • По крайней мере, так воспринимается: «что ж это такое! Он что, может сделать со мной все, что хочет?» В том числе — и радикально изменить, то есть — уничтожить эту, «созданную» личность.

И от этой субъективно переживаемой угрозы человеку внутренне надо — избавиться. Этого требует безопасность собственного «Я» (хотя осознанно такое желание проявляется не всегда).

Мы бываем благодарны тем, кто помог: подсказал варианты, показал выбор, дал информацию, тратил силы и время. Мы бываем рады — помощи — и обращаемся за ней вновь. Но нам вовсе не нравится, когда эту «помощь» нас принимать — заставляют. Когда помогающий не готов к тому, что предлагаемую им воспитательную помощь мы — не примем, проигнорируем.

  • А если он начнет размахивать более или менее явной дубиной, то это уже — не помощь. Это агрессия.

Воспитатель-насильник будет отторгнут, этого требует наша «самость», наша вера в себя. Самого себя люди обычно хотят найти и сделать — сами. Хотя — и с помощью хороших людей других. Желательно помнить об этом, когда руки так и чешутся «вогнать в светлое будущее» наших близких, «потому что имеем право: ведь они нам небезразличны».

Если человеку надо, если он сам просит и хочет — будем помогать, честно отвечать на вопросы, подсказывать варианты ответов или вопросов новых и так далее. Но — помогать человеку мы будем ради него самого, так как это нужно и приемлемо ему.

  • И вовремя остановливаться — как только на нашу помощь упал спрос.

Конечно, при таком раскладе мы не попадаем в Великие Гуру по жизни, да и власти-влияния на близких у нас не прибавится. Зато, наверное, на душе будет лучше.

Друзья и деньги

Будь другом, опредметь мою потребность.

                                                        Д. Леонтьев

Ты мне прямо скажи, чё те надо …

                                            Из песни

Когда подростковый возраст остается более-менее позади, и когда потребность в близком и доверительном общении становится не смертельной, а нормальной, мы вдруг обнаруживаем себя в затруднении: о чем можно (и можно ли?) просить близких людей. Чего от них можно хотеть, чтобы остаться им другом, и не опошлять отношений потребительством.

  • Потому что потребности — нормальные, человеческие, психологические — развиваются, и от друзей, как обычно, хочется помощи и поддержки. В том числе и в этих, новых потребностях.

Тут бывает по-разному: можно, в соответствии с новым представлением о жизни сменить представление о друзьях и искать теперь таких друзей, которые мне могут побольше дать.

  • В самом прямом смысле: престижную работу, качественную развлекаловку, информацию, деньги, наконец.

А я, соответственно, чем-то расплачусь. Ну, деловой подход.

Можно жестко разделить друзей, близких и деловые контакты, избегая внутреннего морального конфликта: «от друзей ничего не должно быть нужно, они просто друзья». Нетрудно заметить, что и такой подход не самый лучший, как с точки зрения перспектив самой дружбы, так и с точки зрения друзей, которым, по сути, тоже ни о чем попросить вас будет нельзя.

  • Ну, неудобно.

Можно на эти изменения просто закрыть глаза, тогда все произойдет как бы само собой: с людьми, которые нужны меньше, и времени на общение будет находиться все меньше, а сохраняться и поддерживаться (как бы и без всякой задней мысли) будут именно контакты «нужные». Нужные в разных, в том числе и в самых лучших смыслах этого слова. Тут деловая выгода не только прямо не проговаривается, но обычно и стыдливо камуфлируется:

— Как же так получается, — сокрушаемся мы, — старые друзья, а видимся, считай, только по делу!

Кстати, так же «почти неосознанно» случаются и браки по разным расчетам (а на вид только и исключительно по любви). И хорошо, если эти расчеты основаны на предположениях, что «он будет хорошим мужем и поэтому он мне нужен». А если где-то в глубине души прячутся размышления о карьерных успехах, денежной выгоде, возможности жить в отдельной квартире, о переезде в большой город и так далее, то у этой семьи могут однажды возникнуть трудности.

  • Ты меня никогда не любил!

Проблема тут именно в невысказанности, спрятанности наших желаний. Раз прячем, значит — прячем что-то нехорошее (со своей собственной точки зрения). С таким чувством и прячем. А если вдруг всплывет, то придется осознать себя обманщиком и лицемером. Однако, если мы твердо уверены, что от близких людей нам ничего не должно быть нужно, то на практике у нас и в самом деле только два варианта: искать других людей или обманывать близких и себя в отношениях уже существующих.

  • «Принципы — это всегда неприятно», — говорит мой добрый друг и кристальной порядочности человек.

Все вместе это так или иначе выливается в проблему искренности во взаимоотношениях: мне нужны именно эти люди и именно эти отношения, или же то и только то, что я в их результате могу — иметь. Мы понимаем, что чувствовать себя используемым не ради себя самого, а ради чего-то другого, внешнего, не слишком приятно. И мы  — в недоумении. Потому что мы развиваемся, взрослеем (позже, чем сами о себе думаем), сталкиваемся в жизни уже со все более «взрослыми» проблемами, и от людей вокруг нам становится что-то нужно не по личной мелочи, а по делу: чтобы женился, чтобы вышла за меня замуж, чтобы дали денег на раскрутку, чтобы устроили на работу и т.д. Люди, в том числе и близкие, рассматриваются еще и как те, кто что-то может дать (не только душевно).

Вот девушка нежно и ласково проводит время с молодым человеком. И — хочет за него замуж. А он о свадьбе как-то не заговаривает и похоже, что и не задумывается: «У нас же и так все хорошо». Как быть совестливой девушке? Если она и замуж хочет, и понимает, что этот «замуж» — это то, что ей от своего молодого человека — нужно. Получить.

Другой пример: молодому человеку очень нужно денег — взаймы: подвернулась удачная возможность для профессионального, к примеру, роста. И он знает, что возможность дать ему эти деньги у его друзей есть. И все-таки он упускает хорошую возможность, потому что не представляет себе, как можно подойти к друзьям с такой просьбой. Как можно друзей — использовать?!

Получается как-бы дилемма: кто я, дурак или подлец? Дурак, если могу воспользоваться помощью и не пользуюсь, а подлец — если пользуюсь. Так? Не так. Пользуюсь-то пользуюсь. Но как? Пользоваться тоже можно по-разному.

На самом деле это вопрос как раз об искренности отношений. Как сохранить эту искренность? Искренне ничего от близких не хотеть? Искренне не отдавать себе в этом отчет? Искренне признать и принять неискренность и рисковать потерей близких людей именно в смысле близости отношений?

Пожалуй, всего этого можно избежать. Если позволить себе признать, что окружающий мир — это мир, где люди не просто живут рядом друг с другом, но и друг другу помогают. В том числе — и по просьбе. В том числе, и когда это им не так легко сделать.

Казалось бы, в чем проблема? Что мешает? Проблема есть. Потому что это мир, где существуют — обязательства.

А значит становится меньше — свободы. Детство уходит.

И если я принимаю помощь близких — не как сделку «ты мне, я тебе», а как безусловную помощь: «раз надо — значит, надо»…

«— Д’Артаньян, это нужно только королеве, или это нужно Вам? — Вы правы, это нужно мне, Атос. — Так в чем же дело?»

Если о такой помощи прошу, и ее принимаю, то я принимаю и мир — с обязательствами. Я принимаю возможность и вероятность того, что однажды чьи-то (не обязательно того, кто мне помог сейчас) интересы окажутся для меня так же безусловно важны: «раз надо, значит надо». А это — ответственность. А ее обычно — не очень-то хочется. Поэтому в возрасте более раннем соблазнительной оказывается базовая формулировка о свободе: «Я никому ничего не должен». Позже добавляется великодушное: «Но могу помочь». («Я» здесь все еще свободен и независим — полностью). И уже потом приходит понимание реальности: «И мне может понадобиться помощь». Для меня самого или для моих близких.

И если ты «никому ничего не должен» — вообще — то ты никому ничего — не можешь. Сделать. Подарить. Помочь. Не по мелочи, а всерьез, когда  требуются усилия людей многих, и их об этом надо — попросить.

Если ты никому ничего не должен, то ты никому ничего — не можешь

Я знаю одну замечательную женщину, к которой люди часто и много обращаются за помощью. И она — помогает. Не потому, что она на все руки мастерица или большой начальник, а потому оказать ей услугу — лично ей — рады очень и очень многие люди. И она обращается с просьбой помочь — кому-то, и просьба эта выполняется. Потому что просит — она.

А «никому ничего не должен» означает, что ты выключен (исключен) из общения-взаимодействия с другими людьми. Полностью. Иначе ты им будешь должен: как минимум вести себя так, как удобно им. И если ты кому-то (другу, например) в жизни хочешь сделать что-то хорошее, то во многих случаях тебе понадобится помощь других людей, иногда и не очень знакомых (когда-то по мелочи, а когда-то и весьма всерьез). И к ним надо будет обратиться. Связать себя — с ними. И ты будешь им должен — это.

И тогда получается, что либо ты будешь кому-то должен, и свое доброе дело сделать сможешь, либо для тебя окажется важнее «не быть должным». И ты останешься сам по себе. А помочь — не сможешь.

Тихо сам с собою…

Когда все это становится пережито-понятно, заморочки про то «можно ли просить друзей о помощи, или это разрушает дружбу» проходят сами. Можно. Просто не надо обманывать, делая вид, что это тебе «не очень-то и нужно», и вообще ты «ни о чем не просил». Просить надо честно. Искренне. С пониманием того, что ты сейчас — просишь о помощи. И друзья, близкие, родные, супруг — тебе помогают. Или так же честно отказывают. И отдают себе в этом отчет. Тогда врать не придется. Ни себе, ни другим. А отношения искренние, когда «все без утайки» — сохранятся.

Мои близкие

У меня повесилась жена
После долгих внутренних болезней,
И теперь в квартире тишина.
Стал досуг приятней и полезней.

                                       А. Клименко

Как странно: вагонный попутчик,
случайный и краткий знакомый —
они понимают нас лучше,
чем самые близкие дома.

                                       И. Губерман

Разбираясь во внутреннем благополучии или неблагополучии приходящих к психологу людей, я часто задаю им два вопроса: «Кто тебя любит? И кого любишь ты? — У кого освещается лицо, когда он вспоминает о тебе? Кому счастливее жить, зная, что ты есть — просто есть? И кто приносит счастье в твою жизнь?»  Я помогаю понять-пережить эти вопросы не на формальном уровне («ну, наверное, родители, друзья, может быть»), а в их глубинной, жизненной реальности. И пока человек, погружаясь в себя, отвечает на эти вопросы, он сам, раньше меня, оказывается в состоянии понять себя и свою жизнь.

