• Мысли и сердце. Книга вторая

Мысли и сердце. Книга вторая

Книга вторая

Третий день. Через полгода

Понедельник. Пятиминутка окончилась. Обход.

Так не хочется начинать неделю… Поехать бы в лес, полежать на теплой земле… Тихо падают с кленов красные листья. Деревья высокие и неподвижные в бледном осеннем небе. Солнце теплое. Леночка ходит где-то близко, болтает, слов не разобрать, грибы ищет. И думать совсем не нужно - только смотреть и слушать. Хорошо. Счастье.

Вчера не удалось - вызвали в пригородную больницу. Испортили воскресенье. Легочное кровотечение, обязательно в праздник. Но - молодая женщина, в глазах ужас. Боится двинуться, даже дышать. Потом вдруг легкий кашель - и кровь прямо льется изо рта, сразу почти стакан. А, не жалей воскресенья. Час пролежишь под солнцем, два, а потом все равно мысли, как облака, затягивают бездумное небо. Иначе - скука.

Так что все равно. Мечта даже лучше. Обход.

- Ну, пошли, пошли!

Оглядываюсь: гвардия какая, молодец к молодцу! Почему не позвонили об этой женщине? Нет, ничего не может быть. Операция хорошая. Брось - чужая больница. Наоборот, вызвали бы, если не знают. Но там порядка нет. Примитив. Первая палата.

Взгляд в дверях: смотрят из-под одеял ребячьи мордашки, все веселые. Будто это санаторий, а не семь процентов смертности… Дети. Не понимают. Так и весь мир живет, не верит, что завтра может быть война.

- Здравствуйте, ребята!

- Здра…ст…

Нестройно. Маленькие.

Порядок: Вася - лечащий врач - ждет у первой кровати, весь собранный, губы поджаты. Вот и начальство Мария Васильевна входит, заведующая отделением: строга и официальна. Она всегда строга. Начинаем.

- Ну как дела, пацан?

Рука сама тянется потрепать за вихор, потрогать теплую щечку. Приятель: операция позади, скоро домой.

Улыбка на все лицо, тянет руки. Уже грязные!

Когда успел?

- Хорошо! Домой еду! В школу мне можно, дедушка?.. - Тревога в глазах: профессор - как Бог, все от него - и боль и радость.

- Конечно, можно. И скорее - ребята уже месяц как учатся!

Захлопал в ладоши. В семь лет, в первый класс - вот как здорово!

Вася пытается докладывать:

- Тридцать два дня после радикальной операции по поводу…

- Не надо, все знаю. Выпишите сегодня. Матери скажете: через две недели в школу, но осторожно.

Услышал.

- А разве не завтра? Я же бегаю, совсем не задыхаюсь!

- Ну подожди немного, нужно же привыкнуть по земле ходить!

Сомнение в глазах: какая разница - по полу, по земле?

Обход проходит нормально.

Настроение хорошее. В клинике нет особенно тяжелых больных, никому смерть не угрожает. И вообще последние три недели никто не умер (Тьфу, тьфу, не сглазить!)

Вася сегодня молодец. Знает больных, помнит анализы. Вышколила Марья. Было: оперировать - пожалуйста, а больные - с холодком. Забыл то, забыл другое. "Смотри - лишу операций!"

Хороши ребята, которые поправляются после удачной операции! Такие близкие, милые… Жалко их отпускать домой - лежали бы и лежали месяцами.

- Научимся оперировать тетрады, клапаны вшивать - тогда сам черт не брат! Не жизнь будет, а малина.

Это Петро. Всегда был оптимистом.

- Ох и далеко до этого!

Вот они лежат рядышком, ребята, к которым страшно прикоснуться.

Вадим, Вадик, десять лет. "Дефект межжелудочковой перегородки с высоким давлением в легочной артерии". Было зондирование: в аорте - сто десять, а в легочной - сто. На рентгене - сердце значительно расширено. "Операция противопоказана".

Большие глаза и длинные ресницы. Как на картинке. Два месяца я прохожу мимо его кровати, отделываясь пустыми замечаниями и улыбками. Все понимает. Читает и читает книги - тонкие, толстые, для взрослых. Сначала спрашивал: "Когда операция?" - а теперь только смотрит…

Милый мальчик, что я могу тебе сказать? Как рассчитать этот риск, как заглянуть вперед?

- Подожди. Подожди, дорогой. Дай нам приготовиться.

"Приготовиться". Один сын. Родители - врачи. Деликатные люди - стесняются подходить, спрашивать. Они решили - "делайте, будь что будет".

А я не могу решиться. Не могу и не могу. Как посмотрю на эти глаза, так сразу все сжимается внутри, и опять: "Отложим".

Вот если бы была у нас кислородная камера! Положили бы его после операции, создали высокое давление, и было бы все в порядке.

Операция здесь не проблема - дефекты не сложнее, чем при тетраде. Но легочные сосуды так изменены, что сердце не может прогнать через них достаточное количество крови… Кислородное голодание, смерть… А если бы каждый кубик крови содержал вдвое больше кислорода, так его и в малом количестве крови было бы достаточно. Вполне достаточно. И камера это даст.

- Отложим. Дальше.

А вот опять светло: один сорванец поступил для планового контрольного исследования. Мордашка вполне благополучная.

- Симаков Алеша, восемь лет. Оперирован два года назад по поводу сужения клапанов легочной артерии. Давление в правом желудочке было сто восемьдесят пять миллиметров ртутного столба. Шум остался, хотя и уменьшился.

Вася роется в истории болезни, ищет что-то.

- Ну дальше, дальше.

- Сейчас. Вот. Зондировали в пятницу: давление в желудочке снизилось до пятидесяти пяти. В легочной артерии - двадцать.

- Ну что ж - не блестяще, но вполне прилично. Как, Алешка, живешь? В футбол играешь?

- А как же! Центр нападения.

- Ну, это ты зря, друг. Самое большее, что тебе можно, - это в воротах стоять. У тебя был тяжелый порок, и сердце после операции все-таки нужно беречь. Понял?

- Понял.

Ничего не понял. По глазам вижу, что будет и дальше играть. Нужно говорить с родителями. Не помню, кто они - смогут ли ограничить? Большая нагрузка для него вредна, а умеренная - необходима.

Я знаю: три четверти ребятишек чувствуют себя совсем хорошо, растут, развиваются и считают себя здоровыми. На самом деле - не все здоровы. У некоторых сердце увеличено, миокард неполноценный. Вот их-то и нужно зондировать, чтобы определить - играть в футбол или нет. Это называется - "отдаленные результаты".

Есть и такие, которым стало хуже.

Это уже трагедия. Сейчас, в следующей палате.

- Здравствуйте, девочки!

- Здравствуйте!..

Плохо отвечают, хуже мальчишек.

Но улыбаются еще приятнее. Пожалуй, они мне даже ближе: привык дома к женской команде - дочка, потом Леночка.

Хватит, давай думать о деле.

Я и думаю о деле. Еще в той палате, у мальчиков, после "отдаленных результатов". Все время параллельно со всякими высокими материями думаю об этой девочке Вале, что лежит на первой кровати.

- Как ты себя чувствуешь, моя милая?

- Хорошо, спасибо.

Всегда говорит "хорошо". Вежливая.

Снова глаза. Снова - аккуратные косички. Румянец с синюшным оттенком. Худенькие руки. А под тонким одеялом угадывается большой живот. Асцит[1]. Увеличенная печень.

Страдание.

Так его нужно бы изображать.

Вот он - брак моей работы. "Случай", что ставят в графу "ухудшение после операции".

Помню - привела ее мама год назад. Школьница второго класса, в форме. Личико было кругленькое, такие же, как сейчас, косички. Только румянец был настоящий, без синевы.

В этой же палате лежала, когда обследовали. Все было правильно установлено - дефект межжелудочковой перегородки, сужение легочной артерии.

Ничего не могу вспомнить об операции. Только записи в истории болезни. Отверстие диаметром около сантиметра. Заплата еще по тому, старому способу - просто швы через край. Достаточно много швов, не сомневаюсь. Так, как написано во всех зарубежных статьях. Расширили легочную артерию.

Неделю было все хорошо, и она так же улыбалась застенчиво, вежливо: "Хорошо…" Потом появился шум, потом все увеличивался. Но еще терпимо. Выписалась - ничего, прилично. Думал - прорезался один, два шва. Не страшно.

Но через полгода ее привезли сюда снова. Уже с декомпенсацией. Печень большая, асцит. Вот с таким страданием на лице.

С тех пор и лежит. Ходим около нее все, лечим, ласкаем. Все без толку.

- Покажите снимки.

Большое сердце, много больше, чем до операции. И нисколько не уменьшается от лечения. Даже, кажется, наоборот.

Слушаю, щупаю живот. Говорю ласковые слова. Но это все так - для вида. Все знаю.

Безнадежно.

Разве лекарства могут помочь, если дырка от крылась, а на сердце рубец?

- Что вы думаете, Мария Васильевна? Петро?

- Потом.

- Да, конечно. Потом.

Потом. Она все понимает, смотрит на меня, на них. Надеется. Нет, нельзя больше терпеть!

- Буду оперировать тебя, Валечка. Обязательно. Скоро.

Сказал - и сразу стало страшно. Обязан оперировать. Никакой надежды нет. Пересилить страх. Наплевать на статистику - если будет лишняя смерть. Она наверное будет. Убийство, Преднамеренное убийство. Все равно. Обязан. Но в больнице при лечении, строгом режиме она еще поживет с год, может быть. Каждый день жизни врач обязан сохранить. Нет, при операции есть малые шансы. Есть. Читал в зарубежных журналах… Там были полегче. Нет, почти такие.

Камеру. Операция в камере. После операции - в камеру.

Не доживет.

А смотрит как. И мать вся высохла за этот год, постарела неузнаваемо…

Оперировать. Не слушать никаких отговорок.

Тоненький голосок:

- Когда, Михаил Иванович, оперировать будете?

- Через десять дней.

Все. Сожжены корабли. Пусть Марья не смотрит на меня укоризненно.

Иду дальше, от одной девочки к другой. Слушаю их, улыбаюсь, расспрашиваю. Смотрю снимки, анализы… Все, что полагается профессору на обходе. На Валю изредка оглядываюсь, лежит спокойная. Как буду оперировать? "Старую заплату удалить, вшить новую". Там еще что-то с клапаном легочной артерии - заметно было при зондировании, да и шумы характерные. Недостаточность, что ли? Искусственный клапан? Теперь можем…

Еще и еще палаты. Мальчики и девочки. Новые, еще не оперированные, с тревожными глазами. Поговоришь с ними, послушаешь, потреплешь по щеке, смотришь - получишь награду: маленькую улыбку. Доверие. Приятно. И судьба его, порок, делается тебе близкой и пугает возможными неожиданностями.

- Михаил Иванович, вас к телефону!

Вот, наконец догадались. Все время где-то на краешке сознания - беспокойство о той, вчерашней женщине. Я даже фамилии не запомнил. Да зачем мне фамилия? Голая человеческая жизнь.

- Алло! Ну как там?

Все оказалось благополучно. Поэтому и не звонили. Дураки, не понимают, что я тревожусь. Сами, наверное, не думают.

Как же - ты один такой чуткий?

Обход идет спокойно. Выговор шефа называют "клизма". Я стараюсь быть вежливым с врачами. На "вы" и по имени-отчеству, делаю замечания спокойным тоном. Нельзя пугать больных. Кроме того, врачебная этика. Авторитет врача нужно поддерживать.

Не всегда удается. Если уж очень грубые нарушения - взрываюсь. Знаю, что нельзя, а не могу. Где-то в глубине души чувствую, что могу. Просто распущенность. Власть испортила.

Дошли до конца коридора. За загородкой - послеоперационный пост. Главный пост, самые тяжелые больные. На других этажах - полегче.

Кусок коридора со столом и шкафами и четыре палаты по сторонам. Выстроились и ждут доктор и две сестры.

- Здравствуйте, бригада коммунистического труда!

И в самом деле бригада. Настоящая, хоть и не объявленная в газете.

Мария Дмитриевна в отпуске, но порядок строгий, и вся обстановка как при ней. Командует Паня - ученица и достойная преемница.

Конечно, лечит врач - Нина Николаевна, но без этих сестер все было бы впустую.

Паня грубовата (мягко выражаясь). Как начнет ругаться - хоть святых выноси. Обычно - по делу, есть халатные сестры: что-нибудь не вернула, назначение не выполнила. Но нельзя же так! (А ты сам как? Я - профессор. Все равно.) Приходилось не раз внушения делать. И с врачами тоже спорит.

Но все прощаю за любовь к больным, за настоящую работу.

Грустное вспоминается на этом месте. Машенька недавно умерла, в этой вот отдельной палате. Инфекция. Нагноение в плевре, в полости перикарда, рана разошлась. Сепсис[2]. Матери у девочки не было, и отец какой-то нестоящий, не появлялся. Очень хотелось девочке ласки. "Тетя Паня, можно мне тебя мамой звать?" Не знаю, смогла бы мама дать больше, столько было любви, ухода, ласковых слов. У нее девочка мужественно терпела всякие уколы, вливания. Чем только не лечили! Не помогало. Все хуже и хуже. Последний день. "Полежи, мамочка, со мной рядом". Легла, обняла, шептала. Маша затихла. И вдруг под рукой - кровь! Кровотечение! Нагноение разрушило крупный сосуд. Все залило. Ничего сделать не могли. Смерть за несколько минут. Два дня Паня ходила зареванная, на всех кидалась. Мама.

Неужели не добьемся новой операционной? Чтобы кондиционеры, бактериальные фильтры. Я тоже виноват - мало хожу по начальству. Не люблю ходить. Обязан!

А Паня, наверное, в жизни не очень счастлива. Живет где-то в общежитии, не замужем. Годы идут, уже не девочка. Ей бы своих ребят кучу.

- Как у вас дела, Нина Николаевна?

Пустой вопрос - я знаю, что нормально, на конференции докладывали.

Смотрю. Все сосчитывается и записывается по часам, иногда по минутам. Кровяное давление, пульс, дыхание, баланс жидкости. Кроме того, до двадцати анализов в день. Хорошо бы иметь следящие системы.

Ближе к делу. Здесь нужно подумать - уже нельзя смотреть и разговаривать "на параллельных курсах" - глаза на больном (все хорошо), а мысли где-то…

Юля Кротова. В пятницу вшит клапан. Шестой клапан. "Отяжелела".

Докладывают:

- Температура высокая - тридцать восемь. Дыхание слева плохо прослушивается. Через дренаж отходит очень мало, прозрачная жидкость. Вот смотрите.

Показывают записи.

Смотрю. И все мне не нравится. Бледна. Взгляд какой-то беспокойный, руками беспрерывно двигает.

- Как чувствуешь себя, Юля?

- Ничего, спасибо. Только во рту сохнет. Спать не могу, что-то все мерещится.

Листок записей: все прилично. Давление сто двадцать, пульс сто двенадцать, дыхание учащенно - сорок в минуту.

Все равно не нравится. Мочи маловато - четыреста шестьдесят. За сутки из дренажа всего сто кубиков. Смотрю на ампулы отсоса - действительно светлая жидкость. А девушка бледная. Только веснушки выступают ярко…

- Давайте подсчитаем баланс жидкости и крови. И потом скажите, какое венозное давление.

Начинаем подсчитывать по записям - сколько чего перелито, сколько выделено. Паня назвала венозное давление - оно оказалось низким.

- Видимо, недовосполнена кровопотеря. А что на рентгене, Нина Николаевна?

Сегодня еще не смотрели. Вчера легкие были прозрачны.

- Посадите, я ее послушаю. Ну, беритесь. Юля, расслабь мышцы, не напрягайся. Вот так.

Постукиваю, слушаю. Дыхание действительно ослаблено, но есть хрипы. Кровотечение? Или ателектаз легкого из-за закупорки бронхов мокротой? А клапан работает отлично. Никаких шумов.

- Посмотрите на рентгене. Вместе с Марией Васильевной. Поторопитесь с анализами. Переливайте кровь, пока венозное повысится до нормальных цифр… Я еще зайду. Подумайте о сгустках в плевре или ателектазе. "Нет мира под оливами"… Нехороша она. Не угрожаема, но подозрительна. Если сгустки в плевре, нужно расшивать рану и удалять их. Не так страшно, но нежелательно. Опасность инфекции. А так оставить - еще хуже. Посмотрим. Какая маленькая она, как девочка. А ведь ей двадцать два.

Двенадцатый час, а еще два этажа обойти. Правда, там легче, взрослые, диагнозы проще.

- Пошли к вам, Петро.

Второй этаж. Приобретенные пороки сердца. Здесь свои проблемы: митральный стеноз и недостаточность со всякими осложнениями. Искусственные клапаны.

Клапаны - это передний край.

Всех помню: Сима, Шура. (Картина: эмболия, без коры, искусственное дыхание. "Останавливайте!") Следующий был Саша, наш Саша. Как тогда я решился? Не представляю. С возрастом становишься все более осторожным.

Две причины осторожности у хирурга: жалко больного, жалко себя - расстройство, если неудача. У меня пока первое. "Цена человека". Но риск неизбежен. Иначе не будет прогресса. Этот может погибнуть, но следующий будет спасен.

Не помогает. "Этот" и есть главный.

Двое других больных с клапанами живы и хороши, но еще лежат в клинике. Юля еще может умереть. Нет, не дадим… Не хвались!

Первая палата. Женщины. Лечащий врач - Володя Сизов. Стоит у крайней кровати, высокий, круглолицый, старательный, не очень умный.

Здороваюсь.

Один взгляд: все лица хорошие. Тяжелых нет. Улыбаются. Приятно. Вот там в углу Лена - клапан номер четыре. Хороша.

- Прошу, докладывайте. Володя:

- Сидорчук Аполлинария, тридцать семь лет, митральный стеноз третьей стадии. Назначена на операцию на четверг.

Помню, разбирали в субботу. Кажется, никаких трудностей не ждем. Послушать. Да, хорошо. Типичная мелодия митрального стеноза. Я здорово научился слушать!

Лицо. Обыкновенные черты немолодой женщины. Не мазалась кремами, работала на солнце. Ничего не спрашивает - все решила. Операция. Не представляет, в чем ее суть. "Доктор сказал".

- Детишки есть?

Улыбается. Вся осветилась сразу.

- Двое. Вот карточка, поглядите.

Карточку из-под подушки. Плохонькая фотография, деревенский фотограф.

Два мальчика - лет пяти и подросток. Бедно одеты.

- И муж у нас больной.

Это талисман. Должны защитить.

- Хорошие ребята. Не беспокойтесь, все будет хорошо.

Смотрю в список: оперировать должен Володя. Переставить, пусть Петро. Не одна жизнь - три.

Перечеркиваю. Володя расстроен. Не так много операций перепадает ординаторам. Он вполне уверен в себе. Несправедливость. Успокоить.

- В другой раз. (Взглядом на карточку.) Видел?

И здесь, у взрослых, те же трудные проблемы - оперировать или нет? Какой риск?

Вот молодая женщина с интеллигентным лицом. Слегка подкрашены губы, еще сохранилась прическа. Я ее знаю - лежит уже две недели. Недостаточность митрального клапана.

- Профессор, мне трудно ходить, пожалуйста, оперируйте.

Это значит - вшивайте клапан.

Я смотрю исследования, что проделаны на прошлой неделе. Ничего. Функция сердца еще удовлетворительная. И печень в порядке. Рентгенограмма - умеренное расширение сердечной тени.

- Нет, не могу. Вы еще можете жить так, без операции.

- Но я же хочу быть здоровой!

- Не уговаривайте меня. Я уже объяснил. Выпишите ее, Владимир Карлович. Прошу вас дома соблюдать строгий режим: минимум физических движений, лекарства. Вы должны продержаться год; если у нас с клапанами будет порядок, тогда я обещаю вам операцию. Все. Следующая.

Вижу: недовольна. "Какой он жестокий".

А может быть, прооперировать ее? Уже девять месяцев прошло после первой операции у Симы. Все хорошо. Нельзя же оперировать только тяжелых больных - вон сколько было осложнений. Если не умерли, так только по счастью, везет. Она же сама настаивает. Нет. Она не понимает опасности.

Многие сейчас меня осаждают с такими просьбами: "Вшейте клапан!" Помощники тоже: "Давай!" Мне и самому очень хочется оперировать побольше. Все-таки престиж. Ни у кого в Союзе еще клапаны не идут. Да и в Америке митральных немного.

Довольно. Все обговорено, решено. Если через год после первых операций будет хорошо, значит начнем оперировать более легких больных. Уже не только для спасения жизни, но и для труда, для радостей.

Саша работает, Сима писала - на танцы ходит. А эта должна лежать, ждать.

Да, должна. Осторожность. И ответственность.

Иду от одной больной к другой. У каждой - своя болезнь, своя судьба.

У этой стеноз, но "кальцинаты". У нас отличный рентгенолог - все видит насквозь. Как ей это удается? Кусочки кальция, отложенные в толще измененных клапанов Операция сразу делается опасной и ненадежной. Кусочки могут оторваться и попасть в мозг - эмболия. Не проснется. Даже если все обойдется - створки толсты и неподвижны, все равно плохо закрываются.

Снова та же проблема - говорить или нет? Или просто отказать? Но операция, возможно, удастся. А так - безнадежно. Смерть через два-три года, не больше. Может быть, сама откажется. Снимет ответственность. Подловато.

- Вы сильно настроены на операцию?

- Да, а как же? Разве нельзя?

- Я еще не уверен. Муж у вас есть? Я бы хотел поговорить с ним.

Опечалена. "Я так надеялась…"

Пожалуй, "расчеты" у взрослых еще сложнее. Первое - это болезнь: нужно или нет оперировать, какой риск, чего можно ждать. Второе -

домашние обстоятельства. Третье - характер: выдержит ли? Пожалуй, есть еще и четвертое - врач. Хватит ли сил, способен ли взять ответственность…

У каждой кровати идут эти расчеты. Вот, наконец, Лена. Клапан вшит три месяца назад. Лежит довольная, всем улыбается.

- Совсем хорошо себя чувствую, когда вы меня домой отпустите?

Тон даже немного капризный. Так много с ней возились, что уже вообразила себя центром вселенной. Умишка маловато, девушка молоденькая. Но не буду пресекать. Спасибо, что не умерла.

- Выпишем. На этой неделе сделают все исследования, и в следующий понедельник домой. Довольна? Давай послушаем.

Я уже слушаю эти клапаны без страха. Уже знаю, что прирастают - и прочно. Почти уверен в успехе. Много можно людей спасти. Так и хочется начать широко оперировать, каждую неделю. Вон американцы вшили несколько сот аортальных клапанов. Хорошая статистика. А вот митральные у них не получаются. Молодец Миша - такой клапан сделал отличный. Мы, русские, тоже не лыком шиты. Сильно на него надеюсь. А ткань, идущая на клапаны, проверена. Сам слышал в Штатах, как хирург говорил, что оперировал одного больного через год - и створка как новенькая, ничего ей не сделалось.

Приятно, когда чего-то достигнешь. Даже если не знает никто. Но лучше, если знают. Мы уже доложили в Москве на научной сессии о первых трех операциях. Статью в журнал попросили. Напишем.

Дальше. Идем дальше.

Последняя палата этого отделения. Устал. В общем все хорошо. Есть, конечно, осложнения, ошибки, но "в пропорции". Даже у Степы в палате порядок. Все записано, исследования сделаны. Лечение получают правильно. Петро небось в субботу проверил. Оберегает. Месяца два ходил в героях после Саши, того случая с прямым переливанием крови. Но потом опять проштрафился, правда, не сильно. До ультиматума не дошло. Может, и притрется? Парень честный.

- Послушайте, а что этот больной так часто дышит? Что с вами, товарищ?

- Ох, профессор, что-то тяжело дышать. У меня это и раньше бывало, такие приступы. Вот увидел вас, разволновался… вдруг откажете?

- Да ну, зачем же. Давайте-ка послушаем вас. Петр Александрович, подойдите.

Слушаем сердце, легкие. Стеноз, еще не тяжелый. Но много хрипов в легких.

- Доктора, а ведь это отек легких. Правда, пока не тяжелый. Давайте-ка все меры, быстро! Где Дима? Возможно, придется интубировать, дышать с повышенным давлением.

Все засуетились. Дело известное: нередко у больных со стенозом внезапно развивается отек легких. Правда, почти всегда удается спасти - есть у нас стройная система всяких воздействий, вплоть до срочной операции. Но бывают и смерти. Каждый год один-два человека погибают от этого осложнения.

Вот здесь камера должна помочь без осечки. Высокое давление кислорода "пробьет" барьер влажных альвеол.

- На всякий случай предупредите Марину.

Это значит - операция. Если не помогут другие средства.

Первый этаж. Последнее отделение. Семен уже ждет у дверей палаты. Слава Богу, близок конец.

Здесь быстро. Большинство мест занято легочными больными, у них гораздо меньше трудностей и проблем. Можно оперировать почти с уверенностью. Нет нужды разводить дипломатию. "Операция вам необходима. Опасность невелика. Я советую". И все.

Если бы не было раковых больных! Я как-то отошел от этой проблемы, не чувствую ее остроты. Сердце заслонило все остальное.

Рак - это страшно. Выпал тебе жребий - берегись. Не совсем так, утрирую, но в нашей, грудной хирургии - почти верно. Не будем об этом. Все-таки есть, живут. Искусство хирурга - удалить легкое, если опухоль еще оставила такую возможность. Это в общем не так трудно. Душещипательные моменты редки. Потом, правда, бывают неприятности - сердечная слабость, почки, инфекция. Но не часто, если не оперировать очень слабых и старых.

- Семен Иванович, были нагноения за прошлую неделю?

- Нет, не было.

- Точно?

- Да у одного было немножко. В двух швах.

Тоже оптимист. Всегда чуть-чуть прибавит. Не настолько, чтобы можно ругаться.

