• Корней Чуковский и Самуил Маршак: соперничали даже в чудачествах

Корней Чуковский и Самуил Маршак: соперничали даже в чудачествах

Статья Ирины Стрельниковой из журнала «7 Дней»

КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ и САМУИЛ МАРШАК СОПЕРНИЧАЛИ ДАЖЕ В ЧУДАЧЕСТВАХ

«Прибавьте зарплату, Самуил Яковлевич!» — попросила уборщица. «Голубушка, детские писатели сами копейки получают, — отговаривался жадноватый Маршак. — Приходится по выходным подрабатывать». — «Где?» — «Да в зоопарке. Я — гориллой, Чуковский — крокодилом». — «И сколько ж за такое платят?!» — «Мне — 300 рублей, а Корнею — 250». Когда эту шутку пересказали Чуковскому, он неожиданно рассердился: «Почему это у Маршака на 50 рублей больше?! Ведь крокодилом работать труднее!»

Как-то молодой Аркадий Райкин, сидя в гостях у Маршака, рассказывал такую историю. Гулял Райкин по Переделкино, учил на ходу новый монолог. Встретил его старик Чуковский, стал зазывать к себе — мол, обижусь, если не зайдете. Райкину было жалко времени, но, зная настырный характер Чуковского, он рассудил, что сопротивление бесполезно. Поднялся на крыльцо, остановился у двери, чтобы пропустить хозяина вперед.

— Вы гость. Идите первым, — говорит Чуковский.

— Только после вас.

— Пожалуйста, перестаньте спорить. Я вас втрое старше!

— Вот потому-то, Корней Иванович, только после вас и войду.

— Сынок! Не погуби отца родного!

— Батюшка, родимый, не мучайте себя!

Этот спор продолжался минут двадцать. Чуковский кричал: «Сэр, я вас уважаю!» — и вставал на одно колено, Райкин парировал: «Сир! Преклоняюсь перед вами!» — и опускался на оба. Потом один за другим пали ниц на заледенелое дощатое крыльцо — дело было поздней осенью…

— Хоть бы подстелили себе что-нибудь, — высунулась из окна встревоженная Клара Израилевна — верная секретарша Чуковского.

— Вам так удобно? — игнорируя ее, поинтересовался у Райкина Корней Иванович.

— Да, благодарю вас. А вам?

— Мне удобно, если гостю удобно. Интонации Чуковского делались все

более раздраженными, и ситуация давно перестала напоминать шутку.

— Все правильно, — вдруг смирившись, поднялся на ноги Корней Иванович. — Я действительно старше вас втрое. А потому…

Райкин вздохнул с облегчением и тоже встал с пола. А Чуковский как рявкнет:

—…А потому идите первым!

— Хорошо, — махнул рукой гость.

— Давно бы так, — удовлетворенно сказал Чуковский, переступая порог вслед за Райкиным. — Вот только на вашем месте я бы уступил дорогу старику. Что за молодежь пошла! Никакого воспитания!

«И тут, Самуил Яковлевич, — завершил свой рассказ Райкин, — к нему подлетела секретарша. Она мигом сняла с него пальто, рукавицы, шапку, шарф. Потом Чуковский сел, по-детски вытянул ноги и закричал: «Клара Израилевна, а валенки? Крепостное право у нас дома еще никто не отменял!»

Маршаку рассказ понравился, он заразительно хохотал, вскидывая седую голову и поблескивая очками… Тут ему вдруг понадобилась какая-то бумага. «Опять Розалия Ивановна куда-то засунула мою папку! — горестно воскликнул Маршак. — После моей смерти потомки напишут про меня, как про Шекспира, что меня не было, ведь Розалия Ивановна теряет все мои рукописи!» Появляется строгая домработница Розалия Ивановна с чашкой кофе — папка обнаруживается. Маршак отхлебывает кофе: «Вечно сварите какую-нибудь гадость!» Домработница уносит чашку. Маршак вдогонку:

— Куда унесли мой кофе?

— Там уже ничего не осталось.