Читатель, кто любит Вас — ради Вас самого, просто потому, что Вы есть? И кого любите так — Вы?

Формальное, анкетное представление о близких — родные, друзья, мужья-жены, дети-внуки — может иметь отношение к настоящей близости, а может — и не иметь практически никакого. Внешняя «укомплектованность штатов» близких людей, чтоб «не хуже, чем у других», никак не приближает нас к ответу на вопрос, есть ли в жизни конкретного человека действительно близкие, глубокие, живые отношения. Есть ли в его жизни такие люди? Практически ни о чем нам не скажет ни количество (много или мало) людей вокруг, ни обилие внешних проявлений (поцелуйчики-обнималки и приятные слова), ни степень официального родства, ни стаж знакомства. Все это может совпадать с глубиной отношений, а может и вовсе не совпадать. Прямой зависимости здесь нет.

Вот приходит на занятия в клуб девушка — хохотушка, жизнерадостная, улыбчивая и склонная пообниматься. И говорит все слова славные и приятные, и танцует хорошо. А за этим чувствуется — пустота. И если за нее, пустоту эту, ненароком задеть, девушка отводит глаза, встряхивает челкой и — смеется снова.

Жизнь продолжается.

А вот паренек, неказистый на вид, не слишком красноречивый и угловатый в движениях. Ну, все данные для неуверенности в себе. И тем не менее, ведет он себя настолько спокойно, с таким ненапряженным, естественным внутренним теплом, что люди к нему — тянутся. Не потанцевать и повеселиться. Даже не то, чтобы поговорить. А просто — побыть рядом. И когда мы как-то заговорили о близких людях, я нисколько не удивился, увидев каким теплым и светлым стало его лицо. Да, в его жизни такие отношения — есть.

С вашего позволения, Читатель, мы назовем такие отношения — любовью.

При всей неоднозначности термина.

То есть тем чувством, которое, с добавлением нежности и заботы становится  любовью родителей к детям, а окрасившись эротикой — любовью мужчины к женщине и наоборот. А еще — чувством, которое лежит в основе дружбы и желания помочь, словом, чувством,  которое отзывается в самой глубине души, как что-то настоящее и хорошее.

И о чем не всегда хочется говорить вслух.

И, быть может, самое основное тут, что это именно чувство, переживание. А не мысль, идея, рассуждение или образ. Поэтому — очевидно! — его можно почувствовать и пережить, но не осмыслить, доказать или представить. Такие попытки не просто бессмысленны: они могут оказаться и вредны, если за отсутствием настоящего человек привыкнет довольствоваться образами и логическими конструкциями.

Наверняка вы встречались в жизни с людьми, которые любовь и близкие отношения себе — «чтоб было», а то как-то неудобно — придумывали. И даже некоторое время в это увлеченно играли. Или просто при надобности доставали с нужной полки и демонстрировали окружающим.

Вот девочки-подростки используют для этого фотографии певцов и актеров. А люди постарше — внешнюю имитацию близких отношений. Так и ненапряжно, и, вроде всё, что должно быть, в жизни есть.

Люди, в чьей жизни опыт таких отношений хотя бы раз был, обычно на подделку соглашаются уже неохотно: если ты видел мир с вершины горы, вряд ли захочешь вновь в подземелье. По крайней мере, без уж очень веских причин. А у большинства людей, к счастью, такой опыт все-таки был: в детстве. Когда именно так, с любовью не за что-то, а просто потому, что ты — это ты, к тебе относились твои родители. По крайней мере, мама.

Однако встречается очень много людей, в жизни которых все это было — давно. «И неправда». Потому что с тех пор из-за открытой и доверчивой к жизни и людям любви доводилось не раз и весьма болезненно — переживать. И в отношениях с теми же родителями, и в жестоком к окружающим подростковом возрасте, и потом, во времена первых  влюбленностей… Ну, и так далее. И убеждение — сложилось. Любовь, дескать, это конечно, тепло и счастье, но она же — боль и беда. А потому обойдемся-ка мы лучше без нее. Целее будем. И отношения тогда становятся — внешними. Формальными. То есть отношения есть, но они меня — не задевают. Не трогают.

Не касаются.

Так, вроде бы, и жить легче. И захватывающий дух вид с вершины горы становится фотообоями на стенке нашей землянки, так что вроде бы так уж совсем ничего и не меняется: мы же не отказались вида с горы. Мы эту гору — обезопасили. Правда, в этой безопасности — от сиюминутных потрясений — таится куда большая опасность: в нашей жизни постепенно, шаг за шагом становится все больше формальности и все меньше — настоящего. Мы начинаем избегать — жизни. Пережидаем. Но уже не до «лучших времен», а постоянно.

  • До смерти.

Наша защита-оборона от тяжелых, а потом и вовсе от любых неприятных переживаний становится все глуше, крепостные стены — все толще, а пространство жизни за ними — все меньше.

Чем толще стены — тем меньше за ними места

На случай штурма или осады (а тем более ветра или метели) мы укрыты гарантированно. Правда, это все на случай экстремальных условий. Основная часть жизни протекает обычно все-таки в условиях средне-нормальных. И вот это-то, нормальное, непосредственное время своей жизни мы и пережидаем за стенами. И, чтобы не сидеть уж совсем «как дураки», вынуждены сами себе — и окружающим — рассказывать страшилки о неизбежности появления «лютого ворога».

  • Ну, «вся жизнь борьба» и «никому нельзя доверять». Потому что если — не так, то и в нашем упорном фортификационном труде есть что-то не вполне адекватное.

Вы наверняка можете таких людей если и не увидеть прямо сейчас, то, по крайней мере, вспомнить. Это и холодный сослуживец, которого раздражает все, кроме логики. Это и родственник, который морщится и уходит при виде ярких проявлений чувств. Это молодой человек, который все обращает в «прикол» и создает вокруг себя дымовую завесу абсурдной ирреальности. Это и агрессивный циник, и расслабленный «пофигист». И так далее.

  • Если человек «и такой тоже» — это одно. А если только такой и «какой еще может быть?» — тогда есть о чем загрустить. На моих глазах всего за два-три года жизнерадостный и добродушный парень превратился в бумажного чиновника, искреннего в своем непонимании «неодобренной и неорганизованной» жизни. Причем, что характерно, для него самого эти изменения вовсе не очевидны.

Получается весьма неприятный заколдованный круг: чем больше сил потрачено на укрепление обороны, тем более нам важно, чтобы «трагические испытания» в жизни встречались как можно чаще. И нужно экстремальную жизнь себе — устраивать. Или выдумывать. Иначе придется признать перед самим собой не только бессмысленность «нерушимых стен», но и бездарность потраченных на эти «стены» сил, времени, души, жизни…

Впрочем, когда пустота и одиночество за стенами становятся уже совсем невыносимыми (такое бывает), наступает — весьма болезненное — осознание. Осознание упущенных мгновений, упущенных радостей, промелькнувших людей, которые могли быть близки и дороги, так и не вышедшего в жизнь — себя.

  • Чем больше жизни потрачено на «оборону», тем болезненней это осознавание. И тем больше вероятность, что человек, сделав наконец попытку выйти наружу, скажет себе: «ну вот, тут и впрямь все очень плохо». И — останется, где был.

Возврат к непосредственной, полноценной (имеющей полную цену) жизни может быть трудным и тяжелым (или просто неприятным: кто сколько потратил впустую). Но, что радует, такой возврат — возможен. Он возможен тем более, чем раньше и сильнее человеку захочется вернуть в свою жизнь настоящее.

  • Собственно, саму жизнь. А не ее пережидание-существование.

И это действительно может оказаться неспокойно. Домик в долине среди домов друзей действительно меньше защищен, чем угрюмый замок в скалистом ущелье.

Есть такое сравнение: душа человека похожа на морскую раковину. В ней есть и нежная живая чувствительная (чувствующая) мягкость и жесткая, твердая раковина с острыми краями. Люди могут захлопнуть створки и стучать панцирем о панцирь. Тогда они живут каждый сам по себе. Зато и прикосновение острого края — нипочем.

Открываясь людям навстречу, обращая к ним живую душу, человек не гарантирован от того, чтобы не пораниться о чей-то острый край. И тогда велик соблазн захлопнуть створки — навсегда. И уже своими краями ранить раскрывшихся — других. Пусть не зевают!

Однако створки могут не только закрываться, но и открываться. И жизнь, настоящая, для раковины происходит только тогда, когда створки эти — открыты. Или хотя бы — приоткрыты.

Может быть, если острый край уже приблизился вплотную и оцарапал, пора на какое-то время и в самом деле прикрыться жестким панцирем. Но — чтобы потом, когда заперший себя в панцирь человек пройдет мимо, открыться снова: навстречу людям и жизни.

  • Которая, мягко говоря, не всегда относится к нам заботливо и тепло. Но она — жизнь. Альтернатива ей — не жизнь. Что выбираем?

И если мы все-таки выберем жить, то нам понадобятся в этой жизни близкие люди. Люди, к которым наша душа будет тянуться, рядом с которыми мы будем раскрываться такими, какие мы есть, зная, что нас — именно таких — здесь любят и ждут.

  • Пожалуй, ради этого напрячься и вынести кое-когда и шквальный порыв ветра, и даже град — стоит.

Впрочем, это не призыв жить вообще без защиты. Просто защита должна быть для жизни, а не этой жизни целью и основным содержанием. Защита должна быть — достаточной. И тратить на нее больше, чем нужно — значит, тратить впустую свою жизнь. Так?

Откуда летит время

В мозаике неясных образов каждый видит что-то свое. И это «свое» — он сам.

   А. Эммер

Чем дольше живу, тем все больше убеждаюсь, что многие мысли и представления о жизни и людях, мысли умные и глубоко психологические или просто сиюминутные — но высказанные прямо, вдруг теряют едва ли не половину своего содержания. Но они же, изложенные иносказательно, так, чтобы у слушателя (читателя) оставался простор для мыслей своих, вдруг оказываются наполнены содержанием чуть ли не более глубоким, чем предполагал рассказчик.

Поэтому я люблю писать сказки. И в продолжение нашего разговора хочу предложить вам одну из них. Это едва ли не самая любимая моя сказка: потому что на вопрос, о чем она, читавшие всякий раз отвечают по-разному, иногда заставляя меня всерьез и надолго задуматься.

  • О чем будет эта сказка для Вас, Читатель?

Итак…

===================

– Ваше Величество…

Королева-мать медленно отвернулась от окна, как бы не желая отрывать от него взгляд, и, наконец, посмотрела на говорящего.

— Да?

— Его Высочество вернулся.

— Хорошо. — королева вновь повернулась к окну. — Где он сейчас?