Последний больной, которого я ждал, - Козанюк Степан Афанасьевич. Пятый больной с клапаном, шесть недель тому назад. Положительный мужчина, сорок один год. Отец семейства. Упросил: "Помогите детей поднять". Рассказал: пенсия маленькая, он не помогает, а разоряет семью. Жена из сил выбилась, работает, трое ребят. "Или я ее освобожу, или будет лучше". Я долго колебался, уж очень был тяжелый. Готовили три месяца. Потом решились. Были всякие осложнения: кровотечение, сердечная слабость. Три дня - на искусственном дыхании. Мужественный человек.

- Как, Михаил Иванович, теперь уже можно надеяться?

- Да, друг, можно. Разве сам не чувствуешь?

- Когда аппарат-то, дыхание-то мне подключили, я уже думал - крышка. Меж больными плохая слава идет об этом аппарате.

- Глупости. Конечно, не от хорошей жизни его подключают, но все-таки половину больных спасли с его помощью. Вот!

Слушаю ему сердце. Смотрю свежий снимок, анализы.

- Можно, Степан Афанасьевич, ходить. Помалу.

Все, обход закончен.

Выходим в коридор. Час дня. Закурить.

- Петр Александрович, получите список операций. Удивительно, никто не отменился. Идите на прием.

- Мария Васильевна уже ушла, и наши ребята тоже. Мы вам оставим сомнительных и трудных, в которых не разберемся.

В коридоре перед дверью сидят посетители. С опаской поглядываю на них - родственники, другие с письмами. Нельзя отказывать.

Кабинет. Так приятно сесть в кресло и выкурить сигарету. Даже голова немного закружилась. Почему-то устает спина от этих обходов.

В общем неплохо.

Нужно идти смотреть Юлю. Анализы, наверное, готовы. Все-таки это не кровотечение. Слишком уж благополучно с давлением. А впрочем, все может быть. Анализы и рентген решат.

И этот больной с отеком легких опасный. Но тоже должен обойтись без операции.

Валя. Вот что самое главное. Наверное, матери сказали. Сердце уже у нее сжалось. Представляю Леночку. Кошмар! И некуда деться. Камера нужна. И для этого - с отеком легких - тоже. Вале придется без камеры. Не будем заранее загадывать.

Покурил и хватит. Третья часть программы - посетители. Терпение. Подставляю стул. Открываю дверь.

- Заходите, пожалуйста, по очереди.

Прием, как у большого начальника. Не хватает двойных дверей с войлоком. . Входит ловкий человек.

- Михаил Иванович, извините, пожалуйста, но мы так много о вас слышали… Вот вам письмо от профессора…

Письмо так письмо.

"Глубокоуважаемый" и т. д. Опустим.

- Что болит? Давно? Как лечились? Есть снимки? Раздевайтесь.

Все честно. Человек действительно болен, хотя и не столь серьезно. У него опухоль средостения. Доброкачественная.

- Нужна операция. Испуган. Это естественно.

- Ничего, не бойтесь, не очень опасно. Пишу заключение на бумажке.

- Все. Надумаете оперироваться - обратитесь в приемный покой с этой бумагой. Примут, как будут места.

Стоит, мнется.

Смотрю вопросительно. Что еще?

- Михаил Иванович, я, конечно, понимаю, что вы очень заняты, но, знаете, операция опасна… я вас очень прошу, очень, чтобы вы сами… Я все сделаю…

Послать? Нет, нельзя. Да и не за что, это же не аппендицит. Вежливо.

- Извините, но я не могу. Я вынужден делать более сложные операции, а такие делают мои помощники. Я назначу вам хорошего хирурга. До свидания.

Поморгал растерянно, ушел. Редко настаивают. Вид у меня, наверное, не располагает. Однако тот профессор еще будет звонить. Иногда сдаюсь. Но редко. Совсем мало операций по знакомству - три-четыре в год, не больше. Включая и начальников.

Обычно ограничиваюсь тем, что обещаю поприсутствовать. И выполняю: вскроют плевру, позовут, посмотрю. Это тоже важно.

Никто мне денег не предлагает, подарков не делает. Разве что цветы в клинике. Отучил.

Покурим. Посетителей немного - подождут.

И вообще сложный вопрос: право больного выбирать врача. Иностранцы часто спрашивают: "Может ли у вас больной и т. д.". Нет, не может. Не принято. И нельзя разрешить. Хотя, не скрою, тяжело для пациентов ложиться на стол к аспиранту Жене или ординатору Степе. Но отказов почти нет. Доверие к клинике. "Я отвечаю за вашу операцию, кто бы из моих помощников ее ни делал". Этого достаточно, хотя уверен, все равно страшно. Мне бы было страшно.

Но вот статистика. Сколько осложнений и смертей у ординаторов, ассистентов и у меня, профессора. Все в порядке: у молодых умирает даже меньше. Подбор больных - дается то, что по силам. И еще - контроль старших во время операций.

Страшнее остаться на ночь после тяжелой операции, когда вот-вот возникнут осложнения. Здесь ошибки опаснее - ночью доктор один. Старшего вызвать можно, но для этого нужно уметь разобраться: когда.

Иногда все-таки приходится идти на компромисс, уступать просьбе больного, когда видишь, что отказ грозит психозом. У нас чаще всего просят за Марию Васильевну. Петро даже обижается иногда. Говорю: "Ничего не поделаешь, - значит, не завоевал авторитета. И диплом профессора не помогает. Старайся!"

Леночка моя лечится у простых участковых педиатров. Но один разок все-таки бегал по профессорам. Тогда и вспомнил: "Выбор врача".

- Заходите, следующий.

О! Мать Вали. Не ожидал так скоро. Не хочется. Никому не хочется неприятного. Несчастная. Я здоров, а у нее умирает дочь.

- Садитесь, пожалуйста.

Нужно бы знать имя-отчество, профессор. Все-таки это ты угробил ее дочку. Именно так. Конечно, можно говорить и по-другому: "Не спас", но она бы жила еще лет пять-шесть без тебя, может, даже десять.

Довольно самобичевания. Тоже вид рисовки.

- Михаил Иванович, что же будет? Она служащая. Счетовод или бухгалтер. Тоже не знаешь.

- Нужно оперировать. Лечим уже давно, и никакого улучшения. Больше нет надежды вывести ее из тяжелого состояния. Боюсь, что скоро будет хуже.

Прекратить эти страдания. Какой-нибудь конец. Не нужно говорить правды, что шансов очень мало. Не нужно ее пугать, а то она заберет ее домой и девочка умрет. Конечно, я этого не увижу, но права не имею. Обязан использовать последнюю возможность. Даже если скажут: "Зарезал". Вот так.

- Очень… опасно?

- Да, операция опасная, но это - последние надежды. Иначе скоро конец. Не надо плакать. Успокойтесь. Я надеюсь…

Наливаю ей воды. Пьет. Много седых волос, не прибраны. Не до того. Знаю - есть еще сын, младше Вали, но все равно жалко.

- Наберитесь мужества. Чтобы девочка слез не видела. На той неделе в четверг или пятницу, как кровь подберут на станции.

Пошла.

- Спасибо.

Еще и благодарит. Все. Решил. А может быть, кровь не подберут… отложится. Нет, не нужно.

Приглашаю следующего.

Ага, опять знакомые. Супруги-врачи, родители мальчика с голубыми глазами. Но я перед ними не виноват. Пока. Оперировать просто невозможно, давление в легочной артерии и аорте почти одинаково.

- Здравствуйте, садитесь.

- Вы извините, что отрываем вас от дела (будто у меня есть более важные дела, чем эти). Что-нибудь нового нам скажете?

Но я не Бог, и стыдно за бессилие. Однако и они хороши - врачи, а не могли привезти ребенка по крайней мере два года назад. Не нужно им этого говорить. Сами знают.

- К сожалению, ничего нового я сказать не могу. Придется вам взять мальчика. Оперировать равносильно смерти, а так он еще проживет несколько лет.

- Ну что же… А можно вам привезти его еще раз, через полгода, год? Медицина быстро развивается, может быть, будет что-то новое,

Ничего не будет. А камера? Э, до нее далеко… Но нельзя отнимать надежду.

- Да, конечно, привозите. Я всегда готов посмотреть. Мальчик у вас очень милый.

Простились, ушли понурые.

Все люди как люди, работают спокойно, имеют дело с вещами или, на худой конец, - со здоровыми. А тут… И вообще, скоро можно на пенсию. Розы разводить. Но розы меня не трогают. И ничто не трогает, кроме хирургии. А внучка? Да, но при хирургии.

Еще кто-то ждет. Но нужно посмотреть Юлю и того мужчину. И ни одна собака не придет, не скажет - какие анализы получили, что показал рентген. Я уже не молод бегать по этажам. Просто старик. Нет, держусь.

Хорошо, старик, вставай, иди. Спина болит. Спондилоз - позвонки срослись. Спасибо физкультуре, а то бы - лежать.

Выхожу в коридор. Трое сидят.

И эти родители - тоже. Не решаются сказать мальчику, что домой.

- Я сейчас вернусь.

Виктор бежит. Что-то физиономия возбужденная. Чего-нибудь придумал. Ерунду какую-нибудь. Еще какие-то ребята. Кричит издали:

- Михаил Иванович! Вы уходите?

- Нет, вернусь, только взгляну на двух больных. А что случилось?

- Дело первой важности! Камера! Есть возможность камеру сделать!

- Что ты говоришь?!

Остаться? Нет, это надолго. Синица в небе. Взгляну, вернусь. Уже давно ищем энтузиастов-инженеров на камеру. Неужели нашли?

- Заходите в кабинет, я быстро. А здорово бы это - камера. Сказать? Скажу. Вернулся.

- Вы обязательно через полгода приезжайте. Может, и будет новое для мальчика. Обязательно.

Пошел. Побежал. А глаза у тех родителей как засветились, заметил? Где выкопал Виктор этих товарищей? Оставь, наверное, одни фантазии. Фантазер этот Виктор.

Камера. Представляешь? Отек легкого - туда. Синего больного - оперировать. Гипоксия после операции - тоже. А инфаркты? А газовая флегмона?

Брось обольщаться. Годы пройдут, пока сделают. Ладно, подождем.

Вот и пост. Все спокойно.

- Почему не сообщили мне результаты исследований?

- Да у нас уже все прояснилось, все в порядке.

- Так надо было сказать. Я не мальчик - бегать.

Юле действительно лучше. Немножко порозовела, дышит спокойнее.

- Как?

- Дышать полегче. Только очень горло надрали трубкой. Нина:

- Мы ее интубировали. Оказался ателектаз, отсосали мокроту, и стало легче. Легкое просветлело. И крови перелили пол-литра быстрым темпом.

Слава Богу, обошлось. Не нужно оперировать.

Смотрю анализы. Гемоглобин понижен. Нужно еще переливать кровь. Хорошая штука - клапан. Если бы он плохо работал, то при малейшем осложнении со стороны легких погибла бы… Послушать? Не стоит сажать, устала. Доверяю.

Пойду вниз, посмотрю, как тот мужчина. Чтобы спокойно заниматься с ребятами.

Лестницы. Мысли: нужно серьезно заняться камерой. Нашли литературу, очень интересную. Маленькая Голландия сумела сделать камеру и теперь удивляет мир. А мы? Не очень надеюсь, что быстро удастся. Неповоротливы. Страсть - очень сильный стимул. Но страсть - у меня, у Виктора, у тех инженеров.

Гипоксия - наш самый страшный враг. Запас кислорода в организме - на пять минут. Почему так неразумно мало? А зачем было больше? Воздух всем доступен. На удушение эволюция не рассчитывала. Как зримо теперь человек конкурирует с природой! Космос. Водородные взрывы. Вычислительные машины. Подбираемся к главному - к жизни.

Давай без телячьих восторгов. Не журналист.

Врач.

Вот и кабинет. Спина устала хуже, чем на операции. Виктор вскакивает навстречу, как в театре.

- Позвольте представить - инженеры с завода: старший - Аркадий Павлович Смородинов и младший - Яков Борисович Брикман. Энтузиасты на камеру.

- Неужели?

Здороваюсь.

Симпатичные: Аркадию лет тридцать пять, а второй совсем юный.

Лицо человека - это все. Только читать уметь. Я не очень умею. Подождем.

- Михаил Иванович, я уже познакомил товарищей с задачей. В общих чертах. Но хотелось бы услышать от вас.

- Прежде всего я хочу услышать, серьезны ли у вас намерения.

- Виктор рассказал, что может дать такая камера, и это очень интересно. Понимаете, хочется принести пользу. (Фраза?) Возможности у нас большие. Директор поддерживает. С ним уже предварительно говорили.

Скромный товарищ. Лоб высокий, твердые складки около рта. Цену себе знает.

- Ну, а деньги? Мы ведь довольно бедные люди.

- Если будет санкция директора - то все спишем. То есть вам придется платить, но немного. Спроектируем даром, а при изготовлении припишем к каким-нибудь богатым заказчикам.

Знакомо. Хирурги всюду побираются у добрых дядюшек - инженеров, директоров заводов. Спасибо им. Впрочем, не всегда доводят дело до конца. У них тоже начальство, план, который вечно "горит".

Дареному коню в зубы не глядят. Придется рассказать.

Нужны камеры трех типов. Одна - большая - для операций, метра четыре в диаметре, вторая - поменьше, терапевтическая, для лечения больных. А третья - совсем маленькая - для одного человека. Прозрачная, чтобы видно все.

Рассказал, что дает камера для легочных, для сердечных больных.

- Вот это главное. Но есть и еще важные вещи, особенно для нас, хирургов. Например, искусственное кровообращение. Можно сделать маленький АИК с очень малым объемом крови. Можно обходиться совсем без крови, заполнять машину плазмой. И вообще не будет проблемы кислородного голодания во время операции. Есть и еще побочные применения: для борьбы с инфекцией, при отравлениях.

Говорим о разных технических вопросах: о составе газов, о компрессорах и химических поглотителях СО2, об автоматике…

- Михаил Иванович, учтите, пока они спроектируют и изготовят эти огромные камеры, пройдет много времени… Нужен специальный дом, потом эксперименты, и только потом - больные. Как вы думаете, ребята, через сколько месяцев можно иметь камеры? Только говорите реальные сроки, не хвастайте.

Задумались. Что-то сказали друг другу вполголоса. Я не слышал, потому что за мною пришли из приемного покоя - нужно больных смотреть. Пусть немного подождут.

- Нам нужно года два с половиной.

- Ого! Так долго? Я думал, за год можно сделать.

Разочарование. Те больные, которым нужно сейчас, не проживут два года. Жаль. Даже погас интерес.

- Сколько же времени понадобится на эксперименты? А, Виктор?

- Я не знаю, как пойдут. Полгода, может быть.

- Очень долго. Но делать все равно надо.

Надо. Привык к мысли о камере, жалко расставаться. Уже обещал больным и родственникам. Сказать "отбой"? А зачем? Зачем лишать последнего? Плохо, если бы каждый знал свою судьбу.

Ускорить. Нужно ускорить, сократить время. Хотя бы для опытов, примитивную. Попрошу.

- Ребята, а не можете вы сделать сначала маленькую камеру для опытов? Поставим на веранде около корпуса, и летом можно работать.

А может быть, и больных полечим. Не скажу.

- Какого же размера? Что значит - маленькая?

- Я думаю, метра два или даже меньше в диаметре, ну и длина примерно два, два с половиной. Как, Виктор Петрович, хватит для экспериментов?

- Не шикарно, но, я думаю, можно. Операций, конечно, там не сделаешь, но кое-что удастся.

- Мы бы могли наполнять ее воздухом и кислородом из баллонов, потому что компрессорное хозяйство - это слишком сложно. Можно обойтись без шлюза, если не заходить в течение опыта. Чтобы сделать проще. За сколько времени можно такую бочку сварить?

Аркадий быстренько нарисовал на бумажке эскиз, проставил размеры. Действительно, бочка, лежащая на боку.

- Вот такая вас устроит? Смотрим.

- Да, для опытов достаточна.

- Мы сможем ее сделать за три месяца.

- Это здорово!

Все довольны. У Виктора даже глаза заблестели.

Потом сомнение.

- Что-то уж очень быстро.

- Долго ли сварить, если найдем готовые днища. А проектирования тут - на неделю. Скажите только "добро".

Еще бы мне не сказать! Нет, не перевелись энтузиасты! Что бы мы делали без них?

- Значит, договорились: мы проектируем. Потом попросим вас поговорить с директором, чтобы ускорить изготовление. Если вы найдете время…

- Конечно.

Простились за руку. Хорошие ребята. За три месяца, конечно, не сделают, это они треплются. Да зимой она нам и не нужна, поставить некуда. А что, можно затащить в палату? Вынуть косяки, окно расширить… Виктор может себе докторскую диссертацию сделать на камере. Отличная тема. А то брался за одно, за другое, и все так. Несобранный он какой-то, хотя будто толковый. Дам ему идеи. Намечу эксперименты, план - пусть думает.

Вижу через стекло, опять кто-то идет. Наверное, зовут на прием. Сейчас пойду. Стучат.

- Войдите!

- Здравствуйте, Михаил Иванович!

- Саша! Вот хорошо!

Смотрю как доктор. Не видел недели две. Ничего. Цвет лица здоровый. Отеков не видно. И глаза живые.

Очень приятно видеть эти глаза. Не перестаю удивляться: "Все-таки живой". И немножко страх

- не случилось ли чего.

- Не беспокойтесь - пришел по кибернетическим делам. Все хорошо. Понимает. Знает, что боюсь.

- Отлично, что пришли. - Я снова зову его на "вы", хотя и не хочется. Нельзя. Не пристает к нему фамильярность.

Но нужно идти на прием. Ждут.

- Саша, вы подождите, чем-нибудь позанимайтесь, а я на полчаса схожу в поликлинику…

- Пожалуйста, пожалуйста. Сколько угодно. Я найду дела…

Иду в поликлинику. Впрочем, "поликлиника"

- это слишком громко: просто комната при приемном покое и небольшой рентгеновский кабинет. Вестибюль переполнен.

Пробираюсь к рентгенокабинету.

Много знакомых - эти пришли на проверку. Здороваюсь с ними, расспрашиваю - с любопытством и с тревогой. Все хотят, чтобы я сам посмотрел, послушал. Но всех не успеть. И не нужно - опытные помощники.

- Михаил Иванович, посмотрите, пожалуйста, в такую даль ехали… Поди откажи.

- Хорошо, хорошо, подождите.

Ребятишки после операции растут быстро. Будто кран открывается. Кран жизни.

Очень приятно их видеть - выросших, возмужавших, с хорошими лицами. Загорели летом. Матери улыбаются, благодарят.

- Михаил Иванович, вы нас не помните?

Молодая счастливая женщина держит своего мальчишку за руку. Он стеснительно поеживается и лукаво выглядывает из-за матери.

Помню, всех помню. Фамилий не знаю, а лица помню.

- Три месяца я здесь провела с ним, вся извелась. И ссорилась с вами, вы уж извините…

- Что теперь вспоминать… Как дела-то? Вздорная такая бабенка была, все жаловалась на сестер.

- Хорошо, очень хорошо… Уже в школу пошел Павлик - видите какой? Посмотрите на рентгене?

Вхожу в темноту. Ожидают Мария Васильевна, кто-то из ребят, не различаю лиц. Нужно привыкнуть к темноте.

- Мы уже заждались.

- Ничего. Зато дело интересное. Виктор нашел инженеров, могут камеру сделать. Даже скоро, пробную. Нужно тебе познакомиться с ними, Олег. Ты же что-то в технике маракуешь. Они с тринадцатого завода…

- Обязательно.

(А Марья молчит. Она - скептик и пессимист.)

- Ну, кого вы мне оставили?

- Восемь человек новых и троих повторных нужно посмотреть. А других - желающих - как вы сами решите.

Глаза привыкли. Начинать. Сколько я пересмотрел этих больных - не счесть… Сначала были желудочные, потом - легочные, теперь - сердечные… Это уже последнее.

Сегодня день счастливый. В клинике спокойно. С Юлей обошлось. Главная находка - эти инженеры. Только бы хвастунами не оказались. И Саша выглядит хорошо.

- Ну давайте докладывайте. Больные уже здесь?

- Мальчик, становись за экран. Мамаша, поддержите его.

- Восемь лет. Шум заметили с рождения. Развивается плохо. Порок неясен. "Синюхи" нет.

Посмотрим. Раз им неясен, то и мне, наверное, тоже.

Включаю аппарат. Светится экран. Тощий мальчик, маленький. Поворачиваю его. Через толстые перчатки ощущаю худенькое тельце. Сердце большое, какой-то неправильной формы, сильно пульсирует. Не знаю.

Выключил. Зажегся слабый свет. Но я уже все хорошо вижу.

- А ну, герой, выходи на свет. Послушаем. Как тебя зовут?

Молчит. Ставлю его между колен. Одна рука на плечо. Теплая кожа. Дрожит. Ищет рукой мать. В глазах испуг, слезы.

- Да ты не бойся, я только послушаю - и все. Дыши тихонько.

И шумы тоже неясные. Не знаю что. Но по состоянию оперировать можно. Конечно, если при обследовании не окажется что-нибудь необычное.

- Останешься у нас?

Рвется к матери. Нет, его так, в лоб, нельзя.

- Один сын?

- Да. Пожалуйста, доктор…

- Оденьте его, потом зайдите.

Будет драма. Сколько горя будет в первые дни, пока не привыкнет. У ребят это, к счастью, быстро. А мать так и не привыкнет. Будет ходить около клиники, в окна заглядывать, спрашивать у каждого выходящего: "Не видели Мишу Слесарева? Как он?"

Но ничего. Надеюсь. Все-таки умирают с каждым годом все меньше и меньше.

Смотрю следующих. Неясные диагнозы, испуганные материнские глаза. Ощущение в руках от хрупких, маленьких тел. Почти все дети с пороками худые. Ребра прямо тут, под кожей. Жалкие такие.

Ободряю как могу. Некоторые дичатся, а другие - общительные - прижимаются доверчиво. Хорошо, если порок легкий. А если трудный, то так грустно держать ребенка за руки, смотреть в лицо. Знаешь, что впереди ох как опасно… Хочется отказать, уйти от риска. Мне не нужны эти "интересные операции". Но нельзя.

Не все больные были приятные, которых можно успокоить и с чистым сердцем пообещать выздоровление.

Отец привел сына. Юноша лет двадцати, высокий, белый. Сразу видно - напрасно. Огромный живот, кожа лоснится от напряжения. Жидкость в животе - асцит. Печень выпирает, нижний край - за пупком.

Смотрю на рентгене, слушаю - так, для порядка, чтобы не обидеть. Ясно и без этого - жить осталось недели. А они оба смотрят с надеждой, как на Бога. Но я не Бог.

- Нет, нельзя оперировать… Пока. (Пока!) Нужно полечиться в своей больнице, если будет лучше, живот опадет, тогда…

Лгу. "Ложь во спасение". Но юноша не верит, просит:

- Вы положите к себе, профессор, подлечите.

- Нет, дорогой, не могу. Тебя долго нужно готовить, а нам места нужны для тех, кого скоро оперировать. Видел, сколько ожидающих операции?

- Значит, вы обманываете меня… Значит, нельзя… Пойдем, папаня… Умирать…

Молчу. Что я скажу? Стыдно за себя, за врачей, за медицину. Зло разбирает. Довели парня до такого состояния, а потом - "к хирургу", "на операцию"… Так в направлении написано. Судить таких, судить! Нет, зачем судить? Просто гнать… А может, его раньше направляли, но сам не поехал… Нет, едва ли. Уже привыкли, знают, что сердце можно оперировать. Расспросить бы парня о врачах, что лечили. Нет, не стоит. Не нужно растравлять рану.

- Вася, посмотрите на штамп - из какой больницы. Написать нужно.

Расстроился. Тут бьешься как рыба об лед, а какой-то тип не потрудится даже посмотреть больного как следует, узнать из журналов, что уже операции делают.

- Давайте повторных. Есть плохие? Каждый раз тревога - вот появится такая Валя, которой стало хуже…

- Нет, сегодня все хорошие. Просто вас хотят видеть. Чтобы профессор сказал…

Отлегло. Готов смотреть хоть три часа.

- Да, там Саша пришел, позовите его тоже на рентген. Вася, скажите сестре, чтобы нашла.

Смотрю ребятишек. Разговариваю с родителями. Действительно, у всех хорошо. Просто очень хорошо. Обычные вопросы:

- Ну, как дела? В школу ходишь? В футбол играешь? На скакалке прыгаешь? Не задыхаешься? Бегаешь, от подруг не отстаешь? А учишься как? Хорошо? Доктором будешь?

Иные уже привыкли к здоровью, а другие еще нет.

- Как увидела клинику, Марью Васильевну, Паню, так все плачу и уняться не могу… Сколько пережито… И зато теперь как хорошо, свободно! Дай вам Бог здоровья на многие годы…

И еще что-то приговаривает… Сантименты, конечно. Но у меня тоже слезы навертываются на глаза, как поглядишь на их лица… Только такие минуты и дают силы, иначе эти смерти, осложнения - ложись и умирай сам…

- Ну, ладно, ладно, хватит благодарить. Теперь сумей хорошо воспитать своего Вадика.

Тоже трудная проблема. Больных детей часто неумеренно балуют, и нужно внушить матерям, чтобы не портили их, сдерживали свою любовь. Особенно когда все уже хорошо.

Саша пришел. Все ему рады, как родному. Приветствует ласково, но с холодком. Даже немножко обидно за Марию Васильевну. Она заслужила больше тепла, сидела около него не одну ночь. А может быть, мне кажется?

- Раздевайтесь, Саша, я вас посмотрю. Уже месяц, как не видел.

Худой, ребра прямо выпирают, чувствую. Ничего, это лучше, чем толстый.