— Нет, осталось.

— Я вам сейчас покажу.

Маршак заглядывает в пустую чашку и ворчит: «Вот вечно ей надо доказать свое! Единственная должность, которую Розалия Ивановна может исполнять, — императрицы. Аркадий, вы не знаете, нет ли вакантного места императрицы?»

— Самуил Яковлевич, вы с утра ничего не ели. Да и гость, должно быть, проголодался. Я накрою обед, — меняет тему домработница.

— Розалия Ивановна, вы как солнце, — отзывается Маршак (та расплывается в улыбке). — Но плохо, когда солнца много. Мы хотим посидеть в тени и почитать стихи. Все, администрация может удалиться!

«Как же они похожи с Чуковским: два престарелых капризных ребенка! — поразился Райкин. — Да и судьбы их, если вдуматься, до странности похожи…»

КТО ПУШКИН, А КТО БЕЛИНСКИЙ

Каждый из них начинал блестяще и вовсе не как детский писатель. Чуковский до революции был чуть ли не самым «зубастым» и дерзким журналистом. Однажды опубликовал письмо: «Дорогая редакция, мне очень хочется получать ваш милый журнал, но мама мне не позволяет. Коля Р». Все понимали, что речь здесь о Николае II и его матушке, вдовствующей императрице Марии Федоровне, имевшей на государя колоссальное влияние, но доказать оскорбление императорской фамилии было невозможно. Над остроумными выпадами Чуковского хохотала вся Россия. И не только на политическую тему—от «неистового Корнея» немало доставалось и литераторам. «Сегодня прочел ваши похвалы А. Н. Толстому, — писал Чуковскому поэт Брюсов. — Не поздоровится от этаких похвал! Я начинаю вас бояться и не без тревоги думать, что однажды вы захотите обратиться к моим писаниям». Чуковский не замедлил обратиться и в результате снискал славу лучшего литературного критика современности, второго Белинского!

Маршака же (и того выше) в свое время почитали вторым Пушкиным. Елок и Ахматова ставили его поэтический дар выше собственного. Фотографию пятнадцатилетнего Самуила специально возили показывать Льву Толстому: поглядите, мол, на будущее светило русской поэзии!» (Толстой, впрочем, проворчал: «Не верю я в этих вундеркиндов. Сколько я их встречал, столько и обманулся».)

Сочинять стихи Самуил начал в пять лет, причем сначала на иврите: дело происходило в Витебске, а там даже лошади понимали исключительно древнееврейский. Дед Семы был городским раввином, дальний предок — великим талмудистом XVII века.

Пятнадцатилетний вундеркинд Сема с критиком Стасовым

«Никогда не отрекайся от своего происхождения и своей веры, — твердил Семе маститый критик Стасов. — Это будет твоей темой, а значит, твоей самобытностью». Все началось с того, что пятнадцатилетний Сема приехал на каникулы к знакомым под Петербург на дачу и на любительском спектакле блеснул стихами. Кто-то из зрителей рассказал о молодом даровании Стасову, тут все и закрутилось! Через великого князя Константина, вопреки закону о черте оседлости (евреи имели право жить лишь в нескольких отдаленных российских губерниях), Маршака определили в привилегированную Третью петербургскую гимназию, где прекрасно учили древним языкам, истории, риторике. Когда же юный Сема стал опасно кашлять, Стасов составил ему протекцию у Горького, и Маршак целый год жил у жены писателя Екатерины Павловны Пешковой в Ялте. С пятнадцати до восемнадцати лет с ним носились, как с юным гением: опекали, кормили, учили, пестовали… Потом Стасов умер, Горький оставил жену ради актрисы Андреевой, а оскорбленная Екатерина Павловна уехала за границу. Всем стало не до Маршака. Сема в поисках заработка стал писать для «Всеобщей газеты» и очень скоро отправился корреспондентом в путешествие по Ближнему Востоку.