— Занимается с фехтовальщиком, что гостит в замке.

— Не с фехтовальщиком, а с учителем фехтования. — Королева говорила ровно, не повышая тона и не оборачиваясь. — С фехтовальщиками развлекаются, лоботрясничают, а у учителя учатся. Ты ведь не хочешь, чтобы про принца говорили, что он убивает время в развлечениях?

— Его Высочество занимается сейчас с учителем фехтования, — послушно исправился собеседник.

— Хорошо.

Повисла пауза, и тот, кто говорил с королевой, человек невысокого роста в придворной одежде и слегка сутулый от многолетней привычки кланяться, понял, что беседа окончена. Королева полностью погрузилась в созерцание вида за окном. Человек в придворной одежде давно уже не пытался понять, что такого видит в окне королева, что может занимать ее целыми днями. Он просто привык, что если нет никакой настоятельной государственной необходимости, ее величество целыми днями глядит в окно. Всегда в одно и то же: высокое стрельчатое окно в покоях бывшего короля — ее мужа. А государственная необходимость стараниями человека в придворной одежде случалась здесь не часто.

Шпага в руках юного принца мелькала быстро, точно, словом, правильно. Чувствовалась хорошая школа. О шпаге в руках его напарника этого сказать было нельзя. Сказать можно было другое: эта шпага летала легко и изящно, непредсказуемо и вдохновенно. Тут уже роль играла не школа, тут ощущалось мастерство. Ощущалось исподволь, на уровне внутреннего подрагивания тех струн или жилок, что неравнодушны в человеке ко встрече с чем-то необыкновенным, недоступным простому смертному. Впрочем, на этот раз исподволь ощущать было некому: никого в обеденной зале кроме принца и его соперника не было, так что никто не мог оценить ни сосредоточенную работу его высочества, ни легкую расслабленность и озорные блестки в глазах владельца изящной шпаги. Бой был очевидно не всамделишный, острия были заботливо укрыты пробковыми наконечниками, да и в движениях участников сквозило скорее стремление к созданию уникального и неповторимого рисунка, чем азарт разрушения. Вот принц поморщился: в стройных его движениях промелькнуло что-то неуверенное, что смазало всю картину. Принц взмахнул шпагой в салюте, отмечая окончание боя, поклонился и, сняв пробковый наконечник, аккуратно вложил шпагу в ножны, висевшие на стене обеденной залы. В зал тут же неслышно вошел человек в придворной одежде.

— Его высочеству будет угодно повидать ее величество? — спросил он, не подымая глаз.

— А где мама?

— Как обычно, Ваше высочество.

— Тогда попозже.

— Вам напомнить, Ваше высочество?

— Спасибо, не стоит.

Человек поклонился и вышел, чуть скрипнув дверью.

— А ты не очень любишь его, принц, — заметил второй фехтовальщик. — Кто это?

— Наш первый министр. Правду сказать, и единственный.

— А что, больше не нужно?

— Да нет, — принц пожал плечами, — ему всего заботы: управлять замком. Раньше их было больше, но когда умер старый король — это мой папа — мама всех поблагодарила и отпустила в город. А этот остался.

— Почему?

— Должен же кто-то остаться. Вот он и остался.

— А… — собеседник принца пожал плечами, — ну это конечно.

— Ты здесь не живешь, фехтовальщик, потому не очень понимаешь, да? — принц поднял глаза и серьезно посмотрел на того, кого назвал фехтовальщиком.

— Признаться, не очень.

— Ну, конечно, министры уходят в город — это тот, что внизу у реки — всем королевством управляет вместо короля один министр, наследник скачет верхом в одиночестве по окрестностям в поисках интересных людей — вроде тебя — а королева весь день смотрит в окно, тут что-то не так, верно?

— Не обязательно, — фехтовальщик улыбнулся, — жизнь очень разная. В моих краях одна — у вас другая.

— Это верно, — принц вздохнул. — Что ты знаешь о волшебниках?

– Они говорят о волшебниках, Ваше величество, — министр приблизился к неподвижно стоящей королеве.

— О волшебниках? Хорошо. Пусть говорят.

— Его высочество собирался зайти к Вам.

— Хорошо.

— Может быть, его высочеству не стоит уж очень интересоваться темой волшебников?

— Может быть.

— Ваше величество не хочет поговорить с сыном об этом?

— Я посмотрю.

– Понимаешь, волшебников в нашем краю немало. Вообще-то они есть почти в каждом городе, который не  принадлежит стране магов.

— Стране магов?

— Ты и про это не знаешь. Страна магов лежит на востоке. Впрочем, это раньше так было. Теперь,  кажется, она лежит почти везде вокруг.

— Они хорошо воюют?

— Нет, они вовсе не воюют. Города сами присоединяются к ним.

— Зачем?

— Так лучше. У магов все получается. У них всегда мир, а люди живут, как хотят. Ну и сыты, естественно.

— У вас тут, как я видел, дела идут не хуже.

— Так ведь и у нас тут тоже страна магов. Ну, не совсем еще, но по сути — так.

— “Так” — это как?

Принц нахмурился, подыскивая слова для объяснения, понятного чужеземцу.

— Вот живет себе город, управляет им король. Ну или герцог какой или князь — это неважно. Понятно?

Фехтовальщик улыбнулся добродушно, но немного насмешливо: “Понятно”.

— Ну вот, а потом в город приходит городской волшебник. И живет в городе, пока город не захочет войти в страну магов.

— А что король?

— Король обычно не против: он все равно остается королем. Его никто не трогает. Бывает, что король не желает видеть в своем городе волшебника, но, во-первых, волшебник приходит не к нему, а к горожанам, а во-вторых, кто же тронет волшебника!

— И что, ни один король не захотел схватить волшебника?

— Говорят, когда-то захотел.

— Ну и?

— Новый король оставил его в покое.

— Как же, города вот так просто, потому что волшебник попросил, присоединяются к магам?

— Не к магам, а к стране магов. Как стать магом у нас никто не знает.

— А что, кто-то хочет?

— Еще бы! Ну вот, города, конечно, присоединяются не просто так. Волшебники часто живут в городах десятки лет. В соседнем с нашим городе никто уже и не помнит, когда тамошний волшебник появился. Тут все просто: город присоединяется к стране магов, когда кто-то, любой человек, придет к волшебнику и попросит о чуде. Ну, желание загадает. Волшебник выполнит желание, и город станет городом страны магов.

— Ты хочешь сказать, что десятилетиями не находится никого, кто бы захотел попросить волшебника сделать ему чудо? Что, никому ничего не надо?

— Нет, дело не в этом. Конечно, желания у всех есть. Но никто не хочет, чтобы волшебник ушел. Подожди, дай объяснить. Когда волшебник исполнит желание, и город станет еще одним городом страны магов, волшебник покидает его. Навсегда. А людям жаль. Волшебник ведь не просто живет. Он все равно чудеса делает. Без просьбы. С ним и надежно, и весело. Да и маги город защищают если что.

— Даже если он не вошел в их страну?

— Понимаешь, по сути, как все уже поняли, город становится частью их страны, как только в нем появляется волшебник. Так что просьба о чуде — это формальность. А так… Они ведь ничего не просят. Ты входишь в страну магов — и ничего. Ты не платишь, ты не служишь, ты не воюешь, ты просто живешь своей жизнью, как раньше.

— А что меняется?

— Просто, ну, как объяснить, тебе как бы больше везет. То есть, знаешь же, бывает, делаешь что-нибудь, а ерунда какая-то мешает, или обстоятельства не так сложатся, или люди не так поймут, или еще что. А как волшебники появляются, так все то же, только все мелочи — за тебя. Людям нравится.

— Ага, а как чудо попросили, волшебник уходит, и вся эта красота заканчивается?

— Не заканчивается. Но волшебник уходит. А это жаль. Он ведь еще и человек, говорят, хороший. Добрый, что ли. Помогает, если видит, что надо кому-нибудь. Наш, по крайней мере такой. Люди говорят.

— Ты что ж, рядом живешь, а своего волшебника не видел?

— К нему не принято ходить. Скажешь ненароком в разговоре просьбу, не подумав. А он исполнит. И уйдет.

— Что же, ваш волшебник так и живет отшельником?

— Ну, не отшельником. Он ходит по городу, с ним все здороваются. Улыбаются. Помогают поднести с рынка что-нибудь, дорогу показывают. Просто трудно это — все время думать, что говоришь. Поэтому и стараются все обойтись без слов. А он понимает и не настаивает.

— А ты что же, ни разу ради интереса не ездил в город на него посмотреть?

— Ездил. С мамой, когда был маленький. Только он в плаще с капюшоном ходит. Его не особенно разглядишь.

— А ты сам, о чем бы ты попросил волшебника, если бы было можно?

Принц вздохнул и ответил после долгой паузы:

— Не знаю.

– Королева отвернулась от окна и подошла к вошедшему принцу.

— Сынок, как тебе твой новый учитель фехтования?

— Он интересный. Я ему много рассказывал про наш город.

— Что ты рассказывал? — Королева склонила голову с заинтересованной улыбкой.

— О волшебнике, откуда он и зачем.

— О волшебнике… Конечно, о волшебнике.

— Мама, ты не думай. Я помню, что волшебника просить нельзя. Я и не собирался. Я помню предсказание.

— Ты хочешь обойти предсказание, сын? — Королева смотрела на сына печально, и улыбки уже не было в ее глазах.

— Ну, не обойти, так хоть оттянуть.

— Хорошо. Пусть будет по-твоему. Хотя…

— Ты так говоришь, как будто хочешь, чтобы предсказание сбылось.

— Какая разница, чего я хочу. Важнее, чего ты хочешь, сынок.

— Я пока не скажу.

— Конечно, не скажешь. Спокойной тебе ночи.

Министр подошел по своему обыкновению почти неслышно. Королева на сей раз не стояла у окна, а сидела в кресле, где разговаривала с принцем.

— Вы рассчитываете отменить пророчество, Ваше величество?

— Нет, — королева обернулась к нему. — Но хотя бы оттянуть.

— Ваше величество…

— Я знаю. Знаю, что пророчество не обманешь. Но я не знаю, что будет после. Я не знаю даже, нужно ли мне бояться пророчества или радоваться ему. Я знаю лишь, что сейчас мы живем неплохо. Может быть, немного одиноко, но неплохо. А что будет потом, когда пророчество исполнится — это мне не известно. Я не могу отменить пророчества, тут ты прав. Но я могу не хотеть его.

Королева встала и двинулась к окну. Тяжелое платье заструилось по полу, так что казалось, что королева проплывает от кресла к стене, разгоняя в стороны маленькие волны шелка и бархата. Сутулый министр торопливо отшагнул в сторону и тихо вышел. Королева осталась одна.