Вот оно. Сашино сердце. Все вспоминается: эта дырка, в которую входили два пальца. Или один? Уже забыл. Как кровь хлестала! Вот и клапан - металлический каркас его хорошо виден, двигается в такт с сокращениями. Жаль, что нельзя увидеть створок - как-то они ведут себя?

Сердце сократилось в размерах, но меньше, чем я ожидал. Почему бы? Послушаем.

Тоны звучные. Однако есть небольшой шумок. Впрочем, он появился давно, через месяц после операции, и не нарастает. Я уже привык не бояться его. И у других больных тоже есть шумы. Не знаю, отчего они.

- Ничего, я доволен. Сердце уменьшилось (привираю), пульсация хорошая. Ну что, Мария Васильевна, все? Вы сами распишете, кого в какое отделение? У меня еще разговоры с Сашей.

- Да, конечно. Идите. Вы не передумали о Вале?

Вот она, туча на сегодняшнем дне. Подождать камеры? Нет, Валя не дождется. Все представляю: операция очень трудная - спайки. Шаг за шагом разделил. АИК. Вошел в сердце. Иссек заплату, вшил новую. А кровообращение уже полтора часа. Гемолиз. Скорее! Наконец, дефибрилляция. Останавливайте машину! Сокращается плохо. Зрачки расширяются. Машину! И так - много раз. Нет, не пойдет. Все… Зашивайте сами… ухожу с пустой душой. А впереди еще мать…

А может быть, все будет хорошо? Возьмет и сразу начнет сокращаться. "Есть давление!" Хорошо!

Все это мелькает где-то за долю секунды. Слишком знакомые картины, для них не нужно слов…

А так? Нет, нельзя. Раздражение:

- Да, да. Я же сказал. Начинайте готовить. В следующий четверг. Пойдемте, Саша.

Рассказал ему по дороге. Для облегчения. Он не утешал - просто выслушал. Потом сказал:

- Нужен более точный расчет.

- Здесь ничего не нужно. Я обязан, даже если шансов совсем мало. Здесь нужен не расчет, а какие-то меры, новые методы. Вот как камера.

И об инженерах рассказал. Ему понравилось. Небось подумал, что может ему понадобиться… Вообще о камере мы уже говорили.

Вот и снова кабинет. У дверей уже ждет Володя. Он смотрит на Сашу с уважением. На меня так никогда не смотрел. Хорошего я начальника для кибернетики подобрал.

- Вы подождите, пожалуйста, здесь, Володя.

Это Саша его привел. Значит, нужно что-то обсуждать. А пока - задержал. Так это спокойно, холодновато.

Сели. Помолчали. Сашу нужно завести, чтобы разговорился. Тогда обязательно скажет что-нибудь интересное. Вот только Володю он совсем ни к чему за дверьми оставил. Не могу спокойно болтать, когда знаю, что кто-то ожидает.

- Так как дела, Саша? Как Раиса Сергеевна? Сережа?

- Спасибо. Все здоровы. Сережа пошел в школу, уже в пятый класс.

Я не бывал у них после операции. Он не приглашал, а сам стесняюсь. Как-то неловко перед Раей. Будто я совершил какой-то проступок. Не выгонять же мне было эту Ирину? Ее тоже не видал. Как выписался - и звонить перестала. Симпатичная женщина.

- Ну, как вы меня находите?

- Я доволен. Расстройства кровообращения почти полностью исчезли. Печень тоже поубралась, хотя и не сократилась до нормы. Конечно, вы не считайте себя совсем здоровым.

- Я понимаю.

- Нет, вы по-настоящему поймите. Строго дозировать свою нагрузку, отдыхать - я говорил уже не раз. Все запреты остаются в силе. И поменьше эмоций.

Надеюсь, намек понял.

- Ну что ж, ладно. Я все учту. Теперь можно и Володю пригласить. Мне не хотелось говорить при нем о своем здоровье.

Володя вошел и скромненько уселся на стул, к окну. Видимо, у них уже приготовлены вопросы, требующие обсуждения. Наша кибернетика рождается в муках.

- Это хорошо, что врачи обратились к кибернетике.

- Ну как же. Вот ваша лекция здесь как настольное руководство. Всех заставляю изучать. Моделирование сложных систем.

Наверное, ему это приятно.

Все это я уже знал. Почти все. Что такое модель, степень ее сходства с оригиналом. Модели общие и частные. Интересно и ново только одно: "Структурные модели". Рисуется схема, - например, внутренние органы и их связи. Для каждого органа находятся математические характеристики, а потом "поведение" всей модели просчитывается на ЭВМ при самых различных внешних воздействиях. И даже больше - можно сделать специальную электронную установку "Внутренняя сфера". Исследовал больного, набрал разные показатели поворотом ручек, пустил, и получай кривые изменения разных функций во времени.

- Только конец лекции об этой машине - уже совсем журавль в небе.

- Так ведь нельзя без журавля жить. Я об этих схемах думаю попутно. Дело в том, что по такому же принципу можно построить модель мозга, модель общества, модель клетки. Только расчеты этих систем на ЭВМ еще более сложны, чем медицинские. Статистический метод в чистом виде для них не годится.

- Это вопрос особый. Давайте обратимся к прозе. Вы посмотрели, что Володя делает?

- Да. Ему пока делать особенно нечего - остановка за вами, за врачами. Он сам не может составить форму карты, выбрать обобщенную информацию о больном, которая наиболее важна для диагностики и лечения. А эта работа двигается у вас очень медленно.

- Какой вы быстрый! Думаете, прочитали лекцию, мы все усвоили и быстренько сделали. Осмыслить нужно. Спотыкаемся. Не знаем, какие данные важные, без каких можно обойтись. Конечно, без Володи мы бы и этого не осилили, но все равно трудно.

- Михаил Иванович, позвольте мне сказать.

- Ну, говори.

- Ваши врачи относятся к этой работе плохо. Пока соберешь, чтобы обсудить пустяковый вопрос, - набегаешься. Хоть бы вы их подвинтили.

- "Подвинтили, подвинтили"! У тебя только и дела, что сидеть, да думать, да схемки рисовать, а у них больные. Поважнее твоих карт. Тем более что интереса к этому делу они пока не чувствуют. "Высокие материи", - говорят. Еще писанины прибавляется.

- Но так мы никогда не кончим.

- Ладно, скажу. Еще что?

- Нужно еще добывать машины-перфораторы, сортировку.

- Я тебе добывать не буду, не надейся. Сам ищи, приходи с бумагами, поезжай. Я с директором договорился, что деньги дает, - хватит.

А врачи тоже хороши - все новое никак не вобьешь…

-Все?

- Нет, еще нужны лаборантки. Вы обещали.

- Рожу я тебе их, что ли? С биохимии сниму? У тебя еще никакого дела нет. И вообще хватит на сегодня просить.

Нехорошо. Но разозлил, и нужно разговор кончать. Все хотят, чтобы на тарелочке с каемочкой преподнесли. Обидится теперь, самолюбивый. Саша потупился, не одобряет резкости. Он все деликатно делает: "Посидите, пожалуйста". Это еще хуже. "Вот вы, а вот я. Вы делаете, я созидаю".

Молчим. Володя встал, ушел. Пусть. Плохо, что при Саше: ему вдвойне обидно.

- Он у вас хороший работник - Володя. Знаю, что хороший. И не просто работник, ты только это видишь.

- Да, очень. Трудно все организовывать. Никто не понимает для чего. И для меня тоже больные ближе, я от них отнять не могу. А директор мнется. Выше идти не хочется… Грустно в общем. Но ничего, добьемся. Пойдемте домой, что ли? (Не получился разговор.) Как вы ходите - не задыхаетесь?

- Немножко. Я стараюсь не перегружаться. На автобусе езжу.

- Ну, поедемте, так и быть, и я с вами за компанию.

- Нет, спасибо я еще должен немного задержаться у Володи.

Что ж, дело твое. Но утешать он его не будет, не такой. Сделает вид, что ничего не случилось.

Встаем. Наказ:

- Пожалуйста, не простужайтесь. Теперь осень. Помните о ревматизме. Приходите.

Улыбается своей милой улыбкой… Черт его поймет - что за человек?

- Куда же я от вас денусь? До свидания, пошел.

И я пошел. Посетителей в коридоре нет. Хорошо. Уже пять часов. Может, не заходить в палаты? Небось сказали бы, если что… Нет, зайду. Так-то спокойнее.

Иду по коридору. Что-то тихо. Ага, ребятишек уложили - тихий час. И врачи разошлись - понедельник, нет операций, нет срочных дел.

И на посту тишина. Паня сидит, отмечает показатели в листках. Нина тоже ушла… Семья, диссертация…

- Как тут?

- Все хорошо. Юля спит. Мы ее в кислородную палатку положили…

Смотрю записи - пульс, давление, количество мочи. Улучшилось. Не буду открывать палатку, пусть спит.

- Скажешь дежурному, чтобы позвонил в десять часов.

Иду домой по саду. Деревья разноцветные, такие высокие. Красивые. В клинике сегодня хорошо, так и деревья красивые. А если плохо? Не действует и природа.

Краски осени. Красное - кармин, киноварь. Желтая. Какие желтые? Когда-то рисовал, покупал краски. Забыл. Да, охра. Конец октября. И у меня осень. Через год - шестьдесят. Пожалуй, это уже октябрь. Листья желтые и даже зеленые есть, как на этих тополях, но уже неживые. Сухие. И редкие - видно небо через них. А когда дождь, то и совсем плохо.

Но сейчас солнце. И еще пара месяцев есть впереди. И хватит. День сегодня хороший. Он еще здесь, во мне, кипит. Каждый образ еще живет где-то в корковых клетках и нет-нет прорвется в сознание, всплывет картина.

Клапаны. Здорово все-таки получилось. Лена и Козанюк совсем хороши. И Юля выскочит. Саша почти здоров. Вот сердце великовато. Маленькое беспокойство где-то в душе дрожит. Прогнать его! Все хорошо. Выглядит отлично, работает.

Мише Сенченко нужно премию выхлопотать. Есть у директора премиальный фонд. А может быть, и мне? За вшивание? Брось, стыдно. Сам бы приплатил.

Еще полгода подождем и начнем вшивать широко. А пока только по крайне тяжелым показаниям, когда нельзя ждать. И многое еще нужно усовершенствовать.

Как операция, так сплошная нервотрепка. Потому что ты просто псих. Распустился. Пользуешься положением.

Вот на Володю накричал зря. Нужны же ему лаборантки?

Нет, пока не очень нужны. Подождет. Все равно нельзя. Человеческое достоинство.

Хватит проповедовать. Какой есть.

А ощущение счастья не проходит. Почему бы?

В клинике хорошо - вот что. Это главное. Три недели без покойников - около шестидесяти операций на сердце и легких. Не фунт изюму. Продержаться бы еще недельку. Кажется, в списке нет особенно рискованных больных.

Брось, не зарекайся. Выскочит какой-нибудь отек легкого, кровотечение, эмболия - и все. Нельзя предвидеть, невозможно рассчитать.

Следующая неделя будет трудная. Валя. Какая хорошая девочка - и такое случилось. Случается всегда у хороших. Да они почти все хорошие. Всех жалко. Есть у меня какое-то предчувствие, что операция удастся. Это у тебя так, успокоенность от успеха. Нет никаких предчувствий, ерунда одна. Очень трудно будет с Валей. Состояние тяжелое, спайки после операции, все будет кровоточить. Не надо обольщаться.

Но еще десять дней впереди. Не будем об этом думать сегодня. Вон клен какой красивый. А вот яблоня. Яблок сколько!

Есть хочу. Вдруг засосало под ложечкой. Быстрей пойдем.

Симпатичное лицо у инженера. Аркадий, как его? Да, Павлович. Спокойный человек. Если бы к весне они сделали эту пробную камеру! Чтобы убедиться. Одно дело - статьи в журналах, другое - своими глазами. Но я чувствую, что должно быть хорошо. Опять "чувствую".

Леночка сейчас встретит во дворе. Представляю - прыгает со скакалкой, косички взлетают. Дедушка! Дедушка! Обнимет за шею. Подниму ее. Ух, тяжелая! Не как те детишки, что на приеме. Тощие такие, ручки как палочки. А потом приходят такие хорошие! И от этого тоже сегодня хорошо - лица матерей еще дрожат в памяти, подбадривают.

Счастье. Как им всем дать счастье? Как сделать Леночку счастливой? Неужели только стихия - кому как повезет в жизни? Встретит какого-нибудь прохвоста - и пропали труды, рухнули надежды. Не доживу. Пусть без меня.

Нет, не может быть. Мы должны научить ее быть счастливой. Шутишь, брат. Этому научить нельзя.

Можно. Нельзя совсем спасти от прохвоста, но уменьшить шансы. И научить, как выстоять. Что нужно?

Развивать любопытство. Тогда потянется к науке, творчеству. Это большое наслаждение - искать, мучиться.

Научить работать и добиваться. Настойчивость. Тогда не упустит мечту. Будет усталость и радость отдыха. Еще искусство. Книги, театр, музыка. Можно забыться, отринуть жизнь, улететь. А потом ходить и вспоминать, и мир преломляется через голубую призму. Еще - общение. Есть хорошие люди, умные. Уметь найти. Беседы с ними - удовольствие… И выпить при этом хорошо. Если в меру. Не всегда умеешь оценить и удержаться. Но это не для женщины. Не быть жадным к вещам.

И в самом деле, получается - можно научить. Я учу. Пытаюсь учить. Если бы всех детишек учили!

Четвертый день. Спустя еще полгода

Что сел? Иди смотри больных. Ждут: "Профессор!" А что профессор? Просто старик. Неужели у всех будет плохо?

У Симы (моей Симочки!) - рецидив[3]. Нет сомнений. Марья говорит - шум, сердце снова увеличилось, печень застойная, одышка. Рецидив. Страшно идти смотреть.

И Лена плохо себя чувствует. Не ложится в больницу, потому что боится: "Теперь совсем".

И Саша уже месяц не появляется. "Простудился". Я-то знаю, что не то. Володя ходит к нему по делам, рассказывает - дома все лежит. В институте бывает через день. И то часто пропускает.

А я и не заметил, что ему хуже.

Нет, заметил, давно заметил, но все гнал эту мысль от себя, боялся признаться.

Признаться в собственной глупости.

Почему в глупости? В бессилии. Не погрешил, когда вшивал. Нет. - Он уже в могиле был бы. А тут живет.

Но отсрочка кончается. И я опять виноват.

А Мишка этот, черт проклятый! Мировое открытие сделал - митральный клапан! Американцам не удалось, вот мы - русский гений!

Да нет. Мишка ни при чем. Американцы писали: "Отличная ткань". Испытания прочности, на износ. Сотни аортальных клапанов. Наблюдения - два, три года. На конгрессах докладывали. Три года назад я сам видел - вшивали всем, напропалую, даже нетяжелым больным. Этот Бенсон: "Через год ткань как новая!"

Зато теперь статья за статьей: "Лепестковые клапаны не выдержали испытания временем". Ткань разволокняется, прорастает и сморщивается. Рецидивы почти у всех. "Мы уже заменили двадцать клапанов. Смертность - пятнадцать процентов!" Ура!

Были же у них сомнения и два года назад? Не могло не быть. Молчали.

Брось ругаться. И наши такие же. Тоже изобретут что-нибудь, трубят, а как не оправдает себя - молчок. Где-нибудь случайно узнаешь. Помнишь заполнение поролоном полости после удаления легкого? Тоже как хвалили! "Разрешение проблемы". Потом почти у всех пришлось выдирать этот поролон - нагноился. Но "обратной" статьи так и не было, не помню. Хорошо, что мы тогда не поддались - всего пяти больным сделали. Проявили осторожность. "Подождем".

Медицина знает много подобных историй. Новые лекарства, операции. Потом оказывается - бесполезные, а то и вредные.

Без этого нельзя. Не все можно проверить на собаках и мышах. Только через грустный опыт отстаивается золотой фонд медицины. Врачи тоже люди, и они искренне увлекаются. Материал для экспериментов, к сожалению, неподходящий. Но другого нет.

Одно нужно - честность. Признайся, удержи других.

Но на это тоже надо мужество. Ох, как не хочется признаваться! Что вот ты скажешь Симе, Саше, Лене? Крутиться небось будешь: "Ревматизм, временное ухудшение…"

Плохо, но не скажешь же им: "Все, рецидив, умирать".

"Право ученого на ошибки". Нельзя его отнять даже в медицине. Не рисковать - значит замедлить темп развития, масса людей погибнет, не дождется. Человечеству обойдется много дороже.

Вот видишь, и успокоил! "Искренне заблуждался". "Риск для пользы человечества". "Признал".

Нет, не успокоил. Но выхода другого нет. Или совсем отказаться, или вот так бороться и ошибаться. Страдать. Красивые фразы. Ни к чему. Только раздражают.

Что будем делать с новыми клапанами?

Что делать? Вшивать понемножку. Если верная смерть, то выхода нет. Новые клапаны, шариковые, наверное, будут лучше. Шарики же не испортятся. Их проверили на заводе у Петра Борисовича. (И ткань - тоже проверяли!) Но все-таки во всех ответственных насосах инженеры ставят шариковые клапаны, а не из тряпок. Значит, надежнее.

Москвичи тоже вшивают шариковые клапаны. Говорят, хорошо. Нас уже далеко обогнали.

Нужно выступить на сессии, рассказать о нашем провале. Неприятно будет, но деться некуда, придется.

А клапаны вшивать и дальше, если есть прямая угроза для жизни.

Вставай, пойдем.

Как ни откладывай, встречи с Симой не миновать.

У Виктора сегодня опыт в камере. Зайти посмотреть. Прошлые были очень интересны. Отек легких снимает как волшебной палочкой. Посмотрим, что будет с кровотечением и шоком. Пока все идет, как предполагали.

Может быть, расплатимся камерой? За клапаны.

Позвонить Ирине? Поговорить о Саше? Как-то приходила счастливая. Но это давно. Он тогда хорошо себя чувствовал.

Не хочется звонить, не хочется разговаривать. Нужно. Все нужно.

Позвоню. Где-то есть номер, записан.

- Мне нужно Ирину Николаевну. Ах, это вы сами? Михаил Иванович говорит. Мне бы нужно повидаться с вами. По поводу Саши, конечно. Приедете? Отлично. Подниметесь прямо в кабинет, без халата, через служебный вход.

"Приедет с удовольствием". Тревожится.

Я ничего не знаю: или конспирация, или все кончилось.

Пойдем. Сначала к Симе. Она на втором этаже. Спускаюсь по лестнице. Слышу обычный шум клиники. Привыкли и не замечаем трагедий. Не нужно быть очень чувствительным. Нет, нужно.

У входа в операционную движение. Везут больного на операцию. Мария Васильевна будет оперировать с АИКом. Ожидается большой дефект межпредсердной перегородки. Уже заранее дрожала: "Вы, пожалуйста, никуда не уходите…" У нее есть чувство ответственности. Пожалуй, с избытком. Переходит в трусость.

Мальчик спит. Детям дают много снотворных и перед наркозом - премедикация[4]. Дима его сопровождает.

Сказать что-нибудь?

- Ну что?

- Все в порядке.

Вот и хорошо. С врожденными пороками в общем наладилось. Не с гарантией, но умирают немного. Правда, самых тяжелых не оперируем. Научились отбирать. Откладываем: "Будет камера, тогда привозите". Сколько надежд мы возлагаем на эту камеру! Если половина оправдается, так и то умирать будут вдвое меньше. Теоретически просто никто не должен умирать, потому что если сердце и легкие вдвое хуже работают, так в камере и того достаточно. А потом обязательно разработаются. Выиграть время.

Хватит о камере.

Иду по коридору, нужна шестая палата. Больные ходят стайками: тревожный момент - отправляют друзей на операцию. В больнице несчастье быстро сближает. Три-четыре часа будут ждать, места не находить, пока не вывезут из операционной: "Живой!" Прибавляется уверенность для себя. "Все будет хорошо, они умеют!"

Умеем мы, черта с два!

Вот палата. Делай спокойное лицо. Будешь врать. Обязан.

Здороваюсь.

Быстрый взгляд - всех сразу вижу. Порядок. Сима - у окна. Изменилась. Обязательно улыбаться.

Улыбаться.

- Здравствуй, Симочка, дорогая. Я пришел тебя посмотреть.

- Здравствуйте, Михаил Иванович.

Хорошая, милая, сколько было с тобой треволнений! Сколько мы души в тебя вложили - не помогли. Жизнь имеет свои законы и идет неотвратимо, как… как смерть?

- Что с тобой? Расскажи. Улыбается почти весело. Притворяется, не хочет расстраивать или не понимает?

- Ничего, пройдет. Я простудилась под Новый год, ходила на вечер, шла под утро, ветер был. А я еще постояла у дома, продуло.

Наверное, с кавалером стояла… Тревожится он? Она стоит тревог.

- …Слегла. Все грипп да грипп. И неделя, и вторая, и третья. Ходить не могу, печень увеличилась. Потом полегче стало. Пила лекарства, наша докторша приходила. Но уже не вернулось прежнее состояние. Я же учиться собиралась в этом году…

На тумбочке учебники. Алгебра и тригонометрия.

- Будешь учиться, подожди. Давай послушаем. Поднимает рубашку. Груди стыдливо прикрывает. Там и прикрывать нечего - худая. Сразу вижу - печень увеличена, но асцита еще нет. Будет. Раз началось, значит будет ухудшаться.

Сложные шумы. Комбинированный порок - стеноз и недостаточность. Что там с этими створками? Обтрепались с краев или стали жесткими?

Все равно. Теперь только одно - удержать подольше.

- Ничего, Симочка, мы тебя подлечим. Совсем здоровой не будешь, не обещаю, но лучше будет. Так что учи свою алгебру.

Нельзя лишать человека надежды.

Благодарит. Можно идти. Исполнен грустный долг. Встаю.

- А как я этот год хорошо прожила!.. После трех-то лет больниц вдруг стало легче, совсем хорошо. Танцевать ходила, веселилась. Плавала даже летом, в августе.

В глазах мечта, грусть и, пожалуй, счастье.

Не добавила: "…а теперь опять то же". Пожалела меня.

Пошел. Нужно посмотреть ребятишек на третьем этаже.

Как хорошо, что мы ни разу не вшили клапан более легким больным! Что-то меня удерживало, хотя одно время все оперированные были такие хорошие. Не думаю, чтобы она дольше прожила без клапана. Во всяком случае, на танцы бы не ходила.

А может быть, и лучше - без этой светлой паузы? Поманило солнце и зашло. Совсем темно.

Не знаю. Может быть, и лучше.

Неправда, есть закон медицины: за каждый день жизни.

Если все они - клапаны - к нам вернутся, то-то будет жизнь!

Пусть умирают дома. Нельзя их перенести всех вместе. Придется бежать. Бежать из клиники, из города.

А может быть, перешить новый, шариковый? Пишут же за границей о таких повторных операциях. Правда, только в отношении аортальных клапанов. Больные лучше переносят.

Сима еще не плоха. А у Саши и совсем приличное состояние.

Нет. Это не для меня. Новые клапаны, - может, они тоже окажутся плохими. Лариса Смирнова с шариком, конечно, хороша, но живет всего три месяца. Славословиям зарубежных хирургов я не верю. Они и лепестковые клапаны хвалили.

Просто ты трус. Не хватает у тебя духу прийти и сказать: "Сима, клапаны оказались плохими, давай мы вошьем новый. Снова пойдешь на танцы". Она согласится, даже ради одного года - такого, как прожила.

Не могу этого сделать. Не могу. По крайней мере сейчас. Может быть, потом, если с этими шариками будет все хорошо, если привыкну к этой мысли, когда Сима, Саша, Юля уже потеряют надежду.

Но будет поздно. Декомпенсация прогрессирует.

Все равно. Все равно. Не могу. Нет сил. На пенсию.

А камера? Если после операции - в камеру? В нашу маленькую?

Искушение. Я уже немолод, а жизнь все толкает и толкает на какие-то смелые дела. Авантюры? Подвиги? Нет, ни то и ни другое. Чрезмерные усилия. Не знаю, как сказать.

Нужно вызвать Лену и Юлю, если им нехорошо. Пусть лежат здесь. Все-таки в больнице прогрессирование будет медленнее. Может, дождутся, пока будет уверенность в новых клапанах. Я тогда пересилю страх. Еще нужно ждать полгода. Потому что к году у Симы и у Саши уже наступили признаки ухудшения.

Но собрать их всех… Дрожь по коже.

Вот и пост. Здесь должно быть все нормально. Дежурный докладывал. Мог ошибиться.

Прежде всего - Тамара. Снова клапан. Прямо как кошмар висит надо мной. Клапаны, клапаны, лепестковые, шариковые… Жизни нет.

Тамара лежит в маленькой отдельной палате. Черная, как галка. И глаза такие же быстрые. Здесь изолируем умирающих или с тяжелыми осложнениями, чтобы других не нервировать.

Но у нее все хорошо: было нагноение, прошло. Уже четвертая неделя. Давно можно было бы перевести в общую палату, да все жалеем. Здесь уход лучше, врачи опытнее. Все-таки сегодня переведем. Нужны места для новых.

- Как жизнь?

- Хочу домой, Михаил Иванович! Дочку хочу увидеть!

- Больно прыткая. Ты даже и не знаешь, как это было опасно, а теперь - домой… (Зачем я ей это говорю?)

- Я знаю, мне рассказали. Все расскажут, черти!

- Дай послушаю.

Тук, тук, тук.

Новый клапан стучит довольно-таки сильно. Лепестковый работал почти беззвучно, как настоящий.

- Не беспокоит тебя клапан?

- Иногда мешает. Ночью проснусь и уснуть не могу, все слушаю. Правда, теперь реже. Привыкла. Так когда домой?

- Не спрашивай. Минимум - месяц. Ты же еще только-только ноги спустила с кровати, первые шаги сделала.

- Так ведь не дают, я бы бегала.