Для поэта, решившего посвятить себя национальной еврейской теме, это был подарок судьбы! Маршак своими глазами увидел вечный город Иерусалим и местечко Цора, где родился Самсон, и энтузиастов-переселенцев. Дети лавочников, мелких ростовщиков, а то и банкиров, съехавшиеся со всего мира, объединялись в сельскохозяйственные коммуны, где надо — орошали, где надо — осушали, потом пахали и сеяли, сажали эвкалипты и апельсиновые деревья, заводили скот, отбивались от набегов диких соседей — всё, как делали когда-то их далекие предки. «А назавтра, на рассвете выйдет с песней дочь народа собирать цветы в долине, где блуждала Суламифь… Подойдет она к обрыву, поглядит с улыбкой в воду — и знакомому виденью засмеется Иордан» — так писал, глядя на них, молодой Маршак.

Самуил Яковлевич с давним покровителем Горьким

Кроме «Сионид» — первого своего настоящего сборника стихов — Маршак привез из путешествия невесту. Они познакомились на пароходе. «Вас, наверное, зовут Юдифь», — обратился Сема к ослепительно красивой незнакомке. «Назовите автора дивных стихов, что вы давеча читали в кают-компании, и я назову свое имя», — ответила девушка. Какой-то старик, глядя на них, сказал на иврите: «Я вижу, эту пару создал сам Бог».

Свадьбу сыграли через год после знакомства, в январе 1912 года. На счастье Маршака, Софья Мильвидская оказалась столь же умна, сколь и красива: она училась на химическом факультете женских политехнических курсов. Это был на редкость разумный, равный, полноценный союз, заключенный по взаимной любви. В ближайшей перспективе у молодоженов было роскошное свадебное путешествие: на два года в Англию (Самуила пригласили продолжить образование на филологическом факультете Лондонского университета, Софью — на химическом). Жизнь ослепительно улыбалась им! Но на следующий день после свадьбы Маршак вышел в сад, приставил револьвер к виску и нажал курок. К счастью, заклинило барабан. Позже Маршак и сам не мог объяснить, что на него нашло.

ПАРАЛЛЕЛИ ПЕРЕСЕКАЮТСЯ

В Англии Маршак сделал открытие: переводить чужие стихи ничуть не менее увлекательно, чем сочинять собственные. Путешествуя пешком по Девонширу, Корнуоллу, Ирландии, он в считанные месяцы до блеска усовершенствовал свой английский и принялся за Роберта Бернса, Уильяма Вордсворта, Уильяма Блейка и, конечно, Шекспира.

Между прочим, примерно в то же время по Англии бродил и Чуковский. Его, начинающего журналиста, командировали туда «Одесские новости». Как и Маршак, Чуковский увлекся в Англии переводами. Только вот английского Корней Иванович так толком и не освоил. Он учил его по самоучителю, потрепанному и лишенному половины страниц. Во всяком случае, главы, посвященные произношению, отсутствовали полностью. И слова Чуковский привык произносить так, как они пишутся: к примеру, «writer» у него звучало как «вритер».

Чуковский вообще был самоучкой: его выгнали еще из 5-го класса гимназии по указу о кухаркиных детях. Ведь он — сын прачки, да еще и незаконнорожденный. У юноши не было даже отчества: Ивановичем он стал тогда же, когда Корнеем Чуковским, — настоящее его имя Николай Корнейчуков. «Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я — еврей? русский? украинец?), был самым непростым человеком на Земле, — вспоминал Чуковский. — Отсутствие отчества делало ту строчку, где вписывается имя и звание, короче, чем было у других, — и это пронзало меня стыдом. Мне казалось, что, когда я показываю кому-нибудь (дворнику, швейцару) свои документы, все внутренне начинают плевать на меня. Особенно мучительно было мне в 16—17 лет, когда молодых людей начинают называть по имени-отчеству. Помню, как клоунски я просил при первом знакомстве, уже усатый: «Зовите меня просто Колей».