— Я могу не хотеть, — снова прошептала она, останавливаясь у окна. — Но, быть может, мне нужно именно хотеть?

И она обратила взгляд в окно, туда, где внизу, у подножия замка лежал, окруженный старой стеной, ее родной город. Там были люди, почти все, с кем прошла ее жизнь. И просто люди, которых она даже не знала, но которых не было в ее замке. Там, возможно, были друзья или даже подруги, там были рынок и площадь у ратуши, где заезжие комедианты давали представления, много чего было там, много чего такого, что в последние годы обходило стороной замок и устремлялось прямо туда, где жил теперь волшебник, и где не было ее, королевы и матери.

– Пойдем со мной, фехтовальщик.

— Куда? — разбуженный полусонный фехтовальщик смотрел на принца из полумрака балдахина несколько недоуменно.

— В город.

— Прямо сейчас?

— Ну, — принц выглядел уже немного смущенным, — утром. Или днем. Пойдем, я покажу тебе город.

— Ты выбрал самое подходящее время  для того, чтобы предложить экскурсию, принц. — Фехтовальщик улыбался одними глазами, лицо у него было серьезное. — Почему бы тебе не сообщить мне об этом завтра, а?

— Пойдем мы завтра, — не сдавался принц, — но предупредить лучше сейчас. Мы пойдем пешком.

— Ну вот еще, — моментально проснулся фехтовальщик. — Верховую езду уже изобрели.

— Нет, — терпеливо пояснил принц, — мы пойдем пешком, чтобы нас не хватились.

— Мы что, бежим?

— Нет, нет. Просто мы хотим посмотреть на волшебника, а маме эта идея не нравится.

— А, — кивнул фехтовальщик, — этот ваш местный фольклор, понятно.

— Не знаю, что такое фольклор, — признался принц, но маму лучше не беспокоить.

— Она запретит ехать?

— Нет. Она даже не будет уговаривать остаться. Но беспокоиться она будет. А так мы, быть может, вернемся до того, как нас хватятся.

— Поэтому ты предлагаешь выйти теперь же.

— Ну… да.

— Ладно, спускайся к воротам. Я сейчас.

– Они идут в город, Ваше величество.

— Да.

– Пока принц с фехтовальщиком спускались по дороге из замка к городу, уже слегка рассвело. Солнце, конечно, еще не взошло, но лица стекающихся к городу окрестных торговцев уже можно было разглядеть, и цвета вполне различались. Принц одет был буднично, фехтовальщик и вовсе шел в своей дорожной одежде, так что излишнего внимания они не привлекли. Да и некому было обращать на них особенное внимание. Стражники у ворот больше заботились о том, чтобы произвести надлежащее впечатление на торговцев, а те, в свою очередь, пеклись о сохранности товара и о том, чтобы раньше других поспеть на рыночную площадь. В общей суете принц с фехтовальщиком прошли в городские ворота практически беспрепятственно, если не считать телег, лошадей, ослов, мулов и опять-таки торговцев, сцепившихся между собой: ослы и мулы — упряжью, а торговцы — просто так, на словах.

— Ну, и куда теперь? — поинтересовался фехтовальщик, когда они выбрались из привратной толпы.

Принц задумчиво огляделся по сторонам.

— Волшебник живет где-то у других ворот, на отшибе. Туда обычно мало кто ходит, я рассказывал почему. В общем, я туда тоже не ходил. Так что давай искать вместе.

— Ну да, это у тебя называется “показать город”.

Принц улыбнулся немного виновато и пожал плечами, но глаза его улыбались с хитринкой. Мол, ты ведь знал, что дело не в достопримечательностях.

— Ладно хоть насчет волшебника не провел, — усмехнулся фехтовальщик. — Или, — тут он настороженно посмотрел на принца, — здесь тоже что-то не так?

— Ну… — принц нагнул голову, так что взгляд его пришелся теперь как-то исподлобья, — да.

— Ага, — фехтовальщик посмотрел на принца внимательно. — И что именно?

— В общем, — принц посмотрел себе под ноги, потом выдохнул и расправил плечи, — в общем, было пророчество. Еще до моего рождения. О том, что волшебник уйдет из-за меня. Что однажды, когда я вырасту, я приду к нему и попрошу. Вот я и вырос.

— А кто напророчил?

— Не знаю. Может, сам волшебник, может другой волшебник, не наш, а может еще кто-нибудь. Только пророчества у нас обычно сбываются. Так что ты не сомневайся, пророчество настоящее, не сплетня какая-то.

— Да я не сомневаюсь, у вас тут всё… может быть. Поэтому и мама не хотела, чтобы ты ездил в город?

— Да. Она все говорила, что там есть слова “когда вырастет”. Ну и что, наверное, еще рано.

— Понятно. — фехтовальщик посмотрел на принца, как будто вновь знакомился: испытующе и как бы оценивая. — Что просить-то будешь?

— Ну, — принц нахмурился, — я пока не буду говорить, ладно? Вот волшебника найдем.

— Давай хоть спросим, где его искать.

— Может быть, лучше не надо?

— Почему?

— Это не очень принято.

— Мало ли что не принято. А как мы его тогда найдем?

— Ну, я не знаю.

Шумно на рынке. На рынке всегда шумно, и это не значит, что где-то беда. На рынке должно быть шумно, это значит, что на рынке все идет хорошо, рынок живет обычной нормальной жизнью. Тихо должно быть дома, — это начальник караула знал по себе. Если бы это знала и его жена… Ох. Вот о чем бы попросить волшебника. Но нет. Нельзя так обращаться со старым уважаемым человеком. Он, начальник охраны, будет доволен, а седой человек  — покидай насиженное место и отправляйся в путь? Нет, такие дела ложатся на совесть — это начальник караула  тоже знал. А на свою совесть лишнего бремени он не хотел. Пусть уж будет как будет, да живет богато наш город и да хранит его волшебник. Вон, кстати, его работник у лавки зеленщика стоит, покупки в тележку укладывает. Спиной к тележке стоит, не оглядывается. Правильно. Кто ж из тележки волшебника станет тащить?

Это, впрочем, начальник караула подумал больше по старой привычке — еще с юности осталась. С приходом в город волшебника на рынке стало куда спокойнее. Волшебник уже тогда был сед, хотя выглядел крепким. Когда это было?.. Да считай почти сразу как старого короля не стало. Он и не старый вовсе был: начальник караула (тогда еще просто городской стражник) часто короля видел, когда королевская охота проезжала через город. Вот с охоты старый король однажды и не вернулся… Да, времени немало прошло.  Сколько же сейчас лет нашему волшебнику, интересно? 

—Три пучка лука, вон ту связку баранок и дыню. Хозяин просил дыню. И еще, пожалуй, яблок. Вот эти из корзины, слева от тебя. Спелые они?

— Конечно! — дородный добродушный торговец засмеялся, — как будто в первый раз берешь. Как здоровье твоего волшебника?

— Да, да, как его здоровье? — поддержал вывернувшийся из окружающей толчеи городской начальник караула.

— А что ему будет? Волшебники не болеют.

— Всем бы так.

— Ага.

Широкоплечий мужчина в добротной одежде уложил в тележку последний куль с покупками, попрощавшись, подтолкнул своего осла и зашагал вслед за ним, держа путь туда, где толпа редела на краю рыночной площади. Занятый прокладыванием себе дороги, он, похоже, совсем не обращал внимания на двух людей в запыленной одежде, которые усердно работали локтями, чтобы не отстать от него. Однако, выбравшись из толчеи рынка, он остановился и, подождав, пока идущие следом выберутся тоже, обернулся к ним.

— У вас, вероятно, есть ко мне дело?

— Да. — тот, что помоложе посмотрел прямо и сосредоточенно, — нам нужно попасть к твоему хозяину.

— Вы хотите видеть Чародея?

— Волшебника, — уточнил тот, что выглядел старше.

— Конечно, тут его зовут волшебником, — согласился человек с тележкой.

— А где его зовут Чародеем? — заинтересовался старший.

— Там, откуда он пришел сюда.

— Ты пришел вместе с ним? — удивился принц. Но ведь это было очень давно!

— Для тебя, юноша — давно. — Человек с тележкой смотрел на принца изучающе, почти так, как недавно смотрел на него фехтовальщик. — Для меня — не очень. Вы хотите видеть Чародея? Тогда идите за мной.

Дом чародея не впечатлял. То есть не то, чтобы он был мал или несолидно выглядел. Выглядел он просто старым. Не ветхим, не разваливающимся, не обшарпанным, а просто старым, хотя хозяин его, видимо, и заботился о том, чтобы стены были покрашены, а дверные петли не скрипели. Когда-то, наверное, прежний хозяин дома очень им гордился: дом был высокий и массивный, с каменными украшениями над входом и большими светлыми окнами. Черепичная крыша то тут то там бугрилась островерхими башенками, а на одной из них даже помещались часы. Принц присмотрелся: часы шли. Только они шли как-то странно. Точнее было бы наверное сказать “часы жили”. Большая стрелка, вместо того, чтобы ровно двигаться по циферблату, застыла в пяти-шести минутах от двенадцати и лишь подрагивала на одну-две минуты то вперед, то назад, будто дышала. Создавалось впечатление, что на часах каким-то странным образом оказалась стрелка от аптекарских весов. Но маленькая стрелка твердо и без колебаний указывала на двенадцать — начало и конец по ежедневному кругу времени. Так что это были именно часы. Но — часы необычные. Каким и положено быть на доме городского волшебника.

Разгрузив тележку, человек с рынка пригласил принца с фехтовальщиком пройти внутрь. Изнутри жилище чародея оказалось просторным, и хотя и не содержалось в образцовом порядке, по-своему уютным. Едва гости вместе с провожатым вошли, из приоткрытой двери, ведущей куда-то вглубь дома, раздался приглушенный расстоянием голос:

— Сколько тебя не было? — голос звучал резко и потому был слышен отчетливо. Принц с фехтовальщиком переглянулись: казалось странным, чтобы у волшебника или даже чародея голос звучал так… непривлекательно.

— Не знаю, — откликнулся меж тем вернувшийся с рынка человек. — Я не следил за временем.

— А надо бы, — наставительно проскрипел голос, — время летит быстро.

— Куда? — это прозвучало немного насмешливо. “Похоже, волшебник панибратствует со слугами”, — подумал принц.

— “Куда?” — это не вопрос. — ответил обладатель скрипучего голоса, — “Куда” — это вовсе не интересно. Интересней, откуда. Скажи мне, откуда летит время?

— Похоже, — прошептал фехтовальщик, склоняясь к уху принца, — от безлюдья ваш волшебник немного, ну, сбрендил.