- Дадим. Сегодня в общую палату пойдешь, там свободы больше. Пойдем. Паня, покажи других. А ее сегодня переведите, хватит. Очень уж часто ты с ней болтаешь.

- Михаил Иванович, я дело знаю.

Обиделась. Знаешь дело. Но сказать полезно. К сожалению, даже хорошие работники портятся. Не раз приходилось видеть это. Грубеют? Или устают? Сложен человек. Подбодрить:

- Все-таки она совсем легко прошла, правда, Паня?

- Да, только два дня была тяжелая, а потом и незаметно, что клапан.

- Потому что у нее третья стадия. Не было декомпенсации перед операцией. Если бы всегда таких оперировать, все бы поправлялись легко. Может быть, доживем.

Как живо всплывают эти картины, будто только сейчас. Молодая женщина. Немножко грубоватая. Третья стадия, чистый стеноз. Ни кальцинатов, ни тромбов. Почти гарантия. "Мне дочку нужно вырастить, профессор. Не хочу оставлять другой жинке". - "Будь спокойна". Действительно, нетяжелые стенозы идут хорошо. Если ревматизм потом не подводит, то люди работают, рожают. Нет беспокойства за них.

Как Володя Сизов ухитрился разорвать этот клапан? Не знаю. Голос дрожит: "Михаил Иванович, посмотрите, пожалуйста. Я, кажется, разорвал створку". Морда растерянная, на лбу пот крупными каплями. У меня уже все напряглось, ощетинилось внутри. Молча ввожу палец в сердце. Все! Створка разорвана поперек, клапана считай что нет. Смерть. Один-два дня, не больше. "Дурак ты, подонок, с…" Это я ему цедил вполголоса, а он все съеживался, как от ударов. Если бы можно ударить!

- Давайте вшивать клапан.

Хорошо, что АИК был приготовлен для другой операции, а она еще не началась. Хорошо, что станция дала кровь. Хорошо, что сердечная мышца у нее невыработанная и выдержала те лишние полтора часа, пока кровь привезли, сосуды обнажили, машину подключили.

Помню, что зло уже прошло и осталось только глухое отчаяние. Трудно было вшивать клапан, предсердие небольшое и желудочек - тоже, а клапан громоздкий. Но вшили. Шесть часов продолжалось со всякими простоями. "Спасибо, Михаил Иванович". - "Поди ты со своим спасибо!" Он два дня сидел около больной, не отходя.

Виноват? Не знаю. Разбирался потом на холодную голову. Он стоял потупившись. "Сначала не поддавался клапан, потом - раз! И сразу разъехался. Я и позвал вас…" Может, и так. Парень честный. А может, ему самому хочется, чтобы так было. Не знаю.

Дело прошлое.

Если клапан не подведет, то будет лучше своего. Ревматизм ему по крайней мере не страшен. "Если бы Господь Бог имел двести долларов, он бы поставил Адаму шариковый клапан". Это Старр, изобретатель, так говорил. Увлеченный.

Я сижу за сестринским столом и смотрю на листы наблюдений. А там, в мозгу, проносятся эти картины. Как сейчас.

Вернемся к жизни…

- Михаил Иванович, вы Валю вчера видели? Нашу Валю.

- Нет, а разве она была? Почему же ко мне не зашла?

- Вас куда-то увезли, она искала.

- И Мария Васильевна мне не сказала ничего сегодня. (Тревога. Неужели плохо?)

- Еще скажет, наверное. Хорошая девочка. Совсем хорошая, как огурчик. Выросла, округлилась.

- Хорошая, говоришь? Не жалуется? Печень не увеличена, не знаешь?

- Мария Дмитриевна венозное давление проверяла, сказала, что нормальное.

- А помнишь?..

Помнит. Она всех помнит, лучше моего.

Жалко, что не удалось увидать. Сколько было страхов, а все в общем обошлось. Уже и забылось.

Может, и с перешиванием клапана обойдется? Тоже повторная операция, но более трудная.

Подождем. Пока даже думать страшно.

Детишек посмотрел. Обыкновенные детишки, как и быть должно. У кого-то животик вздут, кто-то мочится маловато. Гемоглобин низковат. Все мелкие неприятности, обычные.

Нина - доктор хороший, сама выправит. Педант. Упряма только.

Но смотреть все равно нужно. Вот когда Володя следящую машину сделает, будет легче.

Ни черта он не сделает. Слишком сложно, кишка тонка.

Пройти и посидеть в кабинете. Ирина должна приехать, а потом - эксперимент у Виктора.

А такая следящая система уже не просто фантазия. Вообще кибернетика приобретает более чет- ! кие очертания. Вот уже создана информационная система по приобретенным порокам сердца. Ну, еще не создана, архив еще мал. Ничего, будет. Уже все доктора как миленькие пишут эти новые карточки.

Оборудование скоро привезут. "Перфораторы, сортировка" - не знаю, как они выглядят. Володя бурную деятельность развел.

Вот бы еще машину, которая определяла умственные способности и душевные качества! Чтобы не попадаться впросак с приемом новых ординаторов. Саша рассказывал, что в Америке этим сильно занимаются.

Нужно быть снисходительным к людям. Терпимым к недостаткам. До тех пор, пока они не касаются больных. Какой все-таки я ограниченный профессионал! Немножко в сторону занесет, во всякие высокие материи, а потом опять обратно: дефекты перегородок, стенозы, клапаны. Если в клинике хорошо, то я оптимист. "Все образуется!" Мир эволюционирует в правильную сторону. Мы немножко туда, они - сюда. Притрется. На мелочи не стоит обращать внимания. "Разумное начало".

А потом начинается полоса неудач - и все в мрачном свете. "Ничего не будет. Нет разумного начала. Мир слишком сложен, его нельзя смоделировать мозгом. Коллектив не помогает. Животные программы необоримы. Кибернетика - обман. Не поможет она порядок навести". И так далее… Почти час прошел, как звонил. Должна уже приехать.

А зачем? Зачем ты ее вызвал?

Хочу узнать о Саше. И ее предупредить.

Это жестоко.

Все равно нужно.

До опыта есть еще время. Почитаем пока Семенову диссертацию. "Влияние Луны на…" - так говорили, еще когда был студентом.

Ну зачем так? Нормальная диссертация. Еще по нашей старой тематике - по легким. Хороший материал, результаты.

Легочные операции шли хорошо. Недавно считали по отчетам: много тысяч операций на легких сделали в своих больницах врачи, которые проходили учение в нашей клинике. Это, конечно, цифра.

Ладно, не отвлекаться. Тщеславие нужно придавить. Тем более что нет оснований.

Читаю.

Немножко думаю о другом.

По времени уже должны АИК включать. Не зовут - значит, сама Мария управится. Вот только докторскую диссертацию никак не высидит. Боюсь, что безнадежно. Остается Петро. Не идеал, но потянет.

Стук. Тень за стеклом. Пришла? Или санитарка из операционной?

- Войдите.

Она. По-прежнему хороша.

- Рад вас видеть, Ирина Николаевна. Садитесь. Здоровается с улыбкой, а в глазах - вопрос и тревога.

- Что-нибудь случилось?

- Да нет, пока ничего не случилось. Но может случиться.

Потемнела, сжала рот. Смотрит прямо в глаза, ждет.

Я рассказываю ей о положении с клапанами. О статьях в заграничных журналах, о Симе, о Лене.

Горе. "За что? Почему все мне?.."

- Что вы скажете о Саше? Как находите его здоровье? Подумала.

- Я видела его неделю назад. Он был грустный. Жаловался, что работается плохо, планов своих не выполняет. А о здоровье - ничего. Нет, ничего не говорил, уже давно не говорил.

- Так вот, Ирина Николаевна, мне грустно это, но Саше будет хуже и хуже. И видимо, скоро. Вы должны это знать.

Она не спрашивает почему. А я не уточняю. Думаю, что понимает, - некоторые вещи для него трудны. Есть мужское самолюбие и всякие другие предрассудки. Отношения между мужчиной и женщиной сложны. Я врач - нужно думать и об этом.

- Я должна чем-то пожертвовать, да?

- Нет, это было бы тоже плохо. Просто щадите его.

Вот, все сказано ясно.

Задумалась. Говорить, собственно, больше не о чем.

- Сколько все-таки месяцев?

- Я не знаю. Может быть, и год.

Рассказать ей о новых клапанах? Или не нужно расстраивать? А может быть, дать надежду, что перешьем? Расскажу.

- Видите ли, Ирина Николаевна… Прямо впилась в меня взглядом, а я чувствовал себя под ним плохо. "Обманщик".

- …Мне стыдно, но у нас не было тогда других клапанов.

Она не сказал "что вы, что вы, вы подарили ему год жизни". Не сказала. Сейчас все забудут, в каком он был состоянии перед операцией. Боюсь, что и он забудет. Скажут: "Зачем вшил плохой клапан?" Разведут руками: знаете, профессор ошибся. Стал ли бы я вшивать, если на год, на полтора? Не знаю. Наверное, нет. Я не был уверен, что навечно, но рассчитывал лет на пять…

Так что правильно будут говорить: "Ошибся".

Эти мысли бродят у меня в голове, пока я смотрю на нее, молчащую. Но поправить ничего нельзя.

Хочется еще расспросить - как да что у них, но не буду. Видимо, роман продолжается, иначе она не стала бы принимать моих советов.

- Он сдал в издательство книжку о моделировании сознания. Волнуется, как бы рецензенты не провалили. Там есть спорные положения, я читала. (А мне не дал.) Сейчас пишет что-то о моделировании социальных отношений. Наверное, уже не закончит? Как вы думаете?

Что я могу думать?

- Не знаю. Нужно беречь его от физических усилий. Побольше лежать. Если новые клапаны не подведут, то может дождаться операции.

Но я не буду делать операцию без уверенности. Значит, еще минимум полгода, еще понаблюдаем за Ларисой.

- Он не согласится на операцию. Он уже устал от своих болезней.

- Согласится. Все соглашаются.

- Он - не все.

- А я хочу, чтобы согласился. Как это ни тяжело, но я обязан исправить, раз так получилось.

Разговор иссяк. Ей не хочется ничего говорить, а я не смею спрашивать. А как разговорилась тогда? Были особые обстоятельства.

- Я пойду, Михаил Иванович? Сегодня у них в институте семинар. У Саши в отделе. Может быть, придете? Тема: "Моделирование личности".

- Нет, дорогая, не приду. Времени нет, да и трудно уже мне ходить на такие специальные семинары. Хватит и частных разговоров.

- Жаль.

- Скажите ему, пожалуйста, чтобы приехал на днях, показался. Боюсь, что он уже прочитал эти американские журналы. Нужно успокоить, убедить.

Простились.

Вот так-то, друг. Любовь.

У нее - да. А он? Помнишь, письмо? Может быть, изменилось. Он же хорошо себя чувствовал.

Не спросил ее о диссертации. Как это? "Методы кибернетики в искусстве"? Что-то в этом роде. Не помню.

Когда я письмо возвращал, он ничего не спросил. И вообще больше об Ирине не упоминалось. А после операции держался мужественно. Мария Дмитриевна хвалила. Всех очаровал. Да и не так уж тяжело протекал послеоперационный период. С шариковыми клапанами хуже идут больные. Все-таки шарик тяжелый, как бы ни уверяли, что по удельному весу равен крови.

А Раю тоже нужно предупредить или нет? Не буду пока. Нюни распустит, будет на него жалостливо глядеть, будет плохо. И так жизнь не мед, если роман продолжается.

Его дело. Не маленький.

Что-то не зовут в операционную. Уже, наверное, машину остановили - справились без меня. Скоро все операции начнут делать сами. Так и должно быть. Смена. Не та смена, что я бы хотел, но так, наверное, все шефы говорят. Ученики всегда кажутся недостаточно способными.

Пойду посмотрю опыт. Наверное, уже пора. Этот Виктор сильно самостоятельный. Может быть, я лишку ему доверяю? Почему? В конце концов он физиолог, кандидат.

Спускаюсь по лестнице, а в голове мелькают лица и обрывки мыслей. Симе как будто стыдно, что ей стало хуже. "Не оправдала надежд". Наверное, долго простояла на морозе, а теперь думает, что все от этого.

Еще этаж. Выхожу на улицу. Денек пасмурный - хорошо, не так жарко в камере.

Торопимся. А как не спешить, если больные ждут? Но жили же без камеры? Жили… Плохо жили. Что? Смертность теперь невелика. Да, а отказы? И умирают все-таки порядочно. После АИКа - пятнадцать процентов.

Какой разговор - камера нужна.

Может быть, ты для славы?

Нет. Нет. Что слава перед Симой, Сашей и теми синими ребятами, которым отказываем? "Не можем делать. Не можем. Не перенесет". - "Ну, пожалуйста, доктор, все равно умрет, а вдруг?" Вдруг не бывает.

Вот она, наша надежда. Вид невзрачный. Просто бочка, лежащая на боку. Но уже проектируют большую и среднюю. Говорят, по всем правилам. Чертежи приносили - расставляли оборудование для операций с АИКом. Тесно там будет, но можно. Если опыты будут столь же удачны, то дойду до самых высоких начальников - добиваться, чтобы скорей сделать настоящую.

Народ толчется. Помнишь, как испытывали? Нагнали кислорода до трех атмосфер, смонтировали и вольтову дугу. Все попрятались, больных из ближайших палат вывели и включили. Черт ее знает, вдруг взорвется? Хотя знали, не должна бы. Сердце все-таки замирало.

Ничего не случилось.

Теперь уже человек пятнадцать перебывали в камере - испытывали, как самочувствие.

Вспоминаю, как сам сидел. Немножко волновался. А Надя и Алла в оконце заглядывали - как там шеф? Не скис? Но я ничего не почувствовал. Только температура сильно менялась, когда давление повышали и снижали. И влажность большая. Вся рубашка прилипла от пота. В общем-то не очень комфортабельно. Тесно - всего метр восемьдесят. Ничего, будет большая.

Видимо, кислородная атмосфера хорошо переносится. Лучше, чем воздушная. Пузырьки азота не образуются при снижении давления в камере, в этом дело.

Кислород - это случайное наблюдение. Все-таки Виктор нерасторопный. Не может быть, чтобы в таком большом городе нельзя достать баллоны со сжатым воздухом. Конечно, легче лезть в кислородную атмосферу, чем ходить и добиваться. А теперь вообще в маленьких индивидуальных камерах используют чистый кислород. Англичане опубликовали. Нужно эту статью с описанием кислородной камеры сфотографировать и показать.

Подхожу. Давление на манометре полторы атмосферы. Ага, значит, опыт уже в разгаре. Новый наш работник, совсем еще юноша, Алеша, сидит перед осциллографом, крутит ручки прибора. Техник Коля по телефону с Виктором разговаривает. Кричит.

- Подключать еще баллон или нет? В этом сорок атмосфер!.. Ладно. Давление полторы. Жарко?! Можно облить водой. Перетерпите?

- Давно начали? Кто там внутри?

- Виктор Петрович и Надя. А начали минут пятнадцать. Собака была почти мертвая.

- Неужели? Алла, расскажите, что делали. Алла сидит, что-то пишет. Наверное, протокол опыта. Все заведено, как в лучших домах. Подняла голову - приятная девушка. Показала записи и графики.

- Сегодня мы ставили опыт с шоком так, как вы сказали. Выпустили собаке пол-литра крови из артерии, давление упало до шестидесяти миллиметров ртутного столба. Однако через полчаса стало повышаться. Тогда снова кровопускание, пока давление не понизилось до сорока, потом еще раз пришлось повторить. После этого уже наступил настоящий шок, давление тридцать-сорок, дыхание еле-еле, на окрик не реагирует. Через два часа после начала совсем стала умирать - видите, как давление упало, почти до нуля. Тогда закрыли люк и дали кислород. Вот за четырнадцать минут подняли до полутора атмосфер. Не знаю, что будет.

Молодцы, все правильно, делают, как говорил. Это уже настоящий тяжелый шок.

Помню во время войны: если раненый два часа был с очень низким давлением - пятьдесят-шестьдесят, его никогда не удавалось спасти. Это уж точно.

- А ну, дай мне с ним поговорить. Постучи, Коля.

Это такой знак - ключом по стенке. Проще, чем звонить. Беру трубку.

- Виктор? Как там пес?

- Пока неважно. Давление поднялось до семидесяти - и больше никак. Может быть, немножко крови перелить? Кубиков сто? А?

- Хотелось бы без крови, но если не будет лучше, тогда перелейте. Подождите еще минут пятнадцать. Давление еще повысите?

- Да, до двух.

- Ну хорошо, ждем.

Зашипел кислород - Виктор открыл кран внутри. Стрелка медленно поползла вправо. Один и восемь десятых… два. Коля стучит и закручивает вентиль на баллоне.

Спрашиваю Алешу об электрокардиограмме. Частота пульса увеличилась до ста двадцати пяти. Но зубцы низкие. Однако собака жива. Мальчик Алеша - как красная девица. Небось девчонки им командуют.

Ждем. Хожу вокруг камеры. Люк открывается внутрь, его прочно прижимает давлением кислорода. Наружные барашки откинуты, значит, как давление упадет, так можно самому открыть изнутри.

Едва ли эта мера нужна - не забудем же мы Виктора в камере? Но все-таки. А давление изнутри спустить нельзя - это плохо. И охлаждение нужно туда провести.

Недоделанную камеру с завода привезли. Торопили их. Конечно, не три месяца, как обещали, а почти все шесть, но ничего.

Электричество они проводили уже здесь, присылали своих проектантов и мастеров. И телефон - тоже. И аппаратуру для подключения баллонов.

Хорошие ребята. Такие вежливые, деликатные. Как будто мы им одолжение делаем, а не они нам. Нужно сходить в бухгалтерию - деньги еще до сих пор заводу не перевели. Некрасиво.

Стучит. Подбегаю к телефону.

- Что?

- Я перелью грамм сто крови, Михаил Иванович? Не повышается давление,

- Переливайте.

Посмотрим. При обычном шоке такой давности и тяжести переливай сколько угодно - не подействует.

Помню… Война. Медсанбат. Шоковая палатка. Ряды носилок на козлах. Движок стучит. Тусклая лампочка под куполом. Тени на белых стенах. Саша Матюшенко ходит неслышно, меряет давление, переливает кровь, чуть живая от усталости. Халат грязный, волосы выбились из-под косынки. Изредка тихий стон. Шоковые раненые молчат. "Нет, Михаил Иванович, не повышается. Слишком поздно доставили солдата". Сколько я видел этих шоков! Чего только не пробовали! Все бесполезно, если поздно. Много похоронили. Много.

Что там делается, за этой черной железной стенкой? Пока это только собака. Заглянем в окно. Плохо видно - туман, да и плексиглас слишком толстый. Вот Виктор поднял ампулу с кровью, а Надя что-то копошится у собаки. Лиц не разобрать.

Манометр показывает две атмосферы. Если опыт идет долго, то может накопиться углекислота. Тогда открывать кран внизу. Пока еще не нужно.

- Алла, сколько уже сделали опытов?

- Сейчас сосчитаю: с отеком легких - три, с острой кровопотерей - два, этот шестой. Не считая прицельных, когда просто определяли насыщение венозной и артериальной крови.

Да, помню. Сначала брали пробы крови и передавали через шлюз, но это плохо. "Можно нам внести оксигемометр прямо в камеру? Без этого нет точности измерений и не успеваем проследить динамику". - "Но ведь это сто двадцать вольт". - "Мы будем осторожно". - "Ну смотрите, под вашу ответственность". Потом прибежал: "Михаил Иванович, стопроцентное насыщение гемоглобина артериальной и венозной крови! Значит, организм использует только растворенный кислород, а от гемоглобина и не трогает. Вот здорово!"

Здорово, конечно. Пока все оправдывается. Даже больше -. опытов с кровотечением и шоком иностранцы не проводили. А может, мы не знаем?

День сегодня такой же, как год назад, когда Сашу оперировали. Молодые листочки. Запах. А кажется, давно-давно. Обманчиво ощущение времени. Близкое кажется далеким, а далекое - будто рядом.

В крайнем случае камеру уже можно использовать. Если неминучая смерть, тогда не до разговоров и сомнений. Трудно только больного затянуть туда. Но можно. На носилках. С капельницами морока будет. Если придется Сашу оперировать, то уже будет какой-то резерв.

Собаки и больные не одно и то же. Почему? Гипоксия же одинаковая. Неизвестно, как будет действовать избыток кислорода на больное сердце. Но англичане уже лечили инфаркт хорошо.

- Ну что там - загляните. Нет, Коля, ты стой у кранов. Мало ли что.

Алеша смотрит в оконце… Трогательный: щеки румяные, очки.

- Ничего, сидят.

Подождем еще. Хотя они в камере уже около часа. Чистота опыта не допускает никаких других средств: ни искусственного дыхания, ни лекарств. Ничего. Все-таки кровь пришлось перелить. Жаль. Но всему есть пределы. Два часа с таким давлением, а крови выпущено процентов семьдесят.

Оборудовать камерами все крупные клиники. Или поставить ее в реанимационный центр[5], чтобы лечить всех больных с терминальными состояниями[6]. Можно даже передвижную камеру создать, поставить на специальную машину - "Скорую помощь".

Мы бы могли даже у себя в клинике создать такой центр.

Брось. Размечтался. Еще ничего нет, кроме этих шести опытов. Как у Ильфа и Петрова: "Васюки - центр мира". Что-то в этом роде. Забыл. Прошло полчаса. Нет терпения - позвонить.

Беру трубку.

- Постучи, Коля.

- Порядок, Михаил Иванович. Давление повысилось до нормы. Можно бы уже вылезать, но я хочу закрепить. Минут десять еще.

- Хорошо. Скажите, когда выпускать.

Удивительно. Но еще может упасть давление, когда вылезут. И у раненых бывало: накачаем кровь, сердечных лекарств - давление повысится, а потом снова падает, и уже совсем. Нет, до нормы не повышалось. Сложная штука - шок. Все его компоненты камера не может снять. Да мы и не знаем их значения. Гипоксия, наверное, главное, а это ведет к общему нарушению химизма тканей. А гипоксия снимается. Так что, может быть, и все остальное нормализуется. Правильно он делает, что ожидает. Вообще толковый, только неорганизован. Все куда-то спешит и в то же время опаздывает. Книги вовремя не возвращает. Бреется плохо, галстук набок. Но это пустяки.

Скучно сидеть и ждать, а уходить нельзя. Хочу посмотреть, какова собака. Обычно не вижу этих опытов - делают днем, когда операции.

Помощники к нему с холодком относятся. Почему бы?

Вот стучит. Надоело. Может быть, плохо чувствует себя? До сих пор никто не жаловался. Я приседания делал в камере, и то ничего. Только жарко.

- Коля, начинай травить помалу.

Открывает кран. Звук как у паровоза. После каждой пол-атмосферы - остановка. Есть правила декомпрессии. Правда, они для воздуха, в кислороде можно скорее, если что случится. Еще ждать двадцать минут.

Пойду все-таки взгляну, как операции кончились. Сашу нужно повидать обязательно. Придется идти к нему домой без приглашения. Ты доктор.

- Алла, я вернусь через четверть часа.

Иду. Здорово это, с камерой. Теперь бы построить настоящую. Нужно бумагу министру сочинить - просить деньги. А перед тем показать коллегам-профессорам, чтобы поддержали.

Мария Васильевна встречается в коридоре - выходит из операционной. На лице следы от тесемок маски. Деловито-возбужденное выражение.

- Что было? Не ошиблись в диагнозе?

- Нет, все точно. Отверстие в перегородке большое - два на три сантиметра. Пришлось заплату вшивать.

- Как это ты меня не вызвала - удивляюсь!

- Ну полно вам смеяться. Я боюсь этих операций. Как запустят машину, так поджилки и задрожат.

- Ладно, привыкнешь. Как мальчик? Другие операции закончились?

- Проснулся. Скоро вывезут. А другие? Семен и Петро закончили, а Вася зашивает рану. Все хорошо, не ходите.

Возвращаюсь вниз к опыту. Когда уже привыкну полностью полагаться? Как АИК, так беспокойство, нужно узнать, посмотреть. Пора бы доверять.

Пришел как раз вовремя. Дверь камеры открыта, и Виктор вылезает наружу. Надя уже снаружи, халат прилип к телу, просвечивают трусы и лифчик. Как на пляже. Хорошая фигура. Женственная. Виктор тоже совсем мокрый. Из камеры идет влажное тепло.

- Все бы ничего, но жарко. Нужно охлаждение строить.

- Вот вы и побеспокойтесь.

Я залезаю внутрь. После улицы здесь полутьма. Собака в сознании. Она привязана, но крутит головой, водит глазами. Ртутный манометр присоединен к артерии, показывает около девяноста. Это нормально.

- Вот смотрите, график давления.

Интересная кривая. Алла мне рассказывала. Особенно страшно это последнее падение, когда ртуть упала до двадцати миллиметров. Пес был обречен, бесспорно.

- Нужно сделать контрольные опыты, как с отеками легких. Кстати, для прошлых опытов графики начертили?

- Да, уже.

- Алла, дай папку с графиками.

Показывает. Отек легких: кривая насыщения артериальной крови стремительно падает с девяноста до сорока. Венозная - около двадцати. Полчаса ожидания - изменений нет. Камера. По мере повышения давления кислорода растет насыщение артериальной и венозной крови.

- Как открыли дверь, собака встала и пошла. И больше ничего не было. А контрольные все три погибли.

Сильно, слов нет.

- А вот, смотрите - острая кровопотеря. Выпустили шестьдесят процентов крови, быстро. Вот здесь давление уже не определяется. Клиническая смерть, хотя сердце еще сокращалось, судя по электрокардиограмме. Поместили в камеру, и через час все восстановилось. Без переливания крови, заметьте.

- Ну такие вещи и без камеры возможны.

- Нет, такие - невозможны. Две контрольные. Не будем спорить. Пожалуйста, дайте мне все эти материалы и копии графиков, я буду писать докладную записку высшему начальству. Нужно добиваться денег и легализовать проект, который делают на заводе. Пожалуйста, поскорее.