Когда Корней Чуковский стал тем, кем он стал, завел собственных детей, его разыскал отец. По чемодану и дорожному костюму было видно — приехал издалека. Корней Иванович, демонстративно не пригласив к столу (в тот час в доме обедали), увел его в кабинет, там о чем-то говорил со стариком часа два, после чего вынес чемодан за калитку, дождался, пока гость выйдет, сухо кивнул и вернулся в дом. «Почему никто не обедает?» — как ни в чем не бывало спросил у домашних Чуковский, усаживаясь за стол.

Что было бы с ним, если б не литературные способности? У незаконнорожденного шансов пробиться в люди было не больше, чем у выходца из небогатой еврейской семьи вроде Маршака. В довершение всех бед Николай и внешность имел несуразную: слишком высокий и худой, с непомерно большими руками, ногами и носом… Современные врачи предполагают у Чуковского синдром Марфана — особый гормональный сбой, приводящий к гигантизму тела и одаренности ума.

Впрочем, одаренность его дала о себе знать не слишком рано — годам к двадцати. Именно тогда Николай, начитавшись книг по философии, выстроил собственную философскую систему и принялся проповедовать ее всем, кто желал слушать. Сначала, правда, никто не желал, кроме пьяного дворника Савелия и одной барышни, живущей по соседству. Тогда Николай стал записывать свои мысли на старых газетах, поскольку другой бумаги у него не было. Отрывок из рукописи волею случая оказался в редакции «Одесских новостей»… «Мнение молодого человека парадоксально, но очень интересно», — решил редактор. За публикацию Николаю заплатили 7 рублей, и он купил себе на толкучке приличные брюки… Так из оборванца он сделался писателем.

А на той барышне Чуковский вскоре женился. Ее звали Мария Гольдфельд. Ее

отец-бухгалтер мечтал выдать дочку за солидного еврея с капиталом, а вовсе не за полунищего иноверца-байстрюка, к тому же младше ее на два года. Пришлось девушке бежать из дому и втайне креститься. От гнева отца уберегла лишь кстати подвернувшаяся поездка в Англию. Да-да. В точности как и Маршак, Чуковский ездил на туманный Альбион в командировку, совмещенную со свадебным путешествием. Между прочим, вернувшись из Англии, оба облюбовали дачи в Финляндии, почти по соседству друг с другом: Маршак — в Кирву, Чуковский — в Куоккале.

Корней Иванович с женой Марией Борисовной. 1910-е годы, Куоккала

А вот познакомились эти двое, ходившие такими близкими жизненными дорогами, лишь в 1918 году. Свел их Горький, поручив вместе составить учебник для переводчиков. Учебник так и не создали, потому что Маршак в это время уже горел другой идеей — детской литературы — и быстро увлек ею Чуковского. Тот, впрочем, успел еще раньше сочинить «Крокодила» и «Тараканище». Просто однажды заболел его сын, и, чтобы развлечь плачущего ребенка, Корней Иванович принялся рассказывать что на ум придет, а потом записал, не подозревая, что со временем что-то подобное станет его основной профессией.

После революции журналистику пришлось оставить — зубастость становилась смертельно опасной. А детские сказки в стихах — что может быть безобиднее? Недаром однажды Чуковский написал Маршаку: «Могли погибнуть ты и я, но, к счастью, есть на свете у нас могучие друзья, которым имя — дети!» С Маршаком произошла примерно та же история. Очень рано, задолго до борьбы с так называемым космополитизмом, Самуил Яковлевич почувствовал, что быть поэтом, чья самобытность связана с еврейской темой, при коммунистах не стоит. И постарался сделать так, чтобы о его «серьезных» стихах поскорее забыли. Много позже, когда кто-то из знакомых раздобыл у букиниста томик «Сионид» и подарил Самуилу Яковлевичу, тот впал в панику, книжицу самолично уничтожил, а с незадачливым дарителем раздружился.

Впрочем, и с детской поэзией все сначала пошло не так уж и гладко. В 20-х годах выдвигалась идея, что новый советский человек должен с младенчества воспитываться по-новому, так сказать, привыкать к суровой правде жизни, а все эти сказки и фантазии: «Детки в клетке», «Сказка о глупом мышонке», «Багаж» — только вводят детей в заблуждение. «Они же грубо уродуют человеческую природу, искусственно подгоняя взросление детей!» — горячился Маршак. Точку в споре поставил Горький: «Ребенок до десятилетнего возраста требует забав, — решил он, — и требование это биологически законно».