— Вряд ли, — так же шепотом ответил принц, — с волшебниками такого не бывает. Вот только голос у него…

— Это да, — согласился фехтовальщик, — голосок у него еще тот. А насчет “не бывает” — кто это проверял? Вы тут, как я смотрю, привыкли все принимать на веру.

Тем временем их попутчик и проводник закончил добродушно переругиваться со скрипучим голосом и, усевшись в кресло, обратил внимание на гостей:

— Так что вам нужно?

— Нам нужен волшебник, — напомнил принц.

Повисла пауза. Человек в кресле смотрел на гостей дома заинтересованно и, пожалуй, где-то в глубине глаз озорно. Гости выжидающе глядели на него. Молчание затягивалось.

— А-а! — вдруг понял фехтовальщик, внимательно разглядывая того, кто сидел в кресле. — Похоже, Вы и есть волшебник. Или, как Вам, наверное, больше нравится, Чародей.

Чародей улыбнулся, точнее чуть дрогнул губами так, что получилась улыбка — не просто улыбка, а улыбка Волшебника, и склонил голову.

— Да. Располагайтесь. Теперь вам нужно решить, ко мне ли вы пришли.

— А другого волшебника тут нет? — с некоторой надеждой в голосе спросил принц.

— Нет, я живу один. — Чародей пожал плечами, как бы извиняясь за то, что другого волшебника он предоставить не может.

— Но вы же с кем-то разговаривали?

— А! — Чародей улыбнулся на сей раз широко, совсем не по-волшебному, — это попугай. Птица такая. Мажек, — это было обращено в сторону приоткрытой двери, —присоединяйся к нам.

Из двери вылетел довольно большой, темно-лиловый с прозеленью попугай и, хлопнув крыльями, сел на высокий напольный подсвечник тусклого металла.

— Добрый день, — прозвучал знакомый неласковый голос. — Чего это вы к нам?

— А почему его зовут Мажек? — спросил принц.

— А потому, — немедленно отозвался Мажек, — что птица мага — тоже почти маг. Только маленький. То есть мажек. Заметь, я хоть и птица, а на твой вопрос отвечаю. Будь и ты вежлив: ответь на мой.

— А какой твой?

— Я спросил, — в голосе Мажека явно звучал сарказм, — что вам тут нужно?

— Мы хотели видеть волшебника… ну, чародея.

— Ну, вот вы его увидели, — Мажек смотрел сурово, — что дальше?

— Ну… — принц посмотрел на того, кого они повстречали на рынке и кто сидел теперь перед ними в кресле, — ну…

— Словом, — обернулся тот к птице, — не похожи мы с тобой на волшебников. Ни ты, ни я. Ну, ладно.

Кроме них с фехтовальщиком в комнате вдруг никого не осталось. Это было бы ясно, даже если бы принцу завязали глаза и заткнули уши. Рядом оглядывался фехтовальщик. На комнату как-то уж очень быстро опустились сумерки, и стены комнаты не вдруг, а незаметно, но ощутимо, сделались зыбкими, не прозрачными, но  почти призрачными. В глубине зыбких сумерек, там, куда, должно быть, вела некогда замеченная гостями дверь, которой сейчас и не было вовсе, там, где сумрак казался уж очень вязким и не трепетал, а скорее переваливался и клубился, принц и фехтовальщик в облаке расплывающегося света сначала не увидели, а просто угадали появление Чародея.

Да, это был он, их рыночный знакомец. Черты лица были те же, и глаза смотрели так же: чуть насмешливо и немного грустно. Только это лицо было гораздо старше, бледнее, и волосы были не слегка, а совсем седые. Тот, кого видели сейчас перед собой гости волшебника, уже не казался пышущим жизненной силой здоровяком, он был стар и не слишком крепок. Это ощущалось явственно, хотя тело чародея и было скрыто под мягкими складками просторного одеяния — то ли плаща, то ли балахона. Видны были лишь лицо и руки — бледные, тоже точеные временем, с отчетливыми прожилками и костяшками. И лицо, и руки казались как бы подсвеченными изнутри и, должно быть, от этого выглядели еще старше.

— Ну, что, так и будем молчать? — из состояния созерцания вывел визитеров слышанный прежде скрипучий голос. Раздавался он на сей раз из клюва золотисто-лилового грифона внушительных размеров, что лежал у ног чародея, охлестывая неторопливо вздымающиеся бока хвостом с пушистой кистью на конце. от неожиданности принц моргнул.

Все вернулось на свое место: и комната, и попугай, и кресло, и массивный в нем человек средних лет и изрядного здоровья.

— Довольны? — спросил он. — Да вы садитесь, наконец.

Гости опустились в кресла, что оказались сзади.

— Пожалуй, в настоящем виде Вы все-таки… словом, так с Вами легче разговаривать, — проговорил наконец фехтовальщик.

— В настоящем? — поднял бровь чародей. — А какой из них, по-твоему, настоящий?

— Вот этот, нынешний.

— Нет, — чародей вздохнул, — этот как раз не настоящий. Но ты прав. В нем удобней разговаривать, да и вообще жить среди других. А так… Вообще-то это больше видимость.

— А зачем?

— Ты же сам сказал: легче разговаривать. Вам со мной. Ну и как следствие — мне с вами: вы меньше отвлекаетесь от сути, когда собеседник выглядит привычно.

— Сколько же Вам лет? — спросил принц. Чародей усмехнулся:

— Много.

— Но ведь Вы волшебник. В смысле — чародей. Сделайте себя молодым.

— Пожалуй, — чародей вздохнул, — это единственное, чего я не могу.

— Почему? — удивился принц. — Мне рассказывали, что волшебники из страны магов могут все.

— Все, — задумчиво сказал чародей, — все не может, наверное, никто. Можно мочь многое. Можно — очень многое. Можно — почти все. Это как я. Но все — вряд ли. Ты не думал, принц, откуда берется волшебство магов?

— Наверное, у вас особые знания. Или талант. От природы.

— Да, — улыбнулся чародей, — это тоже. Но почему наши чудеса сбываются? Чем мы платим за это?

— Нет, — честно ответил принц, — этого я не знаю. Да и вряд ли могу знать. Говорят, вы это скрываете, чтобы другие не смогли быть магами.

— Есть те, кто сам догадался… Как ты сказал? Чтобы другие не смогли быть магами? А ты — лично ты — хочешь быть магом?

Принц подумал и ответил:

— Я хочу быть королем. И — магом.

— Ишь ты, — скрипнул попугай неодобрительно. Но продолжать не стал.

— А зачем? — чародей смотрел на принца внимательно, и тот вдруг побледнел.

— Ну вот, — вздохнул принц. — Пророчество — оно исполнилось.

— Пророчество? — чародей поднял брови. — Какое?

Тут уже принц посмотрел на него удивленно:

— Ну… я все-таки не удержался и — попросил.

— И не в первый раз за сегодня, — не преминул заметить попугай-грифон.

— А что за пророчество? — чародей казался искренне заинтересованным.

— Говорят, — стал объяснять принц, — что если кто-то, неважно кто, обратится к волшебнику с просьбой, тот исполнит ее, а потом уйдет из города, который станет тогда одним из городов страны магов. Потому что это будет Город, Который Видел Чудо. Из таких городов и состоит ваша страна. Так?

— В целом, — кивнул чародей, — так.

— Ну вот, — продолжил принц, — было пророчество, что в нашем городе к волшебнику, то есть к Вам, с просьбой приду я. И мама не хотела, чтобы я бывал в городе.

— Мама не хотела, — задумчиво повторил чародей, — все верно, мама не хотела. Но, — тут чародей поднял глаза на принца, — ты пришел.

— Понимаете, — принц повел плечами и даже слегка покраснел, — в пророчестве сказано, что я приду, когда вырасту. И королем я стану тоже, когда вырасту. Так что, пока я не пришел к Вам, я не мог стать королем.

— А парень с амбицией, — каркнул Мажек и покачал головой то ли одобрительно, то ли насмешливо. Имея некоторый опыт общения с попугаем, фехтовальщик решил, что скорее насмешливо.

— И теперь ты будешь королем, — заключил чародей. Так в чем же просьба? И причем тут пророчество?

— Ну, пророчество! — принц посмотрел на чародея исподлобья, как недавно смотрел на фехтовальщика. — Пророчество есть пророчество. Хотя мне и не хочется, чтобы оно сбылось. Жители города меня невзлюбят.

— Почему?

— Потому что Вы уйдете из-за меня.

— И что с того?

— Как что? Они ведь любят Вас.

— Вот как? — тон чародея был изумленным, и с таким же видом он смотрел на попугая. — Ты слышал, Мажек, жители меня любят. Никогда не замечал.

Неизвестно как Мажеку удалось хмыкнуть, хотя клюв его не был к этому приспособлен никоим образом.

— Что же, — чародей вновь обернулся к принцу. — Я уйду, а тебя будут за это не любить. Я правильно понял?

— Ну… да.

Королева смотрела в окно на город, над которым уже встало солнце. Отсюда не было видно уличной суеты и толкотни на рыночной площади, зато отчетливо виднелись верткие флюгеры на остроконечных башнях и черепичных крышах. И скопление телег у ворот, медленно втягиваемое городом, тоже было видно.

— Он уже там, Ваше величество, — министр стоял за плечом королевы и тоже смотрел в окно.

— Может быть, — королева вздохнула, — это и к лучшему.

– Ты хочешь быть королем, и чтобы люди тебя любили?

— Да.

— А еще, — напомнил ехидно попугай, — он хочет быть магом.

— Да, — чародей улыбнулся грустно, — я помню. Но это вряд ли стоит принимать всерьез. Это он по молодости. И — глупости.

— Ну да, я понимаю, что в маги вы чужих не пускаете, это я уж так просто сказал, — серьезно кивнул чародею принц.

— Не пускаем? — улыбка чародея стала веселее. — это поклеп. От нас это просто не зависит.

— Не зависит? — это удивился уже фехтовальщик.

— Да, — чародей закивал головой и посмотрел на гостей уже совсем весело. — Вам это не приходило в голову? Но ведь это так просто: учеником мага — и, естественно, магом — может стать только тот, кто уже сотворил одно чудо. Любое. Но — чудо. Нечто волшебное. Сам.

— Сам? — во взгляде принца сквозило недоверие. — Один? А! То есть он должен быть сыном другого мага? Это передается по наследству?

— Нет. — Чародей уже не смеялся, и взгляд его был обращен куда-то сквозь собеседников. — Нет, по наследству это как раз не передается. По карйней мере — не всегда.

— Тогда откуда берутся маги?

— Да, — поддержал фехтовальщик, — Вы начали было говорить о том, за счет чего происходят чудеса, но отвлеклись.