Что дальше?

- Теперь начнем опыты с инфарктом миокарда. А потом будем все повторять, чтобы получить статистику. До зимы нужно все успеть, пока тепло на улице.

- Хорошо. В ближайшие дни повторите еще опыты с отеком и сердечной слабостью. Это нам для клиники нужно.

Пятый день. Через пять месяцев

Утренняя конференция. Окончены доклады сестер и дежурного врача.

Облегчение: в клинике все благополучно. Относительно благополучно. После отпуска так и ждешь чего-нибудь.

- Михаил Иванович! Расскажите нам о Париже. Пожалуйста!

Я был в Париже, туристом. Мы объехали даже юг, Лазурный берег. Франция у меня вот тут, совсем близко в мозгу, целый фильм. Масса картин, звуков.

- Но вам же нужно идти на операции…

- Задержимся немножко! Пока больных возьмут, то да се…

Я сдаюсь. Не могу отказать. Я соскучился по ним. Может быть, я сух и строг и дружбы уже нет, но все равно дороги.

- Ну ладно. Кому нужно уходить - не стесняйтесь.

Рассказываю… Перед глазами картины, картины. Такие реальные, будто я еще там, а не здесь, в привычном зале.

- Каждому из нас Париж знаком…

Да, действительно: мы знаем улицы, площади, дворцы, мосты, соборы. Бальзак, Золя, Ана-толь Франс, Арагон и много-много других познакомили нас с Парижем.

- Но все оказалось совсем не таким, когда кусочки из книг связались на месте. И много времени ушло с тех пор, как писали о тихих улочках Монмартра, об аллеях Булонского леса, где всадники, красавицы в ландо… Теперь жара, духота и машины. Сплошной поток машин, запах бензинного перегара. Машины отравили и обезобразили город. Нет тихих улочек. С двух сторон все обочины заставлены машинами. Помешательство! Есть хорошая сеть метро, правда душного, и грязноватого, и не очень быстрого. Есть старомодные автобусы. Есть, наконец, ноги! Ходить бы по Парижу пешком. Утром рано-рано мы выходили побродить…

На машине доехать труднее и дольше, чем на метро.

Не нужно бы у нас расширять производство автомобилей. Наши города - это прелесть по сравнению с Европой. Когда приезжаешь в Москву с аэропорта, то сразу тебя охватывает простор, воздух, тишина.

- А парижанки, Михаил Иванович?

- Ничего особенного. Насколько может судить турист.

Нет, не видел "шарма". На улицах - трудящиеся женщины. Молоденькие - красивы, изящны. Постарше - дурнеют.

- Но потоньше наших, это верно.

Все оглядываются на наших докторш. Оксана полновата, совсем толстая. Ну, а Мария Васильевна, Маргарита - тощие. Они бы сошли и в Париже.

- А магазины?

- О да! Это Париж. Хорошо, что денег было мало. И "чрево Парижа" видели. Нарочно вставали в четыре утра, благо жили близко. Все как у Золя, только вместо фургонов огромные грузовики. Масса еды. Потрясает, сколько съедают парижане.

- Вкусно кормят?

- Завтрак слабоват, но если беречь фигуру… Вино три раза в день. Хорошее. Прием устраивали в винном погребе, как у нас в Массандре. На,

пей сколько хочешь. Один юноша упился, не рассчитал. Хватил я с ним горя…

- Искусство?

- Ходили по музеям и организованно, и сами по себе, поодиночке. Лувр, Версаль. Импрессионисты. Монна Лиза. Не оторваться. Возвращаешься. А французы восемнадцатого, девятнадцатого веков - Давид, Делакруа - не трогают. Романтизм и чистый реализм в живописи - умирают. Импрессионисты - хороши. Но в Америке я их видел больше. Скупили американцы.

Музей современного искусства. Очень пестро. Глупые затеи, вроде скульптур из досок и консервных банок. Но есть потрясающие. "Снятие Христа" до сих пор перед глазами.

Современная манера, диспропорции, но сражает. Грусть такая, что хоть вой. Он лежит тощий, длинный, с какой-то нелепой бороденкой, в изломанной позе. По-настоящему мертвый. Вокруг несколько темных фигур, совсем убитых горем. ("Ушел. Не уберегли".) Так и видятся впереди столетия христианства: бессилие в попытках примирить непримиримое, хорошие заповеди, фанатики, фарисеи. ("Не смогли организовать…") Магдалина сидит в застывшей позе, лицо темное, страшное. Отец с мальчиком - спиной к публике, но в спине мужчины - отчаяние. А мальчик - живой. Еще не понимает.

- А как архитектура? Ансамбли?

- Город красивый. Кто осмелится охаять Париж? Набережные, мосты, дворцы с колоннами. Церквами не злоупотребляют. Хорошо рано утром пройтись пешком.

- Всякие места, говорят, есть в Париже…

- Есть места. Ходили, смотрели, даже ночью. Например, Плас Пигаль - площаденка такая невзрачная и несколько улочек, прилегающих к ней.

Действительно, проститутки. По крайней мере так уверяли товарищи, с кем ходил. Но не уверен, может, просто девушки. Благонамеренные. Хотя похожи. И мужчины - тоже подозрительные. Заведенья там всякие. Много мелких варьете со стриптизом. Фотографии расклеены по стенам - совершенно голые женщины в разных позах. Для нас дико. Но парижане привыкли. Там эти картинки везде.

- Что же, так и не видели стриптиза?

- Нет, видели. Ходили в такой театр - "Фоли-Бержер". Представление вроде мюзик-холла. Герлс в красивых одеждах или почти вовсе голые. Представляют разные картинки, танцуют, поют. Не понравилось. Безвкусно. Только и есть нагота или блестящие костюмы. Но артистки какие-то замученные, не действуют на воображение. Нет, я спрашивал, и у молодых то же. Разочаровались. Ничего приятного в загнившем капитализме не обнаружил.

- И это все? Все плохо?

- Почему все? Нет, не все.

Были в Сорбонне. Огромное здание, отличные лаборатории. Были в городке у физиков, в пригороде - очень понравилось. Видели сына Жолио-Кюри - такой приятный, увлеченный, молодой. Видели отличный завод "Ситроен" - чистота, темп, организация.

Книжных магазинов много, не как в Нью-Йорке. Книги разные, есть и дешевые издания. Вполне серьезные. И публика покупает, толкутся. Не как у нас, меньше, но все же. Есть настоящее искусство, есть труд, творчество, бурные дискуссии.

- Идеалы?

- Трудно французу. Оглушает разноголосая пресса, маленький человек теряется - где правда? Интерес к политике падает. Неверие. Я еще должен подумать, переварить.

- А Ницца, как Ницца? Вы были?

- Нет, ребята, хватит, о Ницце в другой раз. Поздно, больные ждут.

- Ну, а вообще, Михаил Иванович, вообще?

- Что вообще? Может, если бы я был мальчишкой, меня и захватило, может, позавидовал бы, а сейчас нет. Не буду хаять, каждому своя родина хороша. И у нас дряни много, но мы все-таки здоровее, проще. Все-таки ближе к тому далекому будущему.

- А как…

- Все. Никаких "как". Идите в палаты, а Петро с Марией Васильевной зайдите в кабинет, расскажите, как месяц прожили.

Неохотно расходятся. Смотрел, когда рассказывал, - у всех любопытство в глазах, а у многих мечта: "Побывать бы!" Побываете, молодые, к тому идет. Думал ли я в тридцатых годах, что посмотрю Америку, Европу? Казалось, отгородились навсегда. А вот привелось. Сначала война, потом всякие конгрессы, туризм. "Как они могут жить - при капитализме?" Оказалось, живут. И многие счастливы. Если бы не бомба…

Настроение ничего. В клинике и дома благополучно… А Леночка ходит в школу. Так уморительно-торжественно шествует, в форме, с портфелем. Идем в кабинет.

- Садитесь.

- А медицина как, Михаил Иванович?

- Медицину не видел, и вообще хватит. В другой раз. Петро, докладывай. (Я их на "ты" зову, когда одни. Петру бы на кафедру идти, доктор, профессор. Но что-то не идет. Притерпелся.)

- Ну что, пережили месяц ничего. Оперировали исправно, план операций старались выполнить. Сделали пятнадцать операций с АИКом и еще сорок шесть других. Знаете, трудно было, еще не все из отпусков вернулись…

- Ничего. А потери?

Я уже немножко знаю, что благополучно. Жена спрашивала у Марьи.

- В общем прилично. Один больной погиб после АИКа, был сложный порок. Поздняя смерть от декомпенсации. Никак не могли справиться. Другие все ничего. Я оперировал девять, Мария Васильевна - шесть.

- И все?

Даже лучше, чем при мне. Даже отлично!

- Нет, еще больной, рак легкого. Эмболия легочной артерии. Шестидесяти пяти лет, на седьмой день.

- Что же вы, профилактику не проводили, что ли?

- Все делали, свертываемость снижали как нужно. Смотрели.

- Ну ладно. Я еще историю болезни посмотрю. (Контроль. Нельзя иначе.) Как дела с клапанами?

- Со старыми - плохо. Сашу положили.

- Что же вы сразу не сказали?

- Да не успели. Не хотели вас расстраивать. Они не хотели! Как будто спасешься этим.

- Тяжелый?

- Сейчас уже ничего, отошел немного. А был плох.

Молчу. Сразу стало темнее. Хотя ничего неожиданного. Когда уезжал, он уже был нехорош. Но все-таки держался, как будто стабилизировалось. Не верилось. Никуда не денешься. Вспомни клапан умершего Козанюка. Все створки жесткие, пропитались кальцием. И у Саши, наверное, такие, и у Симы.

- А как Лена? Заулыбались оба.

- Лена хорошо. Уже ходит.

Молодец девочка. И я все-таки тоже молодец. Перешил клапан. Трудно было - оперировали шесть часов. Нужно бы раньше делать. Теперь Сашу необходимо оперировать. Но он тяжелее.

- Что пишет Сима? Мария, ты в курсе?

- Плоха совсем. Отец приезжал, плакал. Предлагала положить - не захотел. Пусть, говорит, лучше дома умирает.

- Я это знал, когда она выписывалась. Потеряли веру в нас. И правильно.

Так стыдно, так стыдно. Несостоятелен. Пусть не уговаривал на операцию, пусть брал только тяжелых, с аритмиями и декомпенсацией, но все равно обманул. Разве на год стоило оперировать?

- Чего же правильно? Вы тоже напустите на себя.

- Брось ты, оптимист. А что слышно от Юли, от Гончарова?

Вот сейчас и эти. Нет спасения. Вижу по лицам. Давай! Досада на них, как будто виноваты.

- Давай, давай, Марья, не тяни!

- Да что уж, все равно не скроешь. И у них ухудшение. Парня положили к нам, а Юля в своей больнице.

- Да. Вот как у вас. А я-то радовался, что в клинике благополучно.

- Мы же тут ни при чем.

- Конечно.

Один я виноват. Я решился на это, я отвечаю. Они ни при чем. Марья что-то еще мнется. Вижу, знаю ее до тонкостей. Еще чего-то натворили. Почему "натворили"? Они хорошо работали. Лучше твоего.

- Ну давай, Марья, говори, все равно вижу.

- Я в камере оперировала. Умерла девочка.

- Что?! Да ты с ума сошла!

Господи боже! Смерть в камере! Все испортили, заразы! С таким трудом, такие хорошие результаты…

- Не могла я. Нельзя было иначе…

- Чего нельзя? Что ты плетешь?! Так начали хорошо… Спасли тогда парня… А теперь? Что она скажет? Видишь, покраснела, сейчас сама будет ругаться.

- Не кричите, сначала выслушайте. Привыкли кричать… не разобравшись. Поступила девочка восьми лет с тяжелой тетрадой. Синяя совсем. Начала закатывать приступ за приступом. Поместили в камеру - хорошо, а на другой день опять. Что прикажете делать? Так просто смотреть, как умрет?

Выдерживает паузу. И я жду.

- Об АИКе, конечно, не может быть и речи, но даже подготовительную операцию, расширение легочной артерии - страшно рискованно. Такие всегда помирали.

Ну и пусть бы сама умирала, не от нас. Не всех же можно спасти… Нет, так нельзя!

- В общем, не могла я смотреть, чтобы так просто погибла. Посоветовались все вместе - Петро, Олег, Дима. Если оперировать, то только в камере, иначе не перенесет.

- Сумасшедшие, больше ничего.

- Нет, нормальные. Оперировали и все сделали как надо, и девочка перенесла операцию хорошо. И умерла потом совсем от других причин, через десять дней.

Вот это да! Какие молодцы - операцию в камере! Но как?

- Как же вы туда влезли?

- Вот так и влезли. Прорепетировали сначала все, с Мариной, Димой, Олегом. Ольгу - знаете, маленькая такая сестра? - взяли вместо больного, расположились, даже давление поднимали. Ничего. Все проверили до мелочей, я сама лазила.

- Ну, ну, не тяни. Там же стать нельзя!

- Сейчас. Еще при нормальном давлении Дима ввел трубку в трахею. Наркоз, конечно, внутривенный. Расположились сидя, асептику сохранили. Закрылись, и я сделала разрез. Сразу же начали повышать давление. Жарко было ужасно! Как вскрыла плевру, кровяное давление упало, однако девочка оставалась совершенно розовая. Пока добралась до сердца, оно уже почти совсем остановилось. Я сделала расширение легочной артерии, помассировала - пошло. А зрачки все время были узкие, и не было ощущения опасности. Сердце заработало хорошо, начали зашивать. Кислород стали выпускать, понижать давление в камере. Девочка сразу проснулась. Мы вылезли оттуда чуть живые.

- Вы бы видели их, Михаил Иванович! Особенно Дима плох был, аж шатался.

- Да-а-а… дела. Ну и отчего же она погибла?

- Жалко, ах, как жалко было… Умерла от кишечного кровотечения. В первые дни было прилично, сердце работало удовлетворительно. Мы ей кортизон давали для профилактики осложнений. А на десятый день тяжелейшее кровотечение в кишечник. Не могли спасти. Знаете, при синих пороках бывают такие случаи. Не сразу распознали - рвоты не было. Потом переливали кровь. Не помогло. И в камеру снова тягали, но уже поздно, без толку.

- Просто я не представляю, как вы там поместились впятером.

И действительно не представляю. Метр восемьдесят диаметр, два метра длина. Как можно вместиться?

- Тесно было, очень тесно. И жарко.

- А как общее самочувствие? Соображали как?

- Да будто ничего. Конечно, в такой маленькой можно только с отчаяния, но в большой хорошо будет. Понимаете, сердце работает еле-еле, а кислородного голодания тканей нет, кожа розовая, зрачки узкие. Наверное, через кожу много поступало, девочка-то маленькая, недоразвитая.

- Что слышно с проектированием, Петре?

- Приходили инженеры, говорят, дело идет. Как спроектируют, сразу можно начинать строительство. Будто бы за год-полтора можно построить.

- Это они треплются. Хотя бы за два.

- Михаил Иванович, не все еще. Да что это такое?! Молчать. Теперь Петро что-то натворил.

- Еще лечили в камере двух больных. Даже и не догадаетесь каких.

Каких? При мне с отеками легких - удачно. Олег синих ребятишек готовит в камере к операции - тоже очень хорошо, но что же еще?

- В почечный центр привезли женщину после криминального аборта, с полной анурией[7], с уремией[8]. А искусственная почка сломалась, да так, что и починить нельзя. Что-то у них там, не знаю, случилось.

Что делать? В Москву - очень тяжелая больная - не довезти. Мы предложили им попробовать камеру. Это уже после операции было, недавно.

- На что же вы надеялись? Что за авантюризм?

Обиделся:

- Никакой не авантюризм. При тяжелой уремии всегда бывает гипоксия, сердце плохо работает, малокровие резкое, гемоглобина у нее было около тридцати процентов. Кроме того, инфекция. Мы и подумали, что если гипоксию ликвидировать, то функция почки может восстановиться.

Что же, резонно. Посмотрим.

- Поговорили с родственниками, больная уже почти без сознания, с ней нечего разговаривать. Занесли в камеру, Олег с ней сидел там. Как давление подняли, так она сразу в себя пришла, стала разговаривать.

Марье не терпится:

- И моча пошла, Михаил Иванович, представляете! Через час напустила кубиков триста. А до этого кубиков десять-пятнадцать в день давала.

- Подожди, Мария, дай мне рассказать…

- Да говори, пожалуйста, кто тебе мешает.

- После камеры еще помочилась немного, но сознание опять неполное. На следующий день сама стала проситься в камеру. Мы ее опять туда. После этого начала мочиться по-настоящему и стала поправляться. Теперь уже совсем хорошая, переправили к ним, в почечный центр. А ведь была обречена - на сто процентов.

- Здорово! Сколько вы всяких дел наделали без меня! Однако сомневаюсь, что все почечные недостаточности можно лечить в камере. Слишком уж чудесно будет - от всех болезней.

- Мы сами сомневаемся. Но это факт.

Воображаю, сколько было волнений с этой операцией. Почка - это меньше. Это от отчаяния, полная обреченность. Поможет - хорошо, нет - не их вина.

- А как Олег со своими синими мальчиками? Продолжает? Петро, тебе известно?

Успокоились. Шеф не ругается. За что ругать? Новое нужно пробовать, без этого - застой.

- По-моему, Олег провел уже около двадцати наблюдений. Ни одного осложнения, у всех хорошо. Операцию потом лучше переносят.

- Все ясно. Виктор делает опыты?

- Они проводят, даже ругаются, что мы камеру занимаем. А мы ведь только по необходимости. Даже по вечерам опыты ставят. Но я не очень в курсе дела.

- Неважно, я сам спрошу после работы. В общем вы действовали хорошо. И количество и качество. А операция - это вообще…

Не подберу слов. Но если бы девочка была жива! А пока только не ругать.

- Да, а как с новыми клапанами? Никаких несчастий не произошло?

- Нет. То есть я не знаю. Я получила письмо от Ларисы и от Тамары, они довольны. Обе уже работают. А Лену сами посмотрите.

Посмотрю. Неужели из всех семи спасется только одна? Кошмар какой! Новые клапаны. Самый большой срок - восемь месяцев - у Ларисы. Пока все хорошо, сердце значительно уменьшилось в размерах. У тех, с лепестковыми, почти не изменилось, хотя тоже хорошо чувствовали себя. Это разница. Но еще не убедительно. Вот когда пройдет год, тогда да.

- Ну что, больше никаких происшествий не было?

Куда еще? Хватит и того. Смотрю на них. У Петра листок в руке.

- Вот телеграмма сегодня пришла. Извините, я .вскрыл.

Читаю: "Клара умерла неделю назад, потому что вы оперировать отказали. Мать".

- Что теперь? Не вернешь.

Действительно, что теперь? А что дальше? Оперировать всех тяжелых? У нее были шансы, у Клары, хотя очень мало. Новый клапан. Просили дедушка, родители. Не решились. Теперь проклинают меня. "Если бы он…"

- Пойдемте. Где Сашу положили?

- У меня, на третьем, в той же палате, где раньше лежал.

- Хорошо, пойдем, Марья, я один не могу.

Вот и опять он у нас. Снова ходить смотреть, как было тогда. Что же, прожил больше года. Да, но он прошел и цены уже не имеет. "Умер бы тогда, на операции, не мучился бы теперь". Так, наверное, думает. И я бы уже переболел.

Стыдись!

Пошли.

Знакомый коридор. Ничего не изменилось. Детишки играют, все незнакомые. За месяц меняется весь состав.

Какой он - Саша? Обозленный? Грустный? Отчаялся? Дверь тихонько. Маску спокойствия.

Палата. Вторую койку вынесли. Правильно. Цветы. Букет. Теперь - он. Читает. Не вижу лица из-за газеты. Худое тело под одной простыней. Жарко еще.

- Саша, здравствуйте!

Да, изменился. Желтуха. Не сказали, щадили.

- Здравствуйте, Михаил Иванович!

Спокойный голос, слишком спокойный. Пал духом. Пал.

Сажусь на стул рядом с кроватью. Мария Васильевна стала, опершись на спинку кровати. О чем же говорить? Все ясно. "Как себя чувствуете?" Молчать?

Беру руку, ищу пульс. Так, для вида. Смотрю на грудь - сотрясается. Недостаточность клапана. Я знаю теперь, что с этим клапаном. Он жесткий, не закрывается и не открывается, проклятие!

Слушаю сердце. Саша молчит, задерживает дыхание. Ногти синие. Печень щупаю: увеличена умеренно, морщится - болезненна.

- Дайте историю болезни, Мария Васильевна.

Дает. (Догадалась, взяла по пути, не заметил.) Толстый пакет. Почему? Ага, там старая история. Очень много снимков - все наблюдения в динамике. Ждали, что сердце уменьшится. Черта с два!

Перелистываю анализы. Опять подводит печень, как и тогда. Венозное давление приличное, и моча идет. Что же сказать? Нужно прямо. Я не имею права давать ему умирать так, без последней борьбы.

- Ну что? Пал духом? Совсем?

Улыбнулся иронически-весело. Но все равно вижу - отчаяние, жалко себя. Старается не показать.

- Как видите.

- Я хитрить с тобой не буду, Саша, не бойся. Дело трудное, но сдаваться нельзя. Будем вшивать новый клапан.

Сразу стал серьезным. Не ждал. Иронию как рукой сняло. Все мы люди, даже если такие умные…

- Неужели не откажете?

- Нет, не откажу.

Конечно, не откажу. Иначе нет надежды. Пусть потом говорят что хотят.

- Понимаешь (пока нужно на "ты"), понимаешь, наши возможности возросли. Камера себя оправдывает. Слышал об операции? Хотя девочка и умерла, но это потом, от осложнения, а так погибла бы на столе. И эта почечная больная - слышал? Исследования Олега?

- Да, он приносил мне кривые, видел. Очень доказательно.

- Так вот это и вселяет в меня надежду. На операции не умрешь, а после мы уже больше вооружены… Вот.

Улыбаюсь весело, почти торжествующе. Он не обижается на меня за клапан, я знаю. Понимает, что тогда выхода не было. Впрочем, не знаю. Психика меняется, когда болен. Все оценивается иначе.

- Когда?

- Ну нет, не спеши. Нужна подготовка. Вот ты всего десять дней пролежал, а анализы уже улучшились. Нужно печень привести в порядок.

Подбодрил. Лицо сразу стало другое, естественное.

- Ну, расскажите о Париже.

- Нет, дорогой, в следующий раз. Некогда. Пока.

Ушел. Как это ужасно! "Сделаем операцию". "Перешьем клапан". А печень вон какая. Еще в тот раз были неприятности. Сердце большое, предсердие, наверное, мешок. "В камеру". До камеры надо дотащить. Если оно не будет сокращаться сразу, так что камера? Вот если бы уже большая была, чтобы оперировать в ней, а это… Но все-таки есть кое-что. Спасли же того парня с отеком легкого и еще одну больную. Несомненно. И с почкой у них здорово получилось.

Думай не думай, выхода нет. Обязан. Разве что совсем плохо будет? Нет. Не должно. В больнице - режим, лечение - дотянет.

Ну что же, пойдем к следующей. Может быть, завтра? Не все же сразу. Может быть, лучше пойти к Лене? Она хорошая. Уже ходит. Второй клапан - это здорово! Можно описать. Снова "описать". В июне на конференции честно все рассказал о старых клапанах. "Ошибся". "У всех наступило ухудшение". Злорадствовали некоторые: "Обогнал!" Были такие мыслишки.

Мария у Саши осталась. Рассказывает, что шеф сообщил. Нравится он ей, заметно по лицу.

- Тетя Феня, где Гончаров лежит?

- С приездом вас, Михаил Иванович. А Тиша в шестой палате, в шестой. Мать у него была вчера, плакала. Неужто нельзя помочь парню-то? А?

- Посмотрим.

Ты еще будешь меня упрекать, старая болтушка. Почему нет? Ее труд тоже вложен в него.

Вхожу. Ему бы нужно на втором этаже лежать, но раньше здесь был, после первой операции, привык. Парень довольно серый, с детства все болеет, не выучился. "Все люди одинаковы". Нет, не все. Как себе ни внушаешь - не все.

Здороваюсь.

Молчат. Кто-то один робко: "Здравствуй…" Все сменились. Всего два знакомых лица. (Что-то они задержались? Кровь не подобрали?) Где же Тиша? Вон.

- Здравствуй, как ты живешь? Мальчишка еще, сколько ему - восемнадцать? А дашь меньше.

- Худо, доктор. Опять задыхаться стал, и живот вырос.

Неужели асцит?

Смотрю. Вся картина декомпенсации. Оперировать, но не сейчас. Подготовить. Парень какой-то безразличный. Не понимает.

- Когда родители будут?

- Не знаю. Дома делов много.

- Лежать. Ходить нельзя. Понял? Ни в коем случае, иначе хуже будет.

Вызвать отца. Кого раньше? Его, потом Сашу. Посмотрим.

Сделал все неприятные визиты. Времени - первый час. Как хочется быстрее закончить все неприятное!

Посмотрим Лену. Это приятно, если она такая хорошая, как говорят.

Трудно было оперировать. Еще труднее - предложить. Долго не решался, но уж очень быстро у нее прогрессировала декомпенсация. А тут умирающего Козанюка привезли. Набрался духу. "Лена, тебе хуже, клапан испортился. Нет, не беспокойся, я сделаю операцию - вошью новый. Хороший. Помнишь Ларису?" Согласилась и перед родителями настояла. Хорошо, когда верят врачу.

Она еще на послеоперационном - слышал, когда докладывали.

Вот она, наша коммунистическая бригада. Приятно их видеть. Кроме тех моментов, когда что-нибудь случается. Тогда всех бы сожрал.

- Покажите мне больных.

Хожу, смотрю. Все незнакомые лица, настороженные.