И сразу же Маршак сделался значительной фигурой в ленинградском издательском мире. Он издавал детские журналы, основал издательство «Лендетгиз» и сам его возглавил, с пеной у рта убеждал всех попавших в его поле зрения интересных людей непременно писать для детей. Так он кроме Чуковского уговорил моряка Житкова, зоолога Бианки и еще десяток вполне серьезных, взрослых поэтов и писателей: Зощенко, Берггольц, Каверина, Хармса, Шварца… Он приходил, стучал в дверь — отрывисто, энергично, как будто выстукивал два слога: «Мар-шак!». Врывался в дом, вцеплялся в человека мертвой хваткой и не уходил, пока не добивался своего.

В 1937 году вокруг Маршака снова стали сгущаться тучи. Его авторов — Хармса, Заболоцкого — арестовывали одного за другим «за связь с террористической группой Маршака». Сам он при этом остался на свободе — говорят, что, когда Сталину показали очередной «расстрельный список» с именем Самуила Яковлевича, тот проронил: «А Маршак у нас хороший детский писатель». Вскоре «хорошему детскому писателю» дали в Москве роскошную квартиру на улице Чкалова.

Чуковский в бытность литературным критиком с Александром Блоком

Он получил даже право заступаться за других. К примеру, за Чуковского, у которого вечно возникали сложности — то с публикацией «Тараканища», то «Мухи-Цокотухи», то «Мойдодыра». В такие моменты Чуковский неизменно обращался к Маршаку, тот шел к Горькому, Горький — еще куда-то, и все улаживалось. При этом самого Чуковского к Горькому с некоторых пор не пускали, и, говорят, не без стараний Маршака. Отношения между двумя корифеями детской литературы были непростыми, недаром общие знакомые сочинили эпиграмму: «Уезжая на вокзал, Маршак Чуковского лобзал. А приехав на вокзал: «Ну и сволочь», — он сказал. Вот какой рассеянный с улицы Бассейной».

А в 1943 году Чуковский с Маршаком поссорились всерьез. Корнею Ивановичу вернули из издательства рукопись «Одолеем Бармалея», Самуил Яковлевич на этот раз помочь отказался, сочтя сказку неудачной. «Стишки действительно слабоваты, но ведь речь идет о солидарности, — жаловался Чуковский. — Маршак открылся предо мною как великий лицемер и лукавец!» Маршак, славившийся своей обидчивостью (однажды он запретил пускать на порог своего дома четырехлетнюю девочку, утверждавшую, что «Человека рассеянного» сочинила ее няня), не здоровался с «неблагодарным Корнеем» целых 15 лет!

Поссорившись, они принялись конкурировать буквально во всем: у кого больше правительственных наград (со временем награды просто посыпались на обоих), кого легче запоминают наизусть дети, кто моложе выглядит, о чьих чудачествах ходит больше анекдотов. Наконец, кто счастливее в семье. Вернее, менее несчастен.

ЧЕЛОВЕК РАССЕЯННЫЙ С УЛИЦЫ ПЕСТЕЛЯ

С обоими судьба обошлась ох как круто! Маршак очень любил своего первого ребенка — дочь Натанель. «Девочка тихо спит в своей корзинке на ящике, тихонько посапывает носиком, относясь равнодушно к окружающему миру. Впрочем, из корзинки уже показалась ножка в белом