— Обрати внимание, это ты отвлекся, — вставил свое слово Мажек.

— За счет чего происходят чудеса? — чародей приподнял бровь, — разумеется, за счет мага.

— Как это? — фехтовальщик подался вперед, а принц не отрывал от чародея взгляда.

— Маг может собирать свою жизнь, скажем, в пучок. И расходовать его сразу, одновременно. Большое чудо — большая часть жизни. Фокус — маленькая. Маг творит чудеса, и его время уходит. Все просто.

— Но ведь маги живут долго! — принц не мог поверить.

— Да. Маги живут долго. — Чародей вздохнул. — Чудеса имеют и обратное действие: люди, которым помог маг, что-то думают о нас, восторгаются, иногда любят, иногда благодарят (в душе — не платить же магу деньги в самом деле!). Они не умеют собирать жизнь в один миг, но их много, и часть их тепла затрагивает нас. Это поддерживает и дает силы. То есть волшебство. А отсюда и чудеса. Кстати, потому маги и не любят творить волшебство злое: страх людей приближает нашу смерть.

— Но, — задумчиво спросил фехтовальщик, — разве не может один маг сделать чудо для другого? Скажем, омолодить его?

— К тому времени, как маг становится способен на это, у него остаются силы лишь на Последнее Чудо. Мелкие фокусы — не в счет. Одна жизнь за другую — что это меняет? — чародей, казалось, говорил сам с собой, будто решая что-то. — Чудо омоложения не имеет смысла. А так… Маги живут долго. Но стареют очень скоро. Ты молод, принц. Ты не захочешь стать магом.

На первый взгляд, радости горожан не было предела. Впрочем, на второй взгляд впечатление сохранялось. Казалось, в той толчее и тесноте, которая царила на всех близлежащих улицах, в окнах, на балконах и крышах, невозможно чему-то радоваться, но горожане не только радовались, но и делали это бурно, шумно и даже кое-где пытались танцевать. Трудно было поверить, что здесь может уместиться столько народу, но поверить приходилось: было похоже, что не только все жители города, но и все население окрестностей, а может, и соседних городов, собрались в один час в одном месте. Едва принц вышел из дома чародея, чьи-то руки подхватили его, подняли на плечи, понесли. Мимо: справа, слева, снизу, в окнах и на крышах мелькали счастливые лица, машущие руки, флаги и гирлянды, в воздух взлетали шляпы и воздушные шары, глаза сотен людей были устремлены к нему, и принц видел, как на эти глаза — детские, юные, по-взрослому серьезные или по-стариковски мудрые, добрые, озорные или лукавые, яркие, широко открытые и глубоко посаженые, большие, раскосые, зеленые, голубые, карие, синие, словом — разные — как на глаза эти, когда принц отражался в них, наворачивались слезы.

Передавая с рук на руки, люди несли его над собой, а навстречу ему несся, стремительно нарастая, заполняя собой тесное пространство улиц и выплескиваясь на крыши и дальше — в небо — приближался и подхватывал могучими волнами восторженный крик города: “Да здравствует король!”

– Ваше величество…

Это обращение было еще совсем непривычным, и он не сразу откликнулся, так что бургомистру пришлось повторить еще раз:

— Ваше величество.

— Да. — Это “да” прозвучало не только как ответ бургомистру, но и как согласие. Дескать, “да, величество. А ты думал?”

— Ваше величество, — в третий раз повторил бургомистр, — желает ознакомиться с отчетом о расходах на вчерашнее празднество и положении дел в городе?

— А разве, — удивился новый король, — мы не входим в страну магов?

— Конечно, входим, — пояснил бургомистр. — Но править-то все равно будете Вы, Ваше величество.

Ну да, величество это про него. Значит, править будет он. Понятно. Наверное.

— А мама? — вопрос прозвучал не совсем по-королевски, но что теперь делать?

— Ее величество сможет теперь отойти от дел, — серьезно сказал бургомистр, — и жить частной жизнью. Вчера она прибыла в город и поселилась в своем доме.

— У мамы есть дом в городе?

— Да. Уже много лет. Нам пришлось спешно его ремонтировать.

— Но почему мама жила там, в замке? Ведь это было… скучно. Ей.

— Ее величество считала, что царствующим королям это больше подобает. Конечно, вы можете решить иначе.

— Я хочу жить здесь, в городе, — быстро ответил бывший принц, уже начавший привыкать к титулу “величество”.

— Как Вам будет угодно, — бургомистр склонился перед королем, но даже по его обычно невозмутимому лицу королевского чиновника было видно, что эта новость ему по душе. — Так Ваше величество желает ознакомиться с отчетом?

— Потом, наверное.

— Как Вам будет угодно, — бургомистр передал помощнику одну пухлую папку и взял взамен другую, куда тоньше. — Тогда, быть может, вы захотите отдать распоряжения о похоронах?

Королева стояла у окна. Правда окно это было другое, из него была видна рыночная площадь, соседние дома, пестро наряженные в честь вчерашнего праздника, доносился разноголосый шум, в котором изредка угадывались слова “Да здравствует король!” Город все еще праздновал и веселился. Уже не так бурно и тесно, как вчера вечером, когда королева въехала в свой городской дом, уже более камерно и семейно, отдельными компаниями, но гул праздника еще стоял над городом и не хотел угасать. Впрочем, королева не испытывала неудобства. Город принял ее сына, и праздник этих людей шумел в его честь. Королева была благодарна им.

Было и еще одно отличие. Королева стояла не одна. Нет, за ее спиной не было министра. Рядом с нею, обняв за плечи стоял тот, кого могли узнать разве что молодой король, старый министр, да, пожалуй, еще городской волшебник, вздумай они вдруг здесь появиться. Но и они знали его как заезжего учителя фехтования. Только сам он да еще королева во всем городе знали, кто он на самом деле.

Когда-то — и еще не очень давно — он был молод, горд и твердо правил своим городом.  Пока не пришел волшебник. Он поселился в городе, и правителю это пришлось не по вкусу. Во главе городской стражи явился он к дому волшебника и потребовал покинуть  город. А потом… Потом волшебник остался в городе, а правитель отправился в дорогу. Он перестал быть правителем, но не был этим огорчен. Теперь он представлялся учителем фехтования. Конечно, это был не очень звучный титул, и королева это понимала. Поэтому виделись они нечасто. Но теперь — теперь времена изменились, и королева надеялась, что на рыночной площади никто не посмотрит непочтительно на отошедшую от дел женщину, даже если титул ее спутника всего лишь “фехтовальщик”: ученикам магов не полагается афишировать настоящий род своих занятий. Это нескромно.

Молодой король почувствовал себя неуютно и как-то зябко.

— О похоронах? О чьих?

— Городской волшебник умирает, — объяснил бургомистр. Мы хотели проститься. Мы надеялись, что Ваше величество не будет возражать.

— Конечно… — недавний принц и нынешний король почувствовал себя как-то нереально и даже голос свой услышал будто со стороны, — но… как? Почему умирает? Совершив чудо, волшебник — он уходит. Он уходит, разве не так?

Он искал ответ в глазах бургомистра, он пытался понять, что же изменилось в этом мире, который еще пару минут назад был таким теплым и дружелюбным.

— Все верно, — бургомистр кивнул королю, как бы поняв его состояние и желая ободрить, — Ваше величество правы. Так он и уходит. Это было его Последнее чудо. Разве вы не знали? Волшебники всегда так уходят. Вы ведь не думаете, что волшебники бросают свои города. Они творят чудо и умирают. Поэтому жители как можно дольше не просят их о чуде. Неужели Вам этого не говорили? — бургомистр казался удивленным. И вдруг в его глазах мелькнуло понимание, — Пророчество! Да? Вам просто не сказали?

— Да, — голова короля опустилась вниз, и осанка его в этот миг была совсем не королевской, — мне не говорили. Этого мне не говорили.

Король молчал, и бургомистр не прерывал молчания. Ему казалось, он понимает, что творится сейчас в королевской душе. Старый бургомистр очень хотел помочь, но он не знал, как. И молчал. И смотрел в пол. Королевские слезы — не для подданных. Во всяком случае, так считалось раньше.

Грифон-попугай лежал рядом на полу и лишь изредка поднимал голову. Бока птицы-льва опадали тяжелыми вздохами, а хвост был неподвижен. Мажек молчал и, казалось, ни на кого не обращал внимания.

Над ним, на высокой резной кровати под приопущенным балдахином лежал чародей. Он выглядел по-настоящему: седая голова лежала на подушке неподвижно, бледное лицо еще немного светилось изнутри, но руки уже почти полностью были скрыты в тонком зыбком сумраке, густевшем у ног, но пока еще отступавшем у изголовья. Глаза чародея были открыты, и молодого короля он узнал. Губами чародей не шевелил, но слова его прошелестели в голове короля:

— Здравствуй, принц. Прости, ты ведь уже король. Здравствуй, король.

— Здравствуй, чародей.

— Я выполнил твою просьбу.

— Да. Но ты обманул меня, чародей.

— Я?

— Ты не сказал мне, что умрешь.

— Разве ты не знал этого, король?

Король не ответил сразу. Он вспомнил вчерашний день, весь, с раннего утра и до вечера. Он вспомнил встречу с чародеем и их разговор. Он вспомнил свои вопросы и его ответы. Он вспомнил то, что знал раньше. И ответил:

— Я знал это.

— Тогда не сердись на меня, мой мальчик.

— Я не сержусь, — король усмехнулся, и усмешка вышла хриплой. Быть может, потому, что вместе с королем вздохнул и грифон-попугай.

— Скажи мне, чародей… Ты ведь не умрешь прямо сейчас, мы успеем поговорить?

— Хорошо.

— Скажи мне, чародей, ты можешь не уходить?

— Нет, не могу, король.

— Не называй меня королем.

— Хорошо.

— Постой, я спрошу не так. Ты можешь не уйти, остаться с нами, с городом,.. со мной?

— Я не знаю.

— А! — искра надежды, опасливой и потому торопливо спрятанной, мелькнула в глазах молодого короля. — значит, можешь. Скажи, как? Скажи, что делать? Скажи, я сделаю.

— Я не сказал, что могу. Я сказал, что не знаю. Такого еще не случалось.

— Ты подумай, ну пожалуйста, — король не отрывал глаз от гаснущего лица чародея, — подскажи, ты только подскажи, дальше я сам.

— Чего ты хочешь? — эти слова прошелестели совсем тихо, и серая зыбь придвинулась к лицу чародея.

— Я хочу, — король подхватил легкое тело чародея за плечи и, придерживая голову, приблизил его лицо к своему, как бы стараясь вытащить его из обступающего колышущегося сумрака, — я хочу, чтобы ты остался, чтобы ты жил!