Лена на правах выздоравливающей - в маленькой палате. Было нагноение, так там и осталась.

Книжку читает. Хорошо.

- А, здравствуйте, Михаил Иванович. Я еще утром узнала, что вы приехали, все ждала - и нет, и нет. Неужели, думаю, не зайдете к своей крестнице?

Словоохотливая девчонка.

- Как можно, что ты! Я слышал, что ты уже ходить учишься.

- Я бы даже бегать готова, так Нина Николаевна не разрешает. Правда, Мария Дмитриевна?

- Больно быстрая. Венозное давление еще высокое, погоди.

Мария Дмитриевна, как доктор, все знает.

Слушаю, смотрю, анализы перелистываю. Все хорошо. Не хуже, чем после первой операции. Зря они ее в постели держат, перестраховываются.

- Можно тебе ходить понемногу. И в палату переведите.

Сижу в кабинете. Курю сигарету. Сегодня у меня нет операций, пожалуй, можно уйти домой пораньше. Да, уже около часа. Сколько было всяких разговоров!

Леночка пришла из школы. У нее четыре урока. Кто-то ее встречает сегодня? Лиза или жена? Рассказывают: приходит, поест и сразу за уроки. Приучена к труду, к ответственности. Соседки упрекали: "Зачем вы мучаете ребенка?"

Еще нужно бы с Володей поговорить. Запустили уже эту сортировку или еще нет? Перевели ли на перфокарты истории болезни митральных больных?

Как же, много хочешь. Как будто ты не месяц отсутствовал, а год. Горы свернули, держи карман.

Завтра операция. Больного нужно самому посмотреть. Зачем смотреть - они опытные. Нет, обязательно.

А Париж еще незримо присутствует здесь. Марсово поле. Эйфелева башня - такая знакомая по картинкам - оказалась действительно большой. Поднимались. Виден весь Париж - крыши, крыши… Вон, на севере, Монмартрский холм, там Дом инвалидов.

Марья - молодец. Операцию в камере. Сенсация! Если бы не это кровотечение.

В общем все бы ничего, если бы не Саша, не эти старые клапаны. Но Лена хорошая с новым клапаном. Значит, еще есть надежда спасти. Не всех. Одного уже нет. Сима - вот-вот. Юлю вызвать. Да…

На камеру надежда. Чуть не забыл - сходить в лабораторию, узнать, что сделали. Вот память! Их работа чрезвычайно важна… Кто-то бежит. Что такое? Виктор. Лицо. Ужас. О боже! Что…

- В камере несчастье! Скорее…

Подхватываюсь, бегу вниз, он - впереди. Сердце сжалось, а голова ясная. Привычка: "Кровотечение?!" Там хуже. Смерть. Война.

Слова:

- Не знаю… пришел - они в камере… все хорошо… вызывали в академию… потом это. Я - к вам… Помогите!

Уже не поможешь.

Конец.

Всему конец. Маленькая мысль: "Паникует! Несобранный…"

Нет, кричат. Нет! Случилось. Не надо, не надо… Боже! За что? Взорвалась? Не слышал…

Веранда. Нет, камера цела. Пар, шум воды. Крики. Люди. Коля. Алла. Сестры. Дима. Женя. Кто-то кричит: "Носилки! Носилки!"

Больные. Прогнать. Командовать. Должен.

- Марш отсюда, чтобы ни одного! Сестры - забрать!

Люк уже открыт. Коля льет туда воду. Пар.

Пожар.

Кошмар.

Командую, не думая. Как при операции, когда кровь.

- Стерильные простыни! На носилки! Виктор - в камеру! Коля - тоже! А из нее жар.

- Женя - воду! Обливай их! Сам помогаю вытаскивать… Еще живые. Может быть, чудо? Нет, безнадежны.

- В перевязочную! Анестезиологов! Наркоз!

А вдруг они еще чувствуют?

Нет, не могут. Все равно наркоз. Не знаем.

Положили на носилки. Черный цвет. Белые простыни. Понесли.

Все кончено. Кончены операции. Клапаны. Детишки. Леночка. Но спокоен. Пустота.

Родственникам. Нет, немного подождать. Пока обработают, забинтуют.

Прокурору. Отогнать всех, чтобы не трогали. Преступление. "Несчастный случай со смертельным исходом". Я виноват. В чем? Я придумал эту дурацкую камеру. Я.

- В перевязочную! Одного на первый этаж, другую - на второй! Вызвать сестер из операционной. Дима - интубация, наркоз. Закись. Готовьте. Вызвать хирургов, свободных от операций.

Выполняется четко. Привыкли к хирургическим катастрофам. Но уже бесполезно. Я вижу по ним. (На войне, помнишь? Такие же.) Там - за идею. А здесь - за что? Для тебя?

Нет! Нет! Нет!

Все равно виноват.

Надя год назад как вышла замуж. Счастливая. Была. Алеша… Алеша, круглолицый, веселый инженер. Подавал надежды. Почему он в камере? Не знал… Обязан знать. Но Виктор? Кандидат уже, не мальчик. А, что Виктор…

Позвонить в министерство. В обком. Катастрофа.

Да, директору. Наверное, уже знает. Что директор? Он ни при чем. Твои выдумки - камеры, клапаны. Сидел бы тихо, как все… Если голова дурная. Не лез бы.

Везде сообщить: "Пока живы…" На тормозах. Нет, по-честному: "… но безнадежны…"

Перевязочная. Быстро все организовать. Да, уже ждут. Нина в перчатках, в маске. Спокойная. Безразличие? Нет, выдержка.

Положили на стол. Открыли. Смотри, смотри, не отвертывайся!

Но трех больных уже спасли вот этой камерой. Брось, разная цена. То - больные. Эти - здоровые. Молодые. Но тот после операции с отеком легкого тоже был молодой. Еще неизвестно, что с ним будет. Может быть рецидив.

Дима:

- Не могу ввести трубку. Отек.

- Нина, делайте трахеотомию. Обработка только после наркоза, с выключением движений. Все ясно? Я пойду на второй. Нина, потом освободите палату у себя, на третьем. Оттуда почти всех больных можно вывести.

Коридор. Лестница. Коридор.

Там опытные. Какая разница? Все-таки. А вдруг? Мы будем лечить по последнему слову - искусственное дыхание, длительный наркоз, вливания, поддержание всех балансов. Как сердечных больных. Но все равно есть пределы возможного.

Перевязочная. Надя закрыта простыней. Правильно. Сам Петро делает трахеотомию.

Леня:

- Интубация не удалась.

- Знаю.

Капельное вливание уже налажено. Наркотик введен. Уже выключены из жизни. Теперь навсегда. Так лучше.

- Леня, наркоз закисью, непрерывный. Дыхание выключить. Петро, взять все анализы, как после АИКа. Я пойду звонить.

- Куда?

- Прокурору, начальству.

- Может быть, подождать?

- Нет, безнадежно. Ты не был на войне, не видел. Я знаю. С обидой:

- Зато я был в шахтах. Тоже видел всякое. Почище этого.

- Нет. И за родственниками послать. Успеете обработать?

- Наверное. Это же не скоро - пока разыщут.

Им еще неизвестно. Занимаются своими делами и ждут родных обедать. Я их не знаю - сколько, кто? Скоро узнаю. Представляешь?

Что ты им скажешь? "За науку"? "На благо человечества"?

А где Виктор? Почему не он был в камере? Почему Алеша?

Потом. В кабинет, звонить.

Где-то был телефон прокуратуры. Просили какую-то справку по экспертизе. Теперь по мне будет экспертиза. Неважно. Нашел, набираю.

- Прокуратура? Мне нужно кого-нибудь из ответственных лиц.

Спокойный голос: "Я прокурор".

Объяснил ему, что случилось. "Во время проведения опыта в камере…" Я и сам еще не знаю толком как и что. Обещал приехать.

Входит Алла.

- Михаил Иванович, это, наверное, от прибора… Я видела - он обгоревший. Может быть, выбросить его? Чтобы никто не видел.

Прибор? Да, да, Виктор: "Без него нельзя. Разрешите?" - "Если очень нужно, то поставьте. Только смотрите". Значит, не усмотрели. А разрешил я. Я виноват! Суд. Страх.

- Да, выбрось.

Она поглядела на меня, пошла.

Значит, выбросить? Чтобы не нашли причину. "Причина пожара осталась невыясненной…"

Позволь, ты с ума сошел?! Значит, "…причина не…" Нет, не может быть!

Краснею. Вернуть. Немедленно! Бегу, догоняю на лестнице.

- Алла! Алла! Не надо. Пусть все останется как есть. На том же месте.

- Извините, я подумала… о вас. Я не буду.

О, сколько подлости в человеческом нутре… Имей мужество ответить.

Да, я буду стараться. "Правду, только правду, всю правду…" Легко сказать. Кто-то в голове так и подсказывает всяческие шкурные мыслишки. Все время приходится гнать их. Гони.

Покурить…

Позвонил начальству. Объяснил подробно что и как. Ответ нечленораздельный.

Так стыдно! Все тебя считали умным, и вдруг оказывается, ты просто дурак.

Теперь ясно - загорелся прибор.

Утюг, приемник иногда перегорают.

Но этих приборов у нас перебывало десятки. Никогда они не горели. Просто переставали работать, и все. Потом Володя чинил их, они снова работали. Часто ломались. Почему этот должен гореть?

Потому что кислород. Ты просто кретин. Вспомни опыты по физике в шестом классе: раскаленная железная проволока в кислороде горит ярко, с искрами. Сгорает начисто.

И этот тоже хорош гусь. Сказал ему: "Смотрите строго". А он не смотрел. Он куда-то гонял, в академию. Опыт без него. Не надо. Он рисковал больше всех. Никто столько раз не был в камере, сколько он. Десять, двадцать раз?

Нужно расспросить до приезда прокурора. А то я даже не знаю, как произошло.

С прибором-то как получилось! Может быть, она нарочно подсказывала мне, Алла? Чтобы спровоцировать? Перестань. Неужели теперь все грязное, все дрянное вылезет наружу?

Не может быть.

Уже, наверное, обработали, перевязали. А ты боишься их? Да, боюсь. Давно такого не видел. С войны.

Сначала на второй этаж. Больные все спрятались. Есть ребята, что были в камере, с Олегом. Могли бы… Тоже этот прибор был, оксигемометр.

Стой! А ты представляешь, если бы во время операции? Там их было пять человек, много перевязочного материала. Спирт? Наверное, был и спирт. О, кошмар! "Я все сама проверила…" Да, это Марья сказала. Она дотошная. Спасибо ей.

Каково будет тем родителям, дети которых были в камере? Правда, с их согласия, но какая разница? Доверяли абсолютно. Теперь не будут доверять. И правильно.

Отменить операции на завтра. Не забыть сказать Петру.

Как-то сегодня Семен доделал? Не приходили, значит, ничего. Другие операции были уже закончены - вспоминаю врачей, - видел там и потом в перевязочной.

Париж. Париж.

Неужели было? Сидим в ресторане, болтаем, пьем вино. Никаких забот. Никаких.

Вот перевязочная. Надя вся окутана бинтами, как кукла. И лицо завязано. Так лучше. Только трубка для искусственного дыхания торчит из повязки. Петро уже снял перчатки, маску.

- Перекладывайте на кровать, везите. Смотрите за капельницей.

А вдруг? Нет, таких чудес не бывает. Не бывает.

Переложили, повезли.

Лица с остановившимися глазами. Все делается молча. Скрипят колесики кровати. Не смазывают. Плохо работают. Ты-то сам хорошо?

- Петро, проводите и все посмотрите сами.

Если бы не идти коридором. Никого бы не видеть. Все считали - "шеф". Думали: он все может, он голова. А оказалось? Ничтожество. Ученик шестого класса знает про кислород.

Странное желание - все вернуть назад. Вот на этом месте, в прошлом, нужно было остановиться. И все будет в порядке. Сколько раз бывало такое! Операция. Трудно. Вот здесь нужно решиться, что-то подсечь скальпелем, отделить ножницами. Раз!

Кровь! Фонтан крови! Пальцем, тампоном. Минуты, часы борьбы. Не мог. Смерть на столе. Потом долго: "Мгновение, вернись!" Вернись та секунда! Я сделаю не так! И представляю, как бы все было хорошо, жизнь пошла гладко, спокойно. Больного увезли в палату. Обход: "Как живешь?"

Здесь даже не знаю, сколько вернуть. С момента, когда разрешил прибор? Или когда согласился на пробную камеру? На заполнение кислородом?

Тоже и инженеры хороши. Хотя бы кто-нибудь подсказал, намекнул, что, мол, кислород! Опасность пожара! Будто никто и в институтах не учился. Электричество провели! И этот тип не проверил!

В общем, все виноваты? Кроме тебя.

Перевязочная. Нина кончает обработку. Дима дышит мешком. Уже почти все забинтовано. Лучше, когда повязка. Белый цвет успокаивает. Повязка - это какая-то гарантия жизни… Не в этот раз.

- Кровяное давление проверяли? Дмитрий Алексеевич? Анализы взяли?

- Да. Пока не закрыли руку повязкой. Но какой смысл?

Смысла в самом деле нет. Но есть привычка бороться до конца.

Молчание. Стоило бы выругать, да, пожалуй, не имею права. Анализы не спасут.

- Возьмите все анализы. Тянуть как можно дольше. Наркоз не прекращать ни на минуту. Нина, на посту все делать, все измерять, как при тяжелом шоке.

Скрипят колеса кровати. До лифта, потом кверху. Я совсем мало знаю этого мальчика. Совсем мало. Кончил институт в прошлом году. Где-то работал до нас, не понравилось. Хотел иметь настоящую науку, для людей. То ли Виктор его уговорил? Увлекающийся человек, мог соблазнить… Почему он в камере? Но не мог же Виктор один каждый день?

Нужно посмотреть, как они устроены в палате. Снова лестницы. "Лестницы… Коридоры…" Песня такая, давно в моей голове - несколько лет.

Дверь в палату к Саше открыта. Прошмыгнуть, чтобы не заметили. Ни с кем не хочу встречаться.

А как же теперь Саша?

Да, как же теперь? Все расчеты были на камеру… Все. Пусть умирают. Он, Юля, этот Гончаров. Я больше не могу… Если мне еще разрешат оперировать, не посадят. Почему посадят? А почему нет? "Несчастный случай со смертельным исходом по вине администрации". Я администрация.

Нет, я больше, чем администрация. Я все это придумал, увлек людей, торопил. Пусть судят, сажают, это даже лучше. Искупление. Плохо, когда не было искупления, когда были ошибки с этими разными новыми операциями и никто не наказывал. Только сам. Пусть накажут. Будет легче.

Но подлые мысли тоже тут. "В твоем возрасте

- сидеть… подумай…" "Не ты делал камеру, не ты ставил опыт…" Все не я.

Держись. Не поддавайся. Все ты. Только ты. Они

- лишь исполнители. Люди, которые делают. Не-

умело, глупо делают. Нужно контролировать и думать за них. Ты виноват. Должен нести наказание. Радуйся, если кто-то снимет с тебя тяжесть.

Вот, пришел. Что еще предстоит увидеть этим палатам?

Все тихо и благообразно. Две кровати, двое больных, укрыты. Только лица у них завязаны и руки, что видны из-под одеяла, тоже. Искусственное дыхание. Два аппарата работают почти в такт. Из капельницы каплет кровь. Измеряют кровяное давление, записывают. Оно нормальное. Оксана сидит со своим осциллографом. По очереди приключает то одно, то другое сердце. Они сокращаются хорошо и ровно.

Все спокойно. Назначения расписаны на карте по часам, как всегда, на сутки. Потом можно расписать дальше.

Пытаемся обмануть судьбу.

Врачи сидят в коридоре - Нина, Мария Васильевна, еще кто-то. Разговаривают вполголоса.

Мне не о чем с ними говорить. Пойду.

Не первый раз здесь умирающие больные. Бывало и по два сразу.

Нет, так ужасно, нелепо - не бывало.

Смерть одинакова. Если ошибка при операции. Если врач что-то упустил после, в палате. Вот так же - без сознания. Так же работают аппараты. Так же нужно сказать родным: "Все, не надейтесь!"

А иногда - чудо.

Помнишь, маленький Саша, совсем недавно? Не проснулся, попал воздух в сердце; что-то было пропущено. День, два, три. Мать со слезами вымаливает: "Может быть, есть хоть какая-нибудь надежда?" Сначала я говорил, что есть. И сам надеялся. Но три дня никаких признаков сознания. Кора погибла. Нельзя их больше обманывать. "Нет, не надейтесь. Но будем делать все". Прошла неделя, другая. Отключили аппарат. Он все живет. (Сердце-то заштопали хорошо!) Уже ясно: живой, но без коры. Потом мать стала уверять, что он ее понимает. Я проверяю - нет. Думаю, лучше бы он сразу умер, чем жить как животное. Прошла еще неделя, еще, и стало ясно - он понимает. Но не говорит. Никак. Все равно рады безмерно, все ходим смотреть на Сашу. Он только поводит умным взглядом. Ничего! Будет жить немым. Лечили, приглашали консультантов… Потом выписали домой. Он уже ходил чуть-чуть, весь скрюченный. Недавно утром мать у клиники встречает, бежит навстречу. "Михаил Иванович! Саша говорит! Саша, Саша, беги сюда!" Бежит, не быстро еще, но бежит. "Саша?" - "Здравствуйте…" Бывают чудеса. Это не чудо. Борьба до конца.

Не так уж часто удается.

Нет! Каждый год маленький успех. Меньше процент. Уже боталловы протоки - не умирают. Межпредсердные дефекты с АИКом - почти. Тетрады - много меньше. Вот еще клапаны…

Не утешайся. Никаких клапанов больше. Никаких мечтаний. "Офелия, иди в монастырь…"

Давай без этих штучек. Нужно платить долги. Сегодня твой долг страшно возрос. Еще за клапаны не расплатился, а теперь - совсем беда. Поэтому только труд. Никаких рискованных предложений. Бери только то, что природа дает, что умеешь.

И не вселяй несбыточных надежд.

Банкротство.

Кабинет. Одному в нем страшно. Но придется. В коридоре сидят Коля, Виктор Петрович, Алла. Да, я вызвал их, сам забыл.

- Заходите. Садитесь. Расскажите.

Коля толковее всех говорит. Виктор скис. Он только доказывает, почему не был с начала опыта. Это особый разговор. С ним, с глазу на глаз.

- Они веселые были. Сидели в камере и завтракали. Виктор:

- А что у них было на завтрак? Хлеб с маслом? Коля не знает, и Алла тоже.

- Потом они что-то делали с собакой. Потом кричат: "Закрывай!" Я закрыл люк, закрутил барашки. Кран на баллоне уже был открыт.

Снова Виктор:

- Был опыт с инфарктом миокарда. Они перетянули коронарную артерию и наблюдали за кровяным давлением, за ЭКГ.

Не хочется его слушать, смотреть на него. Знаю, что я не прав, что он сам мог быть там, а все равно. Не могу себя пересилить. Только вежливость.

Коля:

- Давление они повышали медленно, все как было заведено по графику. На полатмосфере откинули винты с крышки. Прошло полчаса.

- Алла, да? Полчаса?

- По моим записям через полчаса была одна атмосфера.

- Хорошо, дальше. Что было дальше?

- Потом давление повысили до двух атмосфер. Что они там делали, я не знаю.

- Виктор Петрович, у вас есть программа опыта?

- Да, есть. Показать?

- Не нужно. Еще пригодится…

Почему ты не доложил мне ее раньше? И почему не сказал, что этот мальчик туда лазит? И что бы изменилось? Наверное, я бы согласился. Опыты по инфаркту сейчас меня не очень интересовали.

- Потом, это через один час и двадцать пять минут, я взял трубку и слышу голос: "Что-то горит…" Потом сразу, ну, через секунду, через прокладку из шлюза стал выбивать дым с шипением. Я бросился к баллону и перекрыл кислород. В это время раздался удар - вырвало патрубок предохранительного клапана, и оттуда вырвался огонь.

- В это время я побежал за вами.

- А я отключил электричество и открыл кран на шланге, которым камеру поливали, когда было жарко. Народ прибежал, люк открыли, барашки были откинуты.

- Ты точно помнишь?

- Да, точно. Сам делал. Дальше вы все знаете. Минуты через три затушили, а потом и вытащили.

Дальше я знаю. Вижу эту картину. Буду видеть до гроба, как войну. Вода, пар… темнота внутри… И все, что потом.

- Сколько же прошло от момента, пока сказали "горит", до взрыва?

- Я не могу сказать точно, но, наверное, секунд пять. Я еще баллон закрутить не успел.

Пожар, от электричества. Клапан вырвало давлением. От высокой температуры резко повысилось давление. Ясно. Все произошло молниеносно. Семьдесят девять процентов кислорода. Две атмосферы. Ты идиот. Кретин… Все кретины. Человек сорок с высшим образованием имели отношение к этому делу. И ни один не сказал об опасности пожара. Ни один. Все равно - ты должен был знать. Ты начальник. Я слабый человек…

Тогда не берись. Но как же не браться - если нужно. Страшно нужно! Пусть делают те, кто обязан, и знает, и отвечает, - инженеры институтов медицинской промышленности. Но они не делают, а больные умирают.

Все равно. Больше уже не буду. С этим не расквитаться.

- Можете идти, товарищи. Вот-вот приедет прокурор, будет следствие. Говорить только правду. Ничего не скрывать.

Сигарета. Что бы я делал без них сегодня, вообще? Вот теперь все окончательно ясно. Пусть приезжает прокурор.

Но это так, о прокуроре. Это второстепенно. Для него есть закон.

Родственники. Почему их так долго нет? А может быть, уже приехали? Что я скажу им?

Что же я могу сказать, кроме правды? "Да, живы… Но безнадежны…". "Произошел пожар. Не знаю причины". Могу я так сказать? Могу. Пока могу. "Вызвали прокурора. Будет следствие - покажет".

Это все слова. Нет, я ничего не могу, кроме слов. Не умею. А может быть, и нет права утешать. Я виноват. Я… убийца. Страшное какое слово!

Нет, не могу больше ждать их. Пойду узнаю, может быть, приехали. Еще одну сигарету. Париж. Ницца. Нет, не было. Вот война была. Растерзанные бомбами тела. Обгорелые трупы.

Пойду. Нет, сначала туда. Может быть, уже? Длинный какой коридор. Как бы проходить его, никого не встречая? Дети играют. Значит, еще нет и пяти часов. У Саши двери закрыты. Тишина. Я, наверное, не смогу.

И здесь тихо. Только слышны ритмичные звуки аппаратов. Теперь они не совпадают. Один быстрее. Почему бы?

Нина меня встречает.

- Давление удерживается. Есть моча. Пульс стал чаще.

Смотреть не на что. Повязки. Они не промокают. Странно. Анализы принесли. Приличные показатели. Но это означает, что анализы не улавливают чего-то самого главного. То, что случилось с ними, несовместимо с жизнью. Я знаю. Видел. Если поддерживаем, то только за счет вливаний, наркоза, лекарств.

На электрокардиоскопе - ритмичное подпрыгивание зайчиков.

- Продолжайте так же.

Пошел искать родных. Больше нельзя откладывать. Наверное, они в зале. Или в лаборатории? Нет, должны быть близко от своих.

Опять этот коридор.

Зал. У дверей стоят Света и Алла.

- Мы уже все рассказали. Но они хотят видеть вас.

Вот самое главное. Нет, не самое. Самое - это они, Надя и Алеша. Всякое горе у живого проходит. У матери не проходит. Рубцуется, но не проходит.

Отвел девушек в сторону.

- Скажите, кто родственники?

- У Алеши одна мать. Она здесь. У Нади - муж, мать, отец. Приехали муж и мать.

- Пойдемте.

Взгляд. Сидят на стульях молча. Тихо плачут. Юноша сидит прямо, губы сжаты, лицо неподвижно. Алла:

- Вот Михаил Иванович.

Михаил Иванович. Убийца. Нет, не скажут. Пока не скажут, они еще надеются. В это время доктору не говорят…

Встали, подошли все. Я не могу разглядеть их лица, глаза куда-то прячутся. Нет, смотри прямо.

- Я мать Алеши. Профессор, скажите - как? Мать. Еще не старая женщина. Остальные молчат. Другая женщина старше. Плачет.

- Вам все рассказали, товарищи. Ожоги очень тяжелые. Третья степень… (Понимают ли они?)

- Но они живы? Или, может быть, уже нет их?

- Пока живы. Делаем все, что можем.

- Они страдают? Боль, наверное, адская?

- Нет, они под наркозом. Сразу, с самого начала. Искусственное дыхание и наркоз.

Молчание. Отошли в сторону. Женщины сели. Юноша остался со мной.

- Как же это вы могли допустить такое? Вы - профессор. Ребенку ясно, что в кислороде все горит. Есть же у вас инженеры?

Что ему скажешь на это? Ребенку ясно, а я не сообразил. И все другие - тоже.

- Да, вот так получилось. Больше мне нечего сказать. Вот опять мать Алеши:

- Профессор, пустите меня к нему.

- Нет, не могу. Он под наркозом, забинтован весь.

Не настаивала. Нельзя пустить. Ей же будет хуже. Пусть лучше меня считает извергом. Оправдаться перед ними все равно нельзя.

Можно уходить.

- Девушки, побудьте здесь.

Это нашим. Они же были подруги или, во всяком случае, товарищи по работе. Обязаны, хотя и не легко. Но им легче - они не виноваты.

Снова кабинет. Сигарета. Вторая.

Они умирают за науку. Нет, из-за твоей глупости, что не сообразил о кислороде. Но держат же в Англии малые камеры на кислороде? Видел на фотографии - прямо в палате стоит, для одного человека. Рядом - кровать. Дело не в кислороде. Не нужно было электричества. Но без этого опыты не дали бы всех сведений. Значит, надо что-то придумать.

Я не мог придумать. Не мог. Взялся не за свое дело - конструировать камеры.