чулочке. Значит, проснулась. Я ей немного утром поплясал. Дитя — радость». Таких записей в его дневнике за 1915 год немало. А 22 октября этого проклятого года случилось страшное. Был день рождения Самуила, собрались гости, и в суете никто не заметил, как полугодовалая Натанель подобралась к кипящему самовару. Она ошпарилась и погибла. Много лет спустя Маршак говорил, что ни он, ни его жена так и не смогли оправиться от этого удара. Вскоре у них родился сын Иммануил. Совсем малышом он подхватил скарлатину и получил тяжелейшее осложнение на почки. Не раз врачи предрекали его скорый конец, и это в свою очередь прибавило седых волос Самуилу Яковлевичу. Впрочем, Иммануил дожил до относительно зрелых лет и успел подарить поэту внуков (самый знаменитый из которых — нарколог Яков Маршак). Зато другой, младший сын Яша, красивый, нежный, поэтичный юноша, умер от туберкулеза в 1943 году. Свою боль Самуил Яковлевич излил в переводах сонетов Шекспира — белокурый синеглазый герой этих стихов был копией Яши. Через 10 лет за сыном отправилась и Софья Михайловна.

С женой Софьей Михайловной и дочерью Натаниель. Накануне несчастья. 1915 г.

Супруги прожили вместе 42 года, не столько в любви, сколько в согласии (беды, преследовавшие их, слишком быстро развеяли романтический флер). Любил же Маршак другую женщину — впрочем, неразделенной любовью. Тамара Габбе, его редактор в «Лендетгизе». Она была его правой рукой и музой. Ей он открыто посвящал стихи о любви. Софья Михайловна Тамару не переносила! Та отвечала тем же: «Терпеть не могу бабьих упреков, — пожимала она хрупкими плечами. — Вот некоторые говорят: «Я отдала ему молодость, а он…» Что значит «отдала»? Ну а если так, и держала бы при себе свою молодость до пятидесяти лет…» Маленькая, очень подвижная, восторженная, Габбе не лезла в карман за острым словом, обо всем имела собственное мнение и высказывала его образно и безапелляционно. Без ее одобрения Маршак не выпускал в свет ни одного стихотворения! Из-за нее, чей редакторский приговор был окончательным и обжалованию не подлежал, Самуил Яковлевич без конца со всеми ссорился. «Она знает, что такое сюжет, что завязка, что развязка. Она одна, — жаловался Евгений Шварц, когда Габбе «зарубила» какой-то его рассказ. — Она знает, что такое характер. Во всяком случае, уверена в этом. Уверенность — вот ее бич!»

Тамара Габбе – верный редактор и неразделенная любовь Маршака

Когда Тамара умерла, Маршак совсем сник. Теперь из близких у него оставалась одна только Розалия Ивановна. Эта аккуратная, деловитая, прямая как жердь немка появилась у Маршаков еще перед войной. И когда в 1941-м по радио объявляли воздушную тревогу, Самуил Яковлевич стучал домработнице в стену: «Розалия Ивановна, ваши прилетели». Она покрывалась красными пятнами, ворчала, но на следующий день все повторялось. Иногда домработница всерьез обижалась на Маршака, тогда он нервничал и жаловался всем, что Розалия Ивановна решила его бросить и пойти в стюардессы. Без нее он бы пропал. Забывал бы днем поесть, а ночью — лечь спать. В жизни не нашел бы своего бумажника и ходил, застегнувшись не на те пуговицы. Ведь «Человека рассеянного» Самуил Яковлевич писал с себя самого — вот только улица Пестеля, где он жил до переезда в Москву, не ложилась в рифму, и пришлось взять соседнюю Бассейную.

Единственное, в чем Розалия Ивановна не имела на Маршака никакого влияния — это в вопросе курения. Он дымил постоянно, прикуривая одну сигарету от другой, и постоянно болел воспалением легких. Розалия Ивановна ругалась — он отшучивался: «Жил на свете Маршак Самуил, он курил, и курил, и курил. Все курил и курил он табак. Так и умер писатель Маршак».

«Посмотрите на Маршака, он на пять лет младше меня, а позволил себе так одряхлеть и раскиснуть», — говаривал Чуковский, которому удавалось долго сохранять форму, несмотря на все собственные несчастья.