Люди собрались у дома волшебника. Их было не меньше, чем вчера, только теперь они стояли молча, напряженно вглядываясь в окна дома. Головы их, несмотря на вечерний час, были непокрыты. Люди ждали. Они пришли проводить волшебника, но вовсе не хотели его торопить. То тут, то там в руках мелькали корзинки с провизией: жители города были готовы прождать всю ночь, и следующий день, и следующий. Они не торопили смерть волшебника, который прожил в их городе всю их жизнь, но хотели проводить его, когда он уйдет. Город ждал. Ждал тихо и спокойно.

Мгла отступила разом. Не исчезли ни седина, ни бледность, но кожа засветилась изнутри ровным мягким светом, и серая зыбучая темнота пропала вовсе. Чародей лежал на кровати, прикрытый домашним балахоном. А над ним, ничего не стесняясь, плакал взахлеб молодой король. И усевшийся на резную спинку кровати лилово-зеленый попугай не спешил смеяться над ним.

Шепот волной прошел по стоящим плотной стеной горожанам и оборвался разом. Все взгляды устремились на ворота дома волшебника, на которые поднялся их новый король. Вновь он  видел сотни устремленных к нему глаз. В них не было вопроса. Просто ожидание. Люди ждали слов короля. Король постоял на воротах, будто не решаясь начать, а потом сказал:

— Волшебник остается…

На последних звуках голос его сорвался, но сказанное им уже покатилось дальше по улицам, по лицам и головам, по губам и глазам. И оттуда, издали, где в сумерках уже было не разглядеть конца улиц, покатилось навстречу размеренно, приближаясь и набирая силу уверенно и торжественно совсем иначе звучавшее вчера:

— Да здравствует король!

Стоявший на воротах ожидал, похоже, чего угодно, только не этого. Но звук ширился, разрастался в глубину, усиливался, отражался от стен домов и, вбирая в себя голоса все новых и новых людей, двигался вперед, к воротам чародея со всех сторон:

— Да здравствует король!

Губы молодого короля дрогнули, но вдруг лицо его преобразил страх. Резко обернувшись, юноша спрыгнул с ворот и побежал к дому. А вдогонку ему все гремело, подхватывая на бегу: “Да здравствует король!” Только сейчас это молодого короля не радовало. Не переводя духа он вбежал в комнату чародея, обхватил за плечи и стал напряженно всматриваться в его лицо.

— Я не просил! — королевский голос звенел испуганно, и дыхание срывалось. — Я же больше не просил! Зачем?

Первым в королевских чувствах разобрался попугай. Прокашлявшись долго и обстоятельно, чтобы привлечь внимание людей, он поглядел на короля и объяснил ему, кивая на чародея:

— Это не он.

— Не он? — король перевел взгляд на чародея и переспросил уже спокойнее, — не ты?

Тут понимание пришло и к чародею.

— Не я, — он улыбнулся. — На этот раз они сами.

— Ох. — Напряжение покинуло короля, и он сел прямо на пол, у изголовья кровати. — Ты все-таки остался. — Улыбка получилась усталой, но глаза восторженно светились. — А говорил: “не могу”.

Чародей поднял брови и переглянулся с попугаем.

— Я и не мог. Ты мне не поможешь сесть? Спасибо. Нет, я не мог.

— Но тогда… Ты ведь останешься?

— Ну, когда-то все уходят, и я тоже. Но не теперь. Только это не моя, а твоя работа. — Чародей внимательно посмотрел на молодого короля, и голос его прозвучал неожиданно глубоко. — Спасибо.

Король не ответил.

— Усваивает, — прокомментировал Мажек.

— Что же, — юноша говорил медленно, как бы вслушиваясь в собственные слова, — я тоже волшебник?

— Нет, — чародей улыбнулся, — еще нет. Но ты сделал свое Первое Чудо. И теперь решай сам — ты стал королем. Хочешь ты стать учеником мага?

Молодой король поднял глаза на чародея, потом отвел их, посмотрел вниз и вдруг поднял руки к глазам. Кожа его рук почти незаметно, но все-таки в вечерних сумерках вполне отчетливо светилась изнутри мягким, теплым светом. И уже где-то на краю сознания промелькнул восхищенный скрип грифонистого попугая:

— Нет, ну ты подумай, он только что заметил!

О чем эта сказка, Читатель?

Человек хороший и человек принципиальный

Хороший человек подлости делает неохотно.

    В. Гроссман

Принципы — это всегда неприятно.

А. Вайман, честнейший и добрейший человек

В маньяках хороша принципиальность.

                                                 Д. Леонтьев

Принципиальность, как нерушимая верность определенным логическим или иным умозрительным конструкциям, меня обычно в человеке пугает. Должно быть, отчасти и потому, что в жизни уже приходилось сталкиваться с ситуациями, когда некое верование (принцип) оказывалось дороже человека, его благополучия, душевного спокойствия, дороже теплых и близких отношений между людьми.

Помню случай, когда девушка искренне возмущалась: «Ну как он мог: в театре пройти на свое место спиной к сидящим! Разве можно с таким человеком показываться на людях?!» Я понимаю, девушка была искренней, и ей, наверное, для сохранения душевного покоя собственного, действительно надо показываться на людях с кем-то другим. Однако, Читатель, насколько это нормально, когда вопрос о продолжении отношений искренне зависит от таких вот «факторов»?

  • У меня эта девушка вызывает сочувствие: скольких еще хороших, наверное, людей она пропустит в своей жизни из-за несовпадения во взглядах на то, как обязательно должно быть?

Другие примеры не менее бытовые, на глобальность мы не замахиваемся: вот человек отказывается куда-то идти: «Меня не пригласили!», не хочет с кем-то разговаривать: «Она забыла мой день рождения!», не хочет мириться: «Такое не прощают!» Кстати, возможны и обратные варианты: прийти туда, куда не звали — из принципа! — потому что «имею право быть приглашенным»; разговаривать с нежной улыбкой с человеком, к которому душа не лежит совершенно: «вежливый человек не должен показывать свои чувства», потом, когда уже невтерпеж, излить свои чувства в глаза или за глаза — и переживать, что «я такая сволочь». Ну и так далее.

  • Иногда вслед за выражением «не буду из принципа» можно услышать и истинную его подоплеку: «Назло!»

Принципиальная (!) разница здесь не в том, что именно люди делают, а в том, ради чего они это делают. Можно жить и действовать — из принципа. Или назло. А можно — так, как в данный момент будет лучше всего для возможно большего числа включенных в ситуацию людей. (А Вы, кстати — тоже человек). То есть, если вспомнить приведенные примеры, прийти или не прийти куда-то можно для того, чтобы кому-то что-то доказать, ответить на обиду, воспитать, сохранить свои права и так далее. А можно — для того, чтобы кому-то было удобно, приятно, тепло. По сути, это выбор между «правильно» и «хорошо».

  • Бывает, что это совпадает. Тогда и говорить не о чем. Хуже, когда это не совпадает. Что тогда выберем?

В детстве есть такой период, когда малыши начинают активно ябедничать. И дело не  том, что они непременно желают напакостить своим приятелям. Просто в определенном возрасте в детском сознании устанавливается представление о том, что «правильно», а что — нет. Идет первая попытка упорядочить и подчинить себе мир: путем знания и использования — правил. Ребенок ябедничает, потому что ему важно подтвердить верность своего знания о мире. Знания о том, что можно, и чего — нельзя. А еще ему важно убедиться, что используя знание правил, он может миром управлять — надавливая на нужные «кнопки»: вот нажалуюсь, и Васька получит.

В том, детском возрасте, это важно. И если мир вокруг ребенка оказывается постоянно непредсказуем, детская голова такого постоянного изменения правил может и не выдержать. А правила, кстати сказать, эта голова может усваивать лишь простые и понятные. Безоговорочные.

  • «Спички в руки брать — нельзя! — А ты сама берешь. — Поправка: нельзя брать детям.»

С возрастом, когда такого четкого разделения на «можно и нельзя», «хорошо и плохо» для нормального существования в мире уже недостаточно, когда появляются различные «если», тонкости и нюансы непосредственной ситуации, от человека требуется уже не просто знать правило, но и разбираться в его глубоких основах, причинах. Потому что правила изначально нужны не сами по себе, а зачем-то.

  • Что-то нужно исправить, чем-то управлять…

Человек развивается, усовершенствует свою способность разбираться в мире, и вот уже ему не нужны детские прямые правила. Он знаком с правилами более общими, на основе которых — путем несложных логических операций — может разобраться, как именно вести себя в конкретной ситуации.

И тут возникает вопрос: а откуда эти, более общие правила (или принципы) с возрастом берутся?

Самых общих путей здесь три. Сначала, в детстве (впрочем, есть люди, которые, кажется, сохранили эту особенность и в уже солидном возрасте), представление о «хорошо» и «плохо» формируется главным образом по принципу «кнута и пряника». За одно — обычно наказывают. Поэтому так делать нельзя. А за другое — как правило, хвалят. Поэтому так делать можно и нужно. Так возникает первое глубинное знание о морали и нравственности. Позднее, когда детские переживания уже не легко восстановить, заложенные таким, «ременно-конфетным», способом ценности, воспроизводятся человеком вполне автоматически, как само собой разумеющиеся.

  • А как же иначе?

Интересно в разговоре с людьми подмечать, как часто в ответ на предложение представить, а что будет, если будет все-таки «не так», человек испытывает отголоски безотчетного страха (напряжение), стараясь прикрыться жестким «Так быть не должно. И всё». О былом наказании он уже не помнит. Но знание об этом в нем живо.

  • Попа помнит.

Наказание не обязательно было физическим. Это и осуждение родителей, и их резкое слово, и крик, и холодное молчание, словом, все то, от чего становилось плохо, тяжело и больно — на душе. Так или иначе, формируется безотчетная уверенность: то-то и то-то делать нельзя, потому что мне будет плохо. И, позже: так делать — плохо.

Вот девушка гневно хмурит брови, слыша просторечные слова от однокурсницы. Вот молодой человек никак не может хотя бы чуть-чуть повысить голос. А другой не может дотронуться до женской груди в располагающей к этому обстановке.

  • Есть и другие трудности.

Если большинство нравственных ограничений в жизни человека именно такого, из страха перед наказанием, происхождения, то он, возможно, и будет безопасным членом общества (и то спорно), а вот то, что значительная часть его жизни пройдет в страхе (пусть и неявном, подавленном) — это уже грустно.