Я не конструировал.

Хватит повторять одно и то же! Ты еще не перед судом.

- Михаил Иванович, к вам пришли. Вошел высокий худой человек. Вот это и есть прокурор. Таким и должен быть.

- Я прокурор Малюгин Сидор Никифорович. Вот мое удостоверение.

Не стал смотреть. Сейчас для меня каждый человек - прокурор.

- Садитесь, пожалуйста.

Он смотрит на меня внимательно. Как доктор. Наверное, он слышал обо мне. Как же - многие знают.

- Расскажите, Михаил Иванович, что у вас произошло.

Как ему рассказать - подробно или кратко? Как получится. Все, что знаю.

Рассказал, для чего камера и как ее делали. Инженеры, энтузиасты, без денег, сверхурочно. Разве их упрекнешь после этого, что они не все додумали? Что должны бы знать о кислороде, когда электричество проводили. Рассказываю, что эксперименты были поручены кандидату медицинских наук такому-то. Он не отходил от этой камеры все лето. Вечерами ставил опыты… Что о нем скажешь, если он сам был в камере больше двадцати раз? Говорю, что были получены ценные данные для лечения больных. Кривые даже показал, и он посмотрел их с интересом. Прокурор, наверное, все должен знать? Есть эксперты. Эксперты все равно что наши консультанты. После них нужно самому вникать, и складывать, и примеривать.

Он спрашивал: "А для каких больных?" Я, конечно, мог бы много распространяться, но удержался, коротко перечислил. В конце: "В том числе и инфаркты. В Голландии и Англии имеются такие-то наблюдения". Ему, правда, инфаркт не угрожает. Слишком худ.

- Без этого прибора никак нам было не обойтись. Ценность опытов понизилась бы в несколько раз.

Он ничего не писал. Привык держать в голове. Профессиональное: разве можно забыть, что было с больными, если это важно?

Рассказал и о лечении больных. Об операции, что сделала Мария Васильевна. "Правда, это была уже ее инициатива, я ее не заставлял, без меня было". Струсил, значит, отказался. Пусть сама отвечает.

- В общем, если не считать даже синих ребятишек, которых готовили к операции, трех человек спасли от верной смерти.

Все правильно сказал - спасли. Почечную и двух с отеками легких. В будущем надеялись много спасти, чуть не половину из тех, что у нас умирают. А в целом очень много. Но этого я не стал говорить, уже в начале рассказа упоминал об эффекте.

Рассказал о самой аварии. Так теперь называю, даже про себя. Так легче. Мало ли какие аварии бывают? Что сам видел, что другие передавали.

"Они сами скажут подробнее. Может быть, я что-нибудь и перепутал…"

О том, как прибор хотел выбросить, не сказал. Хочу вычеркнуть, а нельзя. Было. Но пусть останется при мне. Алла тоже будет молчать.

- Вот и все.

- Как их состояние? Степень тяжести поражения?

Такое-то и такое-то. Безнадежно. Живы только благодаря нашему интенсивному лечению - наркозу, искусственному дыханию.

- Документация какая-нибудь у вас есть?

- Не понял.

- Чертежи камеры, акты испытаний, результаты исследования, истории болезни.

- У меня нет. Это у Виктора, у Олега.

Какие испытания? Да, забыл… Описал, как испытывали искрой, вольтовой дугой… "Ничего не случилось, и мы успокоились…"

- Принимали ли пожарники, котлонадзор? Был ли ответственный за технику безопасности?

- Что? Нет, не принимали. Я не знал. Не было ответственного.

Пожарники. Котлонадзор. Техника безопасности. Никогда в больнице они ничего не принимали. Тоже - есть баллоны с кислородом, рентген с высоким напряжением, всякая электрика… Нет, никогда не слыхал.

- Проходили ли освидетельствование участники опытов?

- Да. Их смотрел отоларинголог. Поскольку все были врачи, то о своих болезнях знали, и кто сомневался - не шли. Противопоказания в камере были объявлены.

- Документировались ли результаты осмотров?

- Зачем? Мы же всех знаем. Кому нельзя - не пускали.

Неужели это главное? Акты, записи? Разве от этого они погибли, Надя, Алеша? Ведь совсем другое… Нет, не буду говорить. Он знает, что делает. Ты - подследственный. Отвечай, что спрашивают.

- Причина, видимо, в приборе, в оксигемометре. Это я его разрешил поставить. Без него опыты потеряли бы много ценного. А я по глупости не догадался, что в кислороде всякий прибор опасен. И никто мне это не подсказал.

Не мог утерпеть, чтобы не пожаловаться. "Не подсказал". Слабость… Нет, не герой…

- Пойдемте посмотрим место аварии. И прошу вас, скажите, чтобы принесли всю документацию на камеру и на опыты.

Пошли. Как мне не хочется идти туда…

Иду вперед. Лучше через двор, чтобы не встречаться.

- Вот наша камера.

Встал в сторонке. Все здесь как было. Вода после тушения, какие-то обгорелые предметы, выброшенные, когда мешали. Валяется оторванный предохранительный клапан. Стрелка манометра дошла до предела и там застряла. На боках камеры - сгоревшая краска. (Почему в голубой цвет?)

Он открыл дверцу, заглянул внутрь. Потом закрыл, попробовал винты. Подошел какой-то товарищ, видимо, его помощник.

- Опечатайте, пожалуйста.

Больные издали рассматривают нас. Камера вселяет ужас. Каждый благодарит Бога, что не он.

Осмотр закончен. Обгорелый оксигемометр он тоже осмотрел. Лежал у самого входа. Может быть, его уже выбрасывали.

- Завтра утром приедет экспертная комиссия. Теперь у вас много комиссий будет… приготовьтесь.

Улыбается. Старается подбодрить. Вид у меня, надо думать, кислый. Пытаюсь натянуть серьезную, спокойную маску.

- Что мне готовиться? Я готов.

- Вы не расстраивайтесь. Все бывает. Вот в университете недавно баллон какой-то взорвался - тоже была смерть.

Конечно, все бывает. Для него это просто случай. Как для меня сообщение, что вот в такой-то больнице прозевали заворот кишечника и больной умер. Умер и умер. Жаль, конечно, но где же были глаза у этих врачей?

Где же были глаза у меня?

- А сотрудники эти в камере работали добровольно или по чьему-либо распоряжению?

- Все только добровольно. У них были научные темы по камере.

И я тоже лазил в нее. Как это я не сказал? Забыл. Это ведь важно. Сказать? Нет, теперь уже поздно. Душонка у тебя мелкая, все торгуешься…

Наверху нас уже ждали Олег и Виктор. Вид у Виктора неважный. Под мышкой держит какие-то бумаги. "Небось одни черновики, с опытами торопились, не оформляли как следует". Всю жизнь долблю врачам о документации, а сам попался, как мальчик…

- Вот эти товарищи, Сидор Никифорович, ответственные за работу.

Поздоровался с ними за руку. Представились.

- Больше я вас не буду задерживать, Михаил Иванович. Вы уж извините. Закон. Я бы хотел побеседовать с товарищами немного.

"Закон есть закон" - картина такая была. Хорошая.

Простились. Я провел их в свободный кабинет Петра.

Пойду к себе, посижу. Покурю. Но вот Петро идет.

- Живы они?

- Да, пока без изменений. Ну как?

Любопытство в голосе. Обозлился. Хотел оборвать, но сдержался. Будь вежлив, дорогой товарищ. Нет у тебя морального права ругаться.

- Ничего. Оказывается, нужно было массу всяких формальностей выполнить, прежде чем начинать работу.

- Формальностей? Каких?

- Я потом расскажу. Вы тут ни при чем. Ушел в себя. Как в раковину.

Теперь кажется, что каждый боится за себя. У Виктора вид неважный. Наговорит… А что он может наговорить? Кто его обвинит, когда он сам больше всех там торчал? Молится, наверное, в душе: "Пронесло".

Не надо думать о людях плохо. У каждого всякие мысли возникают, и у Виктора тоже. Все дело в поступках. Мысли - они противоречивы. Может быть, и есть такие люди, что всегда думают только хорошее, но я не могу.

Вот и с прокурором поговорил. "От сумы да от тюрьмы…" Хирургов нередко тревожат стражи закона. Меня бог миловал - ни разу дело не заводили. Кажется, всего однажды пришлось давать объяснения по какой-то жалобе. Несущественной, даже не помню суть.

Плохо быть прокурором. Им хуже, чем докторам. Слишком много всякой грязи проходит через их руки, и оптимизм сохранить очень нелегко. Почему он должен мне верить, что я-де не знал? Может быть, я карьерист, торопился, хотел первый выскочить? И правила знал, да пренебрег. Много ли вот он, прокурор, видит честных людей? Столько же, сколько я здоровых.

Но без веры все равно трудно. Объективность, эрудиция, а где-то обязательно вера. И никаких наград. Тихо делают свое дело, получают маленькую зарплату. За границей есть громкие процессы, можно блеснуть, а у нас? Несколько любопытных зевак.

Так, наверное, и нужно. Благородное дело не Должно вызывать шума. Иначе появятся всякие подозрительные стимулы. Квалификация и сердце. Больше ничего не нужно. Конечно, при условии хороших законов.

Значит, доверяешь? В общем да. К адвокату советоваться не пойду. Кто-то идет, вижу тень на стеклянной двери.

- Михаил Иванович, к вам профессора пришли.

Какие еще профессора? Уже комиссия? Рано! Друзья! Афанасий Никитич и Александр Федорович.

- Здравствуй, Михаил Иванович. Мы узнали и приехали проконсультировать, помочь. Просто пожалеть.

- Спасибо большое. Спасибо. Садитесь.

Я им рад. Хотя ужасно не хочется снова все пересказывать. Они знали о камере, я им показывал графики опытов. По-моему, они радовались вместе со мной, что вот так здорово получается. Может быть, немножко и завидовали, что так удалось. Где-то в уголке, но самую малость. Как все, как я.

- Расскажи коротко, может, что посоветуем.

Говорю, как было, только чуточку сокращая подробности, чтобы недолго. И о прокуроре рассказал и передал его слова "о документации". Грустный получился рассказ.

Что они мне могут посоветовать? Все открыто, и никаких хитрых ходов не мыслю. А их спасти невозможно. Спасибо, что пришли, посочувствовали.

- Тебе сейчас не до нас, понимаем. Пойдем посмотрим больных, мы запишем свою консультацию. Знаешь, для порядка, для родственников, какое-то значение имеет.

Правильно говорят. Теперь все может пригодиться. "Документация". Нужны всякие подпорки, когда сам падаешь.

Пока принесли халаты, грустно сидели.

- Как же вы узнали?

- У нас совет был, кто-то из ваших позвонил.

Идем в палату через длинный коридор. Тихий час кончился, и детишки играют, будто и не было несчастья. Сестры зашикали, когда нас увидели. Не нужно, пусть бегают.

Как я теперь буду их оперировать? Не знаю. Кажется, рук уже не поднять и права не имею. Хорошо, что научил помощников. Кроме клапанов, могут делать все. Если нужда заставит.

Противненькая такая жалость к себе поднимается порой, как тошнота.

Тишина сегодня на посту. Нет обычной веселой суеты. Дыхательные аппараты работают, значит, пока живы.

Профессора посмотрели. Вижу тоску в их глазах. Что можно сделать? Только оттянуть конец. Такова идея медицины - бороться за жизнь, даже без всякой надежды на победу.

- Давай истории болезни, мы запишем консилиум.

Сели у столика в коридоре и тихо диктуют. Нина пишет. Я не слушаю, смотрю в окно, без мыслей. Все мысли уже вышли.

Золотая осень на дворе. Банальные слова. Раньше были слова как слова, а теперь говорят - "банальные". Где их набрать - новых слов?

Кончают. Значит, я все-таки слышу. Подсознательно. "Диагноз: ожог третьей степени всей поверхности тела. Проводимое лечение правильное…" Подписывают.

- Подпишись и ты, Михаил Иванович.

И я подписываюсь.

Не люблю широких консилиумов, у себя в клинике никогда не устраиваю. Толку от них мало, потеря времени. Гораздо проще пригласить одного-двух специалистов, товарищей, просто посоветоваться. "Самонадеян", небось говорят. Нет, так полезнее.

Но сейчас они правы. "Документация". Возможно, будет фигурировать в суде. А то сказали бы: "Почему не собрали консилиум?"

- Ну, мы пойдем.

И шепотом: "Не бойся".

- Я не боюсь. Спасибо вам большое.

Я не боюсь. Разве может быть ужаснее, чем то, что видел? Видел на войне, но ведь это не немцы, это я.

Проводил их. Нужно быть вежливым. Двигаешься, говоришь как автомат.

Мать Алеши выглянула из дверей.

- Что сказали профессора?

Хочется сказать: "Ничего. Они меня лечили".

- Сказали, что лечим правильно.

- Есть надежда?

-Нет.

Не могу ей лгать. Тем более что все может кончиться сейчас. Сердечные сокращения стали чаще, а кровяное давление понизилось. Пришлось увеличить темп вливаний. Начинается паралич сосудов.

Спрятаться к себе в кабинет. Сидеть и ждать конца.

Покурить. "Осталась только пригоршня махры…" Когда все хорошо, то живешь и жизни не замечаешь. Хотя в нашем деле "все хорошо" не бывает, но более или менее - да. Весь прошлый год был хороший. Клапаны изобрели. Сашу прооперировали удачно. Камеру стали энергично проектировать, казалось, вот скоро падут последние стены крепости сердца.

Люди все казались хорошими. Обстановка: "Ничего, притрется". Вот кибернетики создадут большие машины, наладят планирование. Начинается наступление на психику. Такие вот Саши разгадают "программы поведения". Моделируют их. Рассчитают воспитательные воздействия - и так спокойно поедем в лучшее будущее. Леночку воспитываю, вижу, чего можно добиться, если настойчиво и с любовью… И сам кажешься таким благородным, бескорыстным. Душой не кривишь нигде. Разве что промолчишь, когда надо бы сказать. Но не будешь же шум поднимать из-за пустяков? В общем-то все хорошо и правильно.

Скоро ли это кончится? И вообще все скоро ли?

А впереди еще похороны. Пойти - может, родственникам будет противно смотреть на мое лицо. "Пришел на похороны своих жертв". Не прийти - опять: "Бессовестный, угробил и даже последний долг не отдал".

Обязан идти. Пусть все смотрят.

Если бы врачи ходили за гробом своих пациентов, наверное, никто бы не стал врачевать.

Но иногда стоило бы заставлять кое-кого. Впрочем, на тех, кого нужно заставлять, не подействует.

Мрачно все сегодня выглядит. Да иначе и не может. "Субъективность восприятия", - как Саша писал.

Домой позвонить? Нет, не могу. Леночка небось спрашивает: "Что же дедушки нет?"…А муж у Нади молодой, женится. Думаешь, так просто? А любовь? У той женщины, матери, видимо, никого больше нет. Ей никто не заменит сына.

Трагедия. Чем она отличается от всех других, какие в клиниках, как наша, не редкость? Тоже - дочери, отцы, Сима, Юля, Степан Афанасьевич… Или другие - с митральными стенозами и с дефектами перегородок.

Они больные. Будто они свыше отмечены, не людьми. И тем более - не мной. Я уж потом приложил руку. Приложил руку.

В ад. По старой номенклатуре там нет такого наказания. Может быть, не знаю классификации? Или есть нововведения?

Интересно моя тетка, старуха, рассказывала об аде: "Это не вечный огонь, не черти, не сковороды каленые. Это ничто, полное уничтожение. А рай - это еще жизнь, деятельность". Как она хорошо верила, умно. И жила так же.

Ничто - это верно. Вот только рая нет. Но можно и к этому привыкнуть. Человека можно приучить ко всему.

Пять тысяч камикадзе было в Японии в последнюю войну. Все погибли. Да еще другие смертники - на суше, во флоте. За микадо. Подумать только! За жалкого человека, волею судеб поставленного у власти. Вот что можно сделать с людьми. Поражает. Сам видел таких смертников в Маньчжурии.

Нет, это не люди будущего. Не нужно делать людей фанатиками. Счастье нужно строить на разуме.

Не хочется ни о чем думать. Голова тупая и тяжелая.

Можно, наверное, пустить родителей? Кажется, они держатся мужественно. У матери Алеши совсем застывшее лицо. Если попросят - пущу.

Опять кто-то идет. Стоит у двери.

- Да, входите, если нужно.

Это Виктор Петрович. Не хочу его видеть.

- Что скажете?

- Хочу рассказать, что прокурор спрашивал.

- Не нужно мне рассказывать.

- Вы ведь сказали тогда, чтобы прибор поставить? Да?

- Да, я ему уже сообщил об этом. Я разрешил поставить. Вот вы, к сожалению, не проверяли его должным образом. Но об этом уже поздно говорить. Вы и для себя, когда шли в камеру, тоже не проверяли. Так что вам все прощается.

- Вы извините, если я что не так.

- Пожалуйста. Все "так". Сдали вы протоколы опытов? Где-нибудь известно, что Алеша получил научную тему?

- Все в лаборатории знали, что ему дана тема.

Придираюсь. Где это может быть записано в середине года? Но я об этом тоже не знал. Всегда ищешь кого-нибудь виноватого в своих несчастьях. Не нужно. Он виноват в том же, что и я, - в глупости, что не учел кислорода.

- Хорошо. Можете идти. Завтра позвоните инженерам, предупредите, что начато следствие.

- До свидания.

Плохо ему. У меня еще есть какие-то оправдания перед людьми: сотни, нет - тысячи моих больных живут. После смертельных болезней. А у него что? Наука? Это абстрактно. Сам рисковал больше всех? Но это дело каждого, а о других - пекись. Нельзя его винить.

Восемь часов. Позвонить все-таки домой. Тоже долг. Кругом долги.

Буква и пять цифр. Тут же снимают трубку. Значит, сидела у телефона, ждала.

- Да, это я. Ты уже слышала? Марья? Ну вот, спасибо ей. Я приду только после конца. Все.

Врач, товарищ. Все понимает.

Сумерки опустились на сад. Все окрасилось в серый цвет. Не хочется зажигать свет - пусть бы думали, что меня нет.

Там ничего не изменилось. Нет, стало хуже. Кровяное давление падает, пульс учащается. Кажется, начинается отек легких.

Разрешил сидеть родственникам, если попросят.

Снова ухожу к себе - ждать конца. Не хочется ни с кем разговаривать.

Так весело начался день. Рассказывал о Париже, смеялся. Теперь кажется, что это было очень-очень давно. Или было во сне. Судьба переменчива. Сначала огорошили Сашей, потом поманили успехами камеры. Потом все рухнуло.

Трудно пережить эту катастрофу. Доверие утрачено навсегда. Теперь не построят не только камер, но и новой операционной. Так и будем мучиться в старых. Асептики[9] не создать, результаты не улучшить. Доказательства вежливо выслушают, пообещают, но не сделают. "Помните, он ходил, показывал кривые, обещал? Надо проверить, так ли это нужно - операционная?" И коллеги тоже найдутся, скажут: почему все этой клинике? Много ли больных нуждается в операциях на сердце? Не проверить ли вообще всю его деятельность?

Теперь будут проверять все и вся.

Пусть проверяют. Ошибки всегда можно найти, но в общем мы работаем неплохо. Есть цифры отчетов. Но если захотят ошельмовать, так достаточно и частностей. Любую мелочь можно раздуть как угодно.

Брось скулить.

Никто не будет тебя шельмовать, никому это не нужно. Честная работа всегда видна. Кое в чем придется пострадать - так разве зря? Разве можно так просто сбросить этот взрыв?

Нельзя.

Сидеть тихо и работать. Работать как вол. Оперировать, выхаживать, лекции читать. Ничего не просить, в том числе и операционную. Сжаться. Отрабатывать. Как раз и хватит до пенсии.

Теперь юбилей можно не делать. Все имеет свои плюсы. Так не хотелось этого чествования, с адресами, с речами. Иные - искренние, иные - лицемерные. Уже закидывали удочку, отказов не принимали. "Притворяется, а сам хочет…" По-честному - не хочу. То есть в силу сложности человеческих мотивов какая-то маленькая часть душонки не прочь покупаться в лучах почета, но только самая маленькая. Я ее всегда легко придавливал.

Усложнится обстановка в клинике. Авторитет среди врачей падет значительно. "Раз он это не мог предвидеть, то…" и так далее. "Вот и с клапанами тоже". Да, тоже.

Больные будут меньше верить. Но я никогда ничего не обещал, всегда честно предупреждал об опасности. Слишком честно - просто не хотел брать тяжести решений. Ох, я уж их столько взял, решений..

Но самое главное, пожалуй, не в этом. Вера в себя поколебалась. Как же я мог?.. Ученик шестого класса знает про кислород, а я, профессор, не учел. А они, все другие, мои помощники? Кандидаты, инженеры? Они так привыкли слепо доверять твоим мнениям.

Даже Саша видел эту камеру, знал об опытах, я ему показывал подсчет насыщения крови кислородом.

Довольно сетовать, делу не поможешь. Вернуть нельзя. Каждый получает, что заслуживает.

Избитые сентенции. И перестань об этом думать, эгоист. Все рассчитываешь, много ли потерял. А они все потеряли… И это тоже избито. Рассчитываю я не для себя. Мне не нужно ничего. Но делу нанесет большой урон. Ах, он печется о деле! Сам небось суда боишься.

Да, делу большой урон. Я не смогу, по слабости, вшивать клапаны, оперировать тетрады. Не построят камеры - не сбудутся надежды на прогресс медицины. Многие люди умрут, которых можно было бы спасти. Я это теперь твердо знаю, это не разговоры.

И слава от тебя уйдет… Небось уже заглядывался на академию… "Первый в Союзе применил высокое давление!" Как же! Не волнуйся, камеру и без тебя сделают, медицина не пропадет… Перестань. Так нам никогда не договориться. Количественная оценка добра и зла. Все по той, Сашиной тетрадке. И потом еще были разговоры, когда поправлялся, в клинике лежал. Как его теперь оперировать? Как сам решит. Я должен. Ах, отложим, отложим этот разговор!

"Оценить поведение человека можно с позиций высшей системы, в данном случае - общества. Оценка сложная. Нужно подсчитать количество человеческого счастья, которое получает общество в результате тех или иных действий". Это он так примерно говорил.

А как рассчитать счастье? "Баланс", как он любит говорить. Счастье - это только крайнее возбуждение центра приятного. А обычно - просто удовольствие от жизни. Если ничего не болит, сыт, любим, не притесняем. Все добивался от меня - какими физиологическими тестами определить? Думаю, что можно, но разве я физиолог? Вот если просуммировать во времени счастье твое, близких, окружающих, всех людей, и даже будущих, от твоих поступков, то это и есть мера добра. А несчастье можно тоже сосчитать - это зло. Суммировать с обратным знаком.

А смерть - это как?

Он и на это отвечал. Говорит, нужно приблизительно прикинуть, сколько бы человек прожил, с каким средним уровнем счастья. Будет какое-то число. Его и взять со знаком минус. Это зло смерти. Его можно списать на природу - если болезнь, или на человека - если убийство. Как сегодня.

Арифметика эта для врача весьма полезная, да и для всех стоящая. Он и цифры собирался под это подвести, но, наверное, не успеет.

Две жизни, несчастье близких - затухающее, но может быть на много лет. Все со знаком минус. Три спасенные жизни, из них двое - сердечные больные, - неизвестно, надолго ли. Это со знаком плюс. Удовольствие их родственников - тоже. Баланс, думаю, будет отрицательный. К этому еще добавить ущерб для больных от моего падения… Вот цена аварии, цена моего поступка. Без всяких эмоций.

Но если бы камера удалась? Были бы одни плюсы. То есть ошибки, наверное, иногда допускались бы, но общий баланс несомненен.

Значит, нужно камерой заниматься и дальше.

Нужно, только умнее. И уже не мне. Не мне!

Хватит!

Совсем темно. Включим лампу. Уже почти девять часов. Уже вон сколько времени прошло с того момента.

Выпить бы сейчас! Может быть, сходить попросить спирту у Марины? Частая история среди хирургов. Стопочку после неудачной операции. И после удачной - тоже. Нет, до такого еще не опускался.

Ограничимся сигаретой.

Кто-то стучит. Олег.

- Что пришел? Тоже докладывать о прокуроре?

- Нет, больным становится хуже. Давление падает, пульс урежается. Что-нибудь будем делать? Может быть, в артерию кровь перелить?

- Ничего не нужно. Я сейчас сам посмотрю. Ты все сдал прокурору? Наверное, записи такие, что стыдно показать.

- Не так чтобы стыдно. Все больные с синими пороками записаны в книгу. На тех, которых лечили, - почечная, оба оперированных, - показал истории болезни. Он просил сделать копии.

- Пошли.

Вечерняя клиника. Ребятишек укладывают спать. В раздаточной убирают посуду после ужина. Делаются вечерние назначения. Все как обычно. Издали слышно, как работают аппараты искусственного дыхания.

В палате полный свет. Так неприятно режет глаза после полумрака коридора. Иначе нельзя, нужно смотреть за аппаратами.

Лежат как забинтованные мумии. Около Алеши сидит мать, смотрит в одну точку, неподвижна. В ампулах капает кровь.

Нина сидит перед электрокардиоскопом, периодически нажимает кнопку и смотрит, как зайчик вычерчивает кривую. Шепчет мне:

- Пульса уже нет. Давление не измеряем. Молчу. Нельзя нарушать тишину.

- Скажите мне, когда остановится сердце.

Что она думает - мать? Вспоминает? Вся жизнь ее мальчика проносится перед глазами. Так я предполагаю - ведь именно так пишут во всех книжках… Скорее бы.

В коридоре. Сигарета, с Олегом.

- Где другие?

- Мать в ординаторской, не может видеть. Муж где-то здесь. Вышел покурить.

Покурить - это хорошо.

Опять бреду в кабинет.

Темнота в окне. Дни уже короткие. Что-то еще лезет в голову, мелкое.

Все дела сделаны. Все эмоции выданы. Усталость. Горечь во рту. Тоска. Даже скука. Да, скука. Наверное, если самому умирать и вот так ждать - будет скучно. Скажешь: "Скорее!"

Когда впереди еще такая череда неприятностей, не хочется жить. Ты просто слабый человек, что тянешь эту волынку. Так бы все было красиво! "Не в силах перенести…"

Перестань. Уже много раз ты мусолил эту мысль. Не будь смешным.

"Тщета жизни". "Муравейник" - это все пошло, избито.

Муравейник - да. Когда смотришь с большой высоты - небоскреба или Эйфелевой башни, - то люди, машины бегают, суетятся, как муравьи.

И это все известно. Сотни раз писали. Но что же тогда думать человеку? Вот в такие минуты, когда делать ничего не можешь (бессмысленно!), когда говорить ни с кем не хочется, все известно, что скажут, когда впереди крики матерей, потом похороны, потом комиссии, следствие, даже суд…

Не думать нельзя. Мозг так устроен. И уйти домой и там выключить мозг - нельзя. Этика. Обязательства. Хотя бы что-нибудь случилось, что бы потребовало действий!

Остается сидеть и курить. Пусть мысли бегут, какие хотят.

Похороны, наверное, будут послезавтра. Наши должны помочь организовать. Петро? Или директор выделит кого-нибудь? Местком? Спросить завтра. Кому-то от клиники нужно говорить на могиле. "Жертвы несчастного случая… важнейшие научные исследования на благо людей…" Банальные слова. И еще - много праздного любопытства.

Ничего изменить нельзя.

Вот идут. Даже сердце сжалось.

- Михаил Иванович, все. У Алеши сердце остановилось. У второй (ей трудно назвать имя) еще есть сокращения.

- Плачет?

- Нет, сидит как каменная.

- Спасибо.

Что теперь делать? Нужно идти туда. Обязан. Как страшно. Пусть обругает. Пусть ударит. Если ей будет легче.

Полутемный тихий коридор. "Пусть ударит".

И здесь тишина. Только звуки аппаратов. Они не выключили, побоялись. Значит, это я должен сказать: "Остановите".

Она сидит, склонившись у изголовья.

Щупаю пульс для вида. Через тонкую повязку - неподвижность.

- Приключите кардиоскоп. Делаю вид, что смотрю. Знаю, что ничего нет. О Боже! Дай мне силы! Подхожу. Говорю громко:

- Он умер. Остановите аппарат.

Подняла голову, посмотрела на меня невидящим взглядом. Я выдержал взгляд.

И все.

У Нади на экране были еще видны редкие сердечные сокращения. Нужно еще подождать. Около нее никого нет. Мужу трудно сидеть здесь. А мать лежит. Понимаю. И мне представляется - здоровая, жизнерадостная… Она у нас долго работала. Какая нелепость! Снова банальные слова.

Я ушел. И еще сидел без всяких мыслей с полчаса. Потом сердце остановилось, и меня вновь позвали.

- Остановите.

Кончился еще один этап жизни.

День шестой. Через три месяца

Сегодня у меня день рождения. И даже юбилейный.

Шестьдесят лет.

Считай, что жизнь уже кончилась. Что можно сделать на седьмом десятке?

Если бы не это, можно бы еще поработать. Годы идут, а им не веришь. Оценки меняются, и старику кажется, что он думает, как молодой.

Впрочем, не всем. Я трезво вижу, как накапливаются тревожные признаки старости. В горку уже труднее подниматься. Смотришь, молодые обгоняют, и даже легко. Имена забываются. Но что приятно: важное пока помнится хорошо. Память будто просеивает, что надо, что нет.

Но и это начнет уходить. Все меньше будет важного, и само оно изменится, не заметишь даже как.

Утешает, что были умные старики. Наверное, для того чтобы "важное" сохранилось, нужно тренировать мозг, думать и думать, искать.

Оперировать становится труднее. И раньше не считал себя виртуозом, а теперь руки дрожат все больше. Усталость.

Но я строго за собой слежу. Если операции каждый день, то ничего, получается. Нужна тренировка, чтобы все эти "модели движений" не застаивались, не ржавели. Тогда еще можно потянуть.

Здорово ты цепляешься за это "потянуть".

А что же мне делать? Чуть оказался без работы - и тоска захватывает так, что нет спасения. У молодого всякие удовольствия, они его отвлекают. А старому? Книги? Я их очень любил, отдавал каждую свободную минуту. Теперь - нет. Редко что-нибудь взволнует, увлечет. Беседа? Да, были друзья и есть теперь, но утомляет. Разговоры одни и те же. Кажется, интеллектуальные, но поразительно одинаковы… Вот только с Сашей всегда интересно. Но он скоро умрет.

Новых таких друзей не будет. Есть умные люди, но им со мной неинтересно, и искать их трудно, я стесняюсь.

Может быть, удастся спасти?

Может быть. Я пойду на эту операцию, как на смерть.

Не лицемерь: это он - на смерть. Ты останешься жить. Инфаркта или инсульта не будет. Слишком следишь за собой - не ешь лишнее, физкультура. Так я ж для работы стараюсь… Да, говори, говори.

Шестьдесят лет.

Еще год назад эдаким бодрячком шел. "Вот клапаны сделаны, вот будет камера. Практическая кибернетика". Ученики. Новая клиника. Книгу напишу. Буду, конечно, стареть, но красиво, благородно. Идеи выдавать - ну, так лет десять еще. Оперировать ребята будут, а я вроде как патриарх какой… На золоченом кресле.

Черта с два!

Клапаны не удались. Камеры нет. Новой клиники с кондиционерами, идеальной асептикой не будет. Кибернетика? Но вон Саша погибает, а без него один Володя не вытянет. Да и машины нет, а кто ее нам даст теперь? Стоит дорого, достать трудно. Не будет. Начальство не доверяет, и правильно, раз ума не хватило.

Паши землю. В поте лица отрабатывай долги. В холщовой рубахе, босиком.

И тут не можешь без фразы.

Пойдем работать, смотреть больных. Впереди еще долгий день труда. И слава богу.

Знакомый коридор. Ребятишки, сестры хлопочут. Линолеум совсем ободрался. Не сменят. И даже просить теперь стыдно.

Всех больных знаю. Каждый день смотрю, все боюсь пропустить чего-нибудь.

- Сережа, почему ты ходишь криво? Уже давно пора выпрямиться. Ну, давай.

Вот противный, совсем искривился. Пожимаю ему руку, он куксится, сдерживает крик.

- Терпи, ты ведь уже большой, школьник. Ну, давай еще!

- Дедушка, хватит!

Ладно, пущу. Недосмотрели: сначала щадил руку с больной стороны, а теперь привык. Ничего, это можно поправить. Но лишняя неделя труда.

На послеоперационном посту тишина. Тяжелых больных нет. Мария Дмитриевна разбирает медикаменты в шкафу - уборку делает. Это утром-то, когда всегда дела полно.

Поняла:

- Вот видите, Михаил Иванович, даже делать нечего.

- Соскучились?

- Ну нет. Лучше бы всегда так было, чтобы без осложнений, без смертей.

Смотрю ребятишек. Ничего особенного. Нина такая же спокойная, суховато-ласковая.

Что я о ней знаю? Почти ничего. Знаю, что и как она может оперировать, какую статью напишет, состояние ее диссертации, как относится к больным, что помнит, о чем забывает, как реагирует на замечания начальства, как обращается с сестрами. Это все нужно для работы. А за этим?

Поздно перестраиваться. Почему? Нет, ты посмотри ей в глаза, спроси, как растет ее сын, читала ли она "Лезвие бритвы" и что думает о новой пьесе в нашем театре.

Она удивится: "Что это шефу стукнуло?"

Не стоит ее смущать. Еще подумает, что заискиваю в своем теперешнем плачевном положении.

Об этом никто не говорит. Вся клиника будто притаилась, чего-то ждут. Три месяца не оправимся от шока. Я, наверное, вообще не оправлюсь. В старости процессы приспособления сильно ослабляются.

Сижу у стола и просматриваю истории болезней, анализы. Нина стоит рядом. Обычные записи, всегда можно найти грехи. Раньше не обращал внимания, если это касалось только формы.

- Прошу вас, Нина Николаевна, дописать анамнез[10] у Спивака, раз это не сделали раньше. Расспросите родителей.

- Хорошо.

Подумала: "Трусит шеф".

Конечно, трушу.

Вспоминаю: утренняя конференция вскоре после аварии. "Учтите, что отношение больных и начальства к нашей клинике может измениться, руководитель ваш находится под следствием. Очень прошу быть осторожными в работе и пунктуальными в документации". Больше ничего.

Ничего, уже немного переболело. Никто из больных от операции не отказался. Никто из врачей не позволил себе ни одного злорадного взгляда.

Ну, а начальство?.. Оно еще своего слова не сказало. Может, хочешь, чтобы тебя по головке погладили? Ободрили? "Вы у нас такой талантливый, новатор… Продолжайте в том же роде". А ты не знал, что в атмосфере кислорода пожар опасен.

Впрочем, я чувствую, вижу, что уважение ко мне упало, даже у моих ребят.

В общем-то ты вел себя трусовато, товарищ. Скажешь - "политика", временное отступление, и никто не будет спорить. Нельзя делать рискованные операции после такой катастрофы. Пусть больные умирают своей смертью, я не Бог.

Нет, не Бог. Просто слабый человек, который теперь все время сомневается: "Имеешь ли право решать вопросы жизни и смерти?"

Наверное, не имею, раз так случилось. Имею право делать обычные, нормальные операции, ушивать отверстия в перегородках, расширять сросшиеся створки клапанов. Четыре года это делаю, результаты хорошие, неудачи случайны и редки, если строго все учитывать и не браться за тяжелых больных.

А тяжелые? Тетрады, клапаны? Всякие там Вовы, Люси, у которых сердце большое, давление в легочных сосудах высокое. Для которых только операция, причем именно сейчас, может спасти жизнь, а через полгода уже будет невозможна?

Оставьте, оставьте меня, я все знаю! Я знаю, что обязан, что если не я, то практически никто, потому что в Москве и своих таких больных довольно…

Но я человек и не могу…

Я сдался. Струсил. Отказал в операции всем больным, ожидавшим искусственных клапанов, выписал ребятишек с тетрадами Фалло.

- Куда же мы теперь пойдем? - Не знаю. Я не могу. Не могу!

И они уходили, обреченные. А я сидел. Предатель, я предал их.

И вот клиника работает тихонечко. Делаются операции, почти столько же по количеству, и с АИКом - тоже, только больных оперируем по выбору, спокойных. Когда и операция нужна, и риск невелик. И родственники предупреждены даже о маловероятных осложнениях. А если настаивают, то даже и расписку просим написать… Вот мы какие теперь… осторожные.

Чтобы никто не мог упрекнуть.

Никогда я не был таким подлым.

Но ведь и под следствием я тоже первый раз.

Значит, того и стоил.

Одиннадцать часов. Нужно идти мыться.

- Так, пожалуйста, Нина Николаевна, просматривайте истории болезней. А то молодые ординаторы часто невнимательно заполняют.

- Да, обязательно.

Сашу не навестил. Каждое утро захожу поговорить немножко. Тягостные визиты.

Потом, после операции.

Кибернетику, конечно, двигать надо. От нее никто не умирает, а интересного много. Куда-то нужно приложить свою энергию. А кроме того, выигрышные работы, пусть начальство заметит. В нашем положении и это нужно.

Операционная. Хорошо здесь. Разрез уже сделан. Женя оперирует уверенно и небось думает: "Хотя бы шеф не пришел". Если не приду, операцию не остановишь, он и сам закончит. Аспирант третьего года.

Но так не бывает, я всегда прихожу.

Вымыл руки, Марина меня одела, встал на свое место.

Сейчас меня никто не тронет. Идет операция. Можно отложить в сторону все мысли, заботы. Даже арестовать нельзя: "Михаил Иванович оперирует…"

Все работают молча. Я и раньше не любил посторонних разговоров, а сейчас и совсем молчу. Правда, ругаться тоже перестал. Заискиваю? Нет, просто стыжусь. "Не имею морального права".

Вскрыл перикард. В полости немного жидкости. Отсосать. Хороших помощников при операции не замечаешь. Только подумал: "Вот тут отодвинуть ткани", - чья-то рука с инструментом уже тянется и отодвигает. А вместо Марины тоже стоит автомат: зажимы, ножницы, пинцеты будто сами со стола в руку прыгают: "Держи".

Ушко предсердия большое, щупаю его - от тромбов свободно. Это хорошо. При четвертой стадии часто бывает тромбоз. Сейчас он мне совсем не нужен - возможна эмболия мозга, смерть. Разводи потом руками перед родственниками.

Привычными приемами, совсем механически обкалываю основание отжатого зажимом ушка - накладываю "кисетный шов", чтобы потом обтянуть ниткой палец, когда введу его в сердце. Совсем простая процедура, аспиранты быстренько научаются, а раньше казалось так страшно.

Вершину ушка отсек. Выпустить немного крови - вдруг где-то маленький тромбик? Слегка отпустил зажим - вот какая струя крови! Но только доля секунды, кубиков двадцать. Миша отсосал ее.

Он неприятен мне после этой истории с клапанами. Не проявлял бы он своей изобретательности, не было бы этих семи операций. Семи смертей. Нет, не семь - Лена хорошая, уже с новым клапаном (не Мишкиным!), а Саша еще жив. И Тихон - тоже. Но сильно плох, нельзя оперировать повторно. Умрет.

Не будем думать. Я сейчас обязан ни о чем не думать, кроме как об этом сердце. Даже если бомбы будут валиться с неба.

Ревизия сердца. Красивые мужские руки у Жени.

Раскрываю зажим, и палец легко проскальзывает в полость предсердия. Ни капли крови - Женя обжимает палец кисетным швом…

Ну вот, пожалуйста. Кальцинаты! Холера Зоя, не предупредила. Не видела или, может быть, не показали?

- Твоя больная? Смотрела Зоя Дмитриевна на кальцинаты?

- Вообще смотрела.

- Я проверю.

Да, проверю. Когда докладывал в субботу - молчал о кальцинатах, а наша глазастая Зоя редко ошибается.

Вынул палец из сердца, зажал ушко. Ничего пока не делал с клапаном, только слегка пощупал поверхность створок - на ней твердые глыбки кальция, прямо тут лежат, на поверхности.

Нужно подумать. Совсем некстати теперь такие штуки. Когда буду разрывать сращенные створки, любая известковая крошка может оторваться и закупорить мозговой сосудик. А клапан сращен очень сильно - отверстие и кончика пальца не пропускает. Если не трогать, а просто зашить, едва ли переживет послеоперационный период. Но может и пережить, лечить умеем, и сердце еще не очень расширено. Однако через год-два все равно умрет.

- Муж здесь, не знаешь?

- Телеграмму посылали, а приехал ли, не спросил. Забыл. Да ведь она взрослая.

- Взрослая, конечно. Что тебе беспокоиться о родственниках. Комиссуротомия[11] - это же пустяк. Небось жалел, что я пришел рано, руки чесались.

Молчит. Что с него теперь взять? Нужно кого-то послать, спросить. Смотрю вокруг.

- Володя Сизов, сходи вниз, узнай, приехал ли муж. Если есть, то объясни ему, что нашли при операции. Спроси: рисковать или нет?

Посмотрел на меня удивленно, пошел. Ага, Марья вмешивается:

- Погоди, Володя! Как же так можно делать, Михаил Иванович? Разве он может сейчас такой вопрос решать, муж-то?

Злость.

- А я могу? Что я ему потом скажу, если помрет от эмболии? "Не предусмотрели…" Его жена - пусть решает.

- Нет, вы только подумайте, что он говорит! Поставьте же себя на его место! Ваша бы жена лежала, вы бы ничего в этом не понимали и вас бы спросить: "Рисковать или нет?" Чтобы тут же ответить, сразу… Видно, у вас уже ум за разум заходит,

- Так что, идти или нет?

- Черт с вами, не ходи…

Что же это со мной? Неужели страх суда, лишения работы, позора вывернул меня наизнанку? Инстинкты захватывают все подряд. Человеческое - это только оболочка?

Но ведь я и раньше не заблуждался на свой счет. Не герой. Ну нет, последние годы ты уже взирал на себя с уважением… Значит, рано…

Извиниться надо. За свинство просить прощения по крайней мере.

Но Марья уже отошла. Ей противно.

Бурчу про себя, что думаю. Некуда деться, нужно рисковать.

- Марина, приготовь расширитель.

Разделение створок клапана нужно делать через желудочек. Так меньше шансов на отрыв крупинок кальция, чем при введении пальца.

Накладываю кисетный шов на верхушку сердца. Она прыгает под руками, но мне не трудно. Привычка. Все равно что ходить по лодке во время качки.

Проколол стенку желудочка узким скальпелем. Брызнула тонкая струя крови. Женя затянул шов.

Палец правой руки ввожу в предсердие.

- Давай расширитель. Поставь на тридцать миллиметров.

Момент - и расширитель введен в полость желудочка. Теперь нужно продвинуть его в предсердие через узкое отверстие сросшихся створок навстречу пальцу. Это тоже не трудно.

(Ну, пронеси, Господи!)

Раз! С легким треском, который я чувствую пальцем, клапан расширен. Извлекаю инструмент. Щупаю пальцем отверстие. Расширилось, но мало. Глыбки кальция совсем обнажены. Можно бы на этом остановиться? Эффект будет, хотя и не длительный. Недостаточно разделенные створки срастутся снова. Нет уж, иди до конца. По-честному.

- Марина, поставь расширитель на сорок миллиметров.

А бес шепчет: "Ох, не испытывай судьбу дважды! Улучшение будет - и хватит. Не время теперь рисковать!"

- Заткнись!

-Что?

- Так.

Ввожу расширитель вторично. Легко проходит в предсердие, встречаю кончик пальцем. Ну? Да! Нажимаю на рукоятку. Расширяю. Удаляю инструмент. Ощупываю, что получилось. Вот теперь хорошо. Отверстие совсем широкое, почти как у здорового. Обратного тока нет. Эффект будет отличный. Если только она проснется.

Молча зашиваю предсердие, желудочек. Несколько швов на перикард. Иглодержатели новые. Иголки не крутятся. Проверить, нет ли где кровоточащего сосудика. Провести дренажную трубку через межреберье.

Все делаю совершенно механически, а мысли только одни: "Хоть бы не эмболия! Не наказывай меня за слабость, она-то не виновата!"

Тремя швами стягиваю ребра.

- Леня, пробуждай больную.

- Так еще рано, еще будут шить минут пятнадцать.

- Пробуждай, говорю. Потом добавишь закись. Мне нужно.

Пожал плечами: "Какое нетерпение! Все равно, если эмболия, так не поможешь".

Он не понимает, что я не могу ждать лишние полчаса. Что я выдержать их не могу.

В предоперационной снимаю перчатки, халат. Опускаю маску на подбородок. Мою руки. Ничего не думаю.

Сажусь в сестринской в кресло.

Похороны. Два закрытых гроба. Масса цветов. Плачущие родственники, подруги. И еще - любопытные. Всякие вздорные разговоры. Стою в толпе. Хочу сжаться, стать невидимкой. Все равно все видят. "Вот этот главный". А мне слышится: "Убийца, убийца".

Неужели теперь до смерти будут стоять эти картины?

Что произошло? Эта катастрофа - только часть всей моей профессии, всей жизни. Мало ли покойников за спиной?

Но то больные.

Конечно, больные. Почти все обреченные. Такая у нас клиника - сердце, легкие, пищевод. Но раньше до этого были и другие - грыжи, аппендициты, ортопедия.

Да и сердечные не все же должны скоро умереть. Иные ребята с боталловым протоком могли жить и до двадцати и даже тридцати лет…

Были же смерти из-за прямых ошибок. Моих ошибок или помощников, что то же самое, потому что я за них в ответе перед всеми.

Так почему же в памяти именно эти?

Ведь и они служили тому же, что и те, больные. Чтобы спасти других людей, сделать их здоровыми.

Сколько я прооперировал? Тысячи? Никогда не вел этих подсчетов, но, конечно, тысячи. Если бы выстроить их всех - был бы полк…

Одни и те же мысли, сколько раз!

Перестань! Все равно не помогают эти расчеты…

А в подсознании только ожидание. Почему он не идет? Уже пора бы. Долго ли разбудить, если наркоз правильный? Не просыпается. Значит, эмболия. Еще один прибавился. Не там, на площади, где полк строится, а там, где кресты.

Идет. О…

- Михаил Иванович, глаза открывает. Можно снова давать наркоз?

Все внутри сразу обмякло, мысли пропали. Радость.

- Да, Леня, давай. Давай.

Пронесло. Есть еще счастье у меня. Или у нее?

Теперь можно идти отсюда. Раз глаза открыла, значит, проснется, эмболии нет.

Полк все-таки стоит того, чтобы страдать.

Как это я мог спросить такое у мужа? Ужасно. Нужно следить и следить за собой все время. Я буду следить. Иначе - не оправдаться. Перед собой не оправдаться.

А суд? Ну что ж.

Иду в кабинет. Затем - к Саше. Кажется, я скоро смогу его оперировать.

Здорово меня отчитала Марья. Молодец, так и надо, поделом. Но все-таки неловко - прямо перед ребятами. "Ум за разум у вас заходит…" Не добавила "от страха".

Ага, Виктор ждет около двери. Гаснет хорошее настроение. Не хочу слушать ничего о следствии, о комиссиях, о родственниках. Здоровается подчеркнуто вежливо.

- Здравствуйте. Есть дела?

Не предлагаю сесть. Скорей уйдет.

- Я уже давно хотел спросить вас, как быть с этой работой. Мне кажется, что нужно продолжать. Это так важно для медицины.

И для тебя? Ждал этого вопроса.

- Нет, я не буду продолжать. Не считаю себя достаточно компетентным для такой работы.

На кладбище: мать Алеши, плачущая на гробе. Потом: "Вы убили его". Нет, больше не прикоснусь. Буду делать то, что могу.

- Может быть, на мелких животных? Можно сделать такую маленькую камеру.

Злюсь. Тебе была дана возможность, а ты… Ты только этим и занимался, мог бы предусмотреть… Не надо говорить. Он не сообразил.

Кроме того, он рисковал больше всех. Тоже бы остались мать, жена, дети… Не тебе судить.

- Нет, Виктор Петрович. Нет и нет. Я к этой проблеме больше не прикоснусь. Я стар. И вы этого тоже не будете делать. По крайней мере у меня. Я не доверяю вам. Можете искать другую лабораторию.

И вообще - уходи. Я не могу с тобой работать. Знаю, что сказал жестоко, но иначе не могу.

- Вы меня выгоняете?

Лицо у него такое жалкое сделалось. Не нужно жалеть. Никто его не тронет. Что с него спросишь, если сам рисковал больше двадцати раз?

А трепка нервов - что же, он заслужил. Нужно было лучше смотреть. Не мальчик.

- Нет, я вас не выгоняю. Возможно, мы будем развертывать работы по клинической физиологии. Применение вам найдем.

"Работы по физиологии". Еще от одного не отдышался, а уже за другое. Не юноша, помни.

- Я подумаю. Вас интересует ход нашего дела?

"Нашего дела". Поди ты к черту! Но нет, все-таки любопытно. Твердо решил ничего не предпринимать, делать свое прямое дело, но нет, не утерплю… слаб…

- Ну, расскажите, только коротко. Не показать интереса. Он все еще стоит.

- Садитесь.

- Спасибо. Мне удалось познакомиться с заключением экспертной комиссии…

Помню: пришли человек шесть. Сдержанные, спокойные, умные, а я перед ними такой маленький, глупый. "Как же вы это так…"

- Акт ужасный. Там написано около двадцати пунктов. Нарушены такие-то и такие-то инструкции, параграфы, правила… Ничего не пропущено…

Все знаю. Теперь я все знаю. Оказывается, уже были подобные пожары, и не раз. В каких-то секретных приказах они фигурируют. Только я к ним доступа не имел. И инженеры, видно, тоже. Хотя должны бы. Предкамерок, оказывается, нужен, шлюз. Чем бы он помог, если загорелось? Если это все продолжалось полминуты? Разве можно было открыть какую-то дверь?.. Но в общем инструкции правильные. Не было бы аварии, если бы я знал все это. Опыты были бы, конечно, неполноценные, но это уже в инструкциях не предусмотрено… А может быть, удалось бы что-то придумать.

Поздно сетовать теперь!

- Так вот, Михаил Иванович, знающие люди говорят, что мы не должны подписывать такой акт. Что нужно готовить возражения.

- Ничего я готовить не буду. Комиссия правильная. Уверен, что ничего нам лишнего не приписали, а замазывать наши грехи они не обязаны.

Конечно, не обязаны. Для них, комиссии, все равно, что наша камера, что в красильне где-нибудь котел взорвался, когда кочегар напился. Они ведь не видят, как больные умирают от отека легких. Брось, это уже сантименты.

- Я могу сказать в свое оправдание только одно - не знал этих инструкций и параграфов. Больше - ничего. Если вы что-нибудь имеете сообщить о себе - пожалуйста, защищайтесь. Запрещать не собираюсь. А я уже следователю все сказал, что знал.

Сказал. Нормальный был допрос: спокойный, объективный. Спросили не только о параграфах, но и для чего делалось, что могло дать медицине. Хотелось, грешным делом, узнать: "Какая статья, сколько?" Удержался. Ни к чему. Человек должен отвечать за свои дела. Хотя какой-то щеночек в глубине скулил: "Да я же для тех ребятишек делал, не для себя…" - удержался.

- Ну, что я. Все от вас зависит.

- Ничего от меня уже не зависит. Кончилась зависимость. Еще что есть?

- Пенсию назначили за них… Обыкновенную, небольшую.

Тоже знаю. Виктор ходил хлопотал, собирал