У МЕНЯ ЗАЗВОНИЛ ТЕЛЕФОН

Любимая дочь Корнея Ивановича Мурочка, самая одаренная, но и самая слабенькая, умерла в возрасте 11 лет от туберкулеза. Сын Боба погиб в 1942-м в ополчении. За ним последовала жена. В глубокой старости Чуковский предпринял было попытку снова жениться и сделал предложение своей верной секретарше Кларе Израилевне. Но та, и без того натерпевшаяся от капризного поэта, в ужасе бежала от него и вскоре эмигрировала в Израиль.

Чуковский с семьей. За столом слева направо: дети Лида, Коля и Боба, жена Мария Борисовна

К счастью, у Чуковского оставались дочь Лида и сын Николай. «С такими отпрысками я ничем не рискую, — говаривал Корней Иванович. — Если у власти останутся красные, меня выручит Коля, если победят недовольные — Лида». Коля был убежденным коммунистом, писал романы на патриотические темы, к примеру «Балтийское небо». Лида — столь же яростной диссиденткой, чудом уцелевшей под крылом Маршака (она работала у него в издательстве редактором вместе с Габбе). И Коле, и Лиде было нелегко с отцом. Корней Иванович с годами становился все капризнее.

Он не выносил шума во время работы, чуть что — выскакивал из кабинета и кричал домашним: «Негодяи!» Звонка телефона он тоже не выносил. В его стиле было схватить трубку и отчеканить: «Корней Иванович не может подойти, потому что умер и похоронен на Волковом кладбище». От расстроенных нервов он страдал многолетней бессонницей. Дом жил утренними известиями: «Папа спал» или «Папа не спал». Начиная с восьми часов вечера дочь, сын, невестка или, до своего бегства, Клара Израилевна принимались «зачитывать» Чуковского — в ход шли романы, газеты, что угодно, лишь бы получше убаюкивало. Но и это мало помогало. «Бессонница моя дошла до предела, — жаловался Корней Иванович. — Ночами я бегаю по комнате и вою. И бью себя кулаком по дурацкому черепу до синяков». Когда Маршаку рассказали об этом, он и тут не пожелал уступить сопернику, запальчиво сообщив: «А я в гневе падаю на пол и кусаю ковер!»

С младшей и любимой дочерью Мурой. Девочке осталось жить 6 лет. 1925 г.

Чудачеств у обоих к старости поприбавилось. Маршак сделался до неприличия скуп, всем твердил: «У меня ничегошеньки нету. Даже Розалии Ивановне и шоферу не могу заплатить». Чуковский расхаживал по Переделкино, как в халате, в докторской мантии, которую прислали ему из Оксфордского университета. Он выглядел чудовищно самодовольным, а сам втайне считал себя неудачником. «Если бы я так рано не попал в плен копеек и тряпок, из меня, конечно, вышел бы очень хороший писатель. Но я стал фельетонистом, по пятачку за строчку. Ох, боюсь, когда я умру, напишут на моем памятнике: «Автор «Крокодила»!» И добавлял, имея в виду Самуила Яковлевича: «Впрочем, остаться в памяти человеческой «Сказкой о глупом мышонке» и переводами с английского — это, может быть, еще хуже!» Маршак так не считал и в конце жизни целиком отдался переводам. В день накануне смерти, 3 июля 1964 года, 76-летний Маршак с увлечением правил корректуру сборника стихов Уильяма Блейка. Корней Иванович, дотянувший до 87, пережил его на пять лет, но в последние годы ничего не писал. Незадолго до смерти Чуковский читал чьи-то воспоминания о Маршаке и обратил внимание на такую вещь: оказывается, свой психологический возраст Самуил Яковлевич определял пятью годами. Корней Иванович загрустил: «А мне самому не меньше шести. Жаль. Ведь чем младше ребенок, тем талантливее…»

Корней Иванович с внуками Дмитрием, Николаем и Евгением. Переделкино, 1947 г.

Мои тренинги
Полное собрание материалов по практической психологии!
Презентация обучающих программ
Каждый день online, 12:00 (мск)
Ораторское мастерство, влияние, лидерство, харизма
Университет и Дистанция Консультации: карьера, семья, финансы