Обычно с годами из детства, остаются лишь самые общие аксиомы: стремиться желательно к хорошему, а плохого — избегать. А вот решать, что хорошо, а что плохо, помогают уже — логические конструкции. Человек привыкает оперировать понятиями «добро», «любовь», «милосердие», «вежливость», «нравственность», «дружба», «верность», «искренность», «забота», «правда» и так далее.

  • А еще «хамство», «подлость», «предательство», «неблагодарность», «гнусность», «ложь», «разгильдяйство» и прочее из той же области.

Но смысл каждый вкладывает свой… И привычное отнесение той или иной ситуации по сходству внешних признаков к соответствующему понятию позволяет более или менее точно отсортировать «хорошее» от «плохого». Появляется Понятие о Морали.

Один знакомый мне и весьма неглупый парень утверждал как-то, что для того, чтобы быть добрым, достаточно быть — умным. Тогда ты поймешь, что хорошо, и не ошибешься. И вообще, говорил он, все зло от глупости, от ошибок. От незнания и неумения выяснить, как правильно.

В бытовой повседневности и человек, умно анализирующий соответствие поведения своего и чужого с усвоенным или логически выстроенным представлением о том, каким это поведение быть должно, тоже достаточно безопасен. До тех пор, пока у него хватает — ума — считать, что чужие логические конструкции могут в чем-то с его собственными и не совпадать, а терпимость — это тоже из области «хорошо». Опасность в другом: логические конструкции изначально зиждутся на недоказанных положениях — аксиомах. И если в жизни нашего логически добропорядочного человека неожиданным образом глубокие аксиомы изменятся (или окажутся кривы с самого начала), то и построенная на их основе — вполне правильная с точки зрения логики — мораль может оказаться не просто странной, а откровенно вредной для окружающих, да и для самого человека.

  • А аксиомы эти меняться очень даже могут. По сути, хоть немного их меняет едва ли не любое сильное эмоциональное переживание. Потому что родом эти аксиомы — оттуда, из переживаний.

И вот человек, некогда вежливый и улыбчивый (потому что так должно быть, «людей надо любить»), пережив очередной жизненный кризис, становится агрессивным и раздражительным, находит удовольствие в причинении неприятностей окружающим (а что — весь мир таков! Это закон жизни!) Главное, ведь, все — ПРАВИЛЬНО. То есть логически вытекает из новых аксиом.

Важно понимать, что в основе такой (да и практически любой другой) логики лежит — вера. В данном случае, вера в то, что кто-то или что-то — должны. Должны быть такими, а не иными, следовать таким правилам, говорить такие слова, испытывать такие чувства.

  • «Ты не должен так жить! Так быть не должно!»

По сути, это претензия к миру, что мир этот — должен. (А долг — платежом красен.) И если этот мир, эти люди, эта жизнь свои долги не выполняют, то это — плохой мир, плохие люди и плохая жизнь. А поэтому их надо — исправить. А раз они плохие, то нечего с ними церемониться.

  • Ничего не напоминает? Дескать, поскольку я — человек принципиальный, то вот список, которому ты, уж пожалуйста, соответствуй. Еще раз: поскольку я — такой, то и ты — будь добр. Абсурд? Или — принципиальность?

При прочих равных правота своя и неправота другого здесь зависит от умения навязать свое понимание основных понятий. Тогда, говоря о них, вы по-своему же и будете правы. Фокус только в том, чтобы это свое понимание представить общим. Ну, общеизвестным. И еще: поскольку таким образом можно «передернуть» (убедительно) практически любую идею, любой принцип, то нет общего толкования принципа, а есть то, которое конкретному его «пользователю» приемлемо или удобно. И на любой мудрый принцип найдется не менее мудрый антипринцип. Было бы желание.

Любой принцип можно обратить во зло, Было бы желание

Вряд ли Читатель не сталкивался с ситуациями, когда человек, знакомый с подобной неоднозначностью принципов, сознательно (или не очень) их использовал. Как инструмент. Ведь принципы могут служить и для подтверждения и утверждения выгодных для себя толкований и ситуаций, и — для замены отсутствующего опыта.

  • Реальный же опыт куда разнообразней, чем схема, догма, принцип. А жизнь принципам не подчиняется, она богаче. Так?

Тогда со всем, что не попадает в схему, надо либо бороться, либо нужно это игнорировать. Отбрасывать, не замечать. Чаще всего мы так и делаем, не слишком отдавая себе в этом отчет. От природы этот механизм — отбрасывания того, что не кажется нам существенным, избирательность — охраняет нас от огромного количества неважной информации, которую иначе пришлось бы обрабатывать, позволяет концентрировать внимание. Но он же, этот механизм, заставляет нас обманывать самих себя (и других), домысливать то, чего нет, и искажать представление или вовсе игнорировать то, что есть.

  • В математике 90%-ная вероятность близка к истинности. В жизни — не обязательно.

У нас в клубе есть одно любопытное занятие, когда вся необходимая информация по упражнению подается открыто, на глазах у всех, но немного непривычным способом. И регулярно, из года в год, абсолютное большинство этой информации не замечает. Но: на вопрос о том, кто сможет повторить, руки уверенно подымаются. Люди видели все. И они же не видели — главного. Однако готовы утверждать обратное.

В жизни часто бывает так же. Пусть мы не заметили главного, но все-таки уверены, что нам все ясно. И готовы отстаивать свою принципиальную правоту.

Обычно человек или уже знает об относительности принципов, и, навязывая их другим, как руководство к действию, сознательно пытается что-то с этого иметь (не обязательно плохое). Либо — человек ситуацией не владеет, навыка успешного поведения в ней не имеет, опыта для собственного подхода (с вариантами) — тоже. Но хочет создать себе видимость хозяина положения. И тогда он берет (или формулирует, если готовые не удобны) принцип. То есть правило, по которому он прав.

Принципы — это еще и претензия невежества к знанию

Разумеется, так происходит не всегда. Но и так происходит тоже. И тогда принципиальность человека для его окружающих становится очень нерадостной.

Наконец, помимо страха и логики, внутренняя основа жизни: поведения, рассуждений, взгляда на мир и людей — может покоиться на том, что в психологии называется эмпатией.

  • То есть сочувствием-сопереживаением.

Когда человек живет не под страхом наказания и не в мире принципов и понятий, его подход может опираться на это сопереживание: сиюминутно и непосредственно переживаемое состояние людей вокруг — что им радостно, а что больно, что нравится, а что — нет. Тогда, при такой душевной отзывчивости, человеку не всегда нужно знать что хорошо и плохо. Он почувствует это в себе самом. Я надеюсь, что читателю такое состояние знакомо. Когда рядом нервничают или радуются близкие люди, когда напрягаются в недовольстве или облегченно расслабляются окружающие, когда до перехвата дыхания обрушивается в горе или в счастье даже совсем незнакомый человек — это обычно чувствуется. Но: для этого к людям все-таки нужно быть внимательным. К ним самим, а не к тому, что от них хочется нам. Вот такое внимание к людям и их переживанию вместе с желанием, чтобы им (и нам с ними) было и жилось хорошо, лежит, по-моему в основе нравственности непосредственной, живой, человечной.

  • Человеческой.

К сожалению, не могу утверждать, что большинство знакомых мне людей нужно срочно избавить от страха перед наказанием и от умения вычислять правильное поведение на основе известных норм. Пусть это — в разумных пределах — тоже будет. Собственно, именно таких, умеющих отвлечься от себя и обратить искреннее внимание на тех, кто рядом, мы и называем обычно — хорошими людьми. Они не всегда точно знают, как должно быть и не торопятся наказывать-осуждать в память о том, как некогда наказывали или осудили их. Они не всегда отлично воспитаны и фундаментально образованы. Они часто не знакомы с правилами этикета и могут перепутать, скажем, Дориана Грея с Александром Грином.

  • Хотя это вовсе не обязательно. Просто, это не главное.

Хороший человек — не обязательно герой и борец за правду. Не обязательно храбрец или очень сильный духом человек. Хороший человек не обязательно умен и красив. Это все хорошо, но это — о другом. Но хороший человек избегает причинять боль окружающим. Хотя бы и потому, что такая боль отзывается в нем самом. Поэтому рядом с ним нам не просто безопасно, но и хорошо.

Хорошему человеку неприятно причинять неприятности другому. Поэтому рядом  ним — безопасно. И хорошо

В реальности, насколько я понимаю, в большинстве из нас есть что-то и от наказанного ребенка, и от теоретика правды и добра, и — от хорошего человека. Причем, в разных ситуациях по-разному. По отношению к своим близким — одно, к знакомым — другое, к людям малознакомым — третье. А к начальству и прочим сильным мира сего — четвертое. Мы — разные. Какие люди Вас окружают, и чего больше в Вас самих, Читатель? И чего бы Вы хотели?

Одна славная женщина и замечательный психолог Елена Ложкина рассказывала мне такую притчу: хитрец захотел испытать мудреца. Он поймал бабочку и спрятал ее в ладонях. Потом пошел к мудрецу и спросил: «Какая у меня бабочка, живая или мертвая?». А сам думал: «Если он ответит, что живая, я сожму ладони и скажу с сожалением: «Нет, мертвая». А если он решит, что мертвая, я раскрою ладони, и скажу: «Ты ошибаешься, она живая».

Мудрец выслушал хитреца, посмотрел на него и сказал только:

Все в твоих руках.

В заключение этой главы хочется предостеречь от одной часто встречающейся ошибки. Время от времени мы с вами  сталкиваемся с чем-то, что нам не нравится, и на что мы, кажется, можем повлиять: будь то вокруг нас или в самих себе. В таких случаях есть два пути: ничего не делать и делать то, что нужно. Но есть и хитрый способ не делать ничего. Можно совершенно не напрягаться, не прикладывать усилий, а вместо этого — испытывать  чувство вины.

  • «Мне сты-ыдно!», — дешево и сердито.

И чем больше человек казнит и виноватит себя, тем больше вероятность, что он вообще-то знает, что сделать, чтобы положение исправить, но делать этого — не хочет. А взамен выбирает иллюзию действия: вроде бы и реагирует как-то, и даже бурно, но за дело взяться вовсе  не собирается. Поэтому человек, измученный угрызениями совести — совсем не то же самое, что  хороший. Это скорее ближе к принципиальному. И на вопрос «как избавиться от чувства вины?» я обычно предлагаю приступить к делу. Не всем такой способ нравится. Но он — работает.

Чего больше в Вашей жизни, Читатель: страха и наказания (в том числе и самого себя)? Принципов? Доброты и сопереживания? Всего понемногу?

Мои тренинги
Ведущий Козлов Николай Иванович
30 и 31 марта 2024, 11:00 мск
Полное собрание материалов по практической психологии!
Презентация обучающих программ
Каждый день online, 12:00 (мск)
Напишите свой запрос на сайте
Консультант свяжется с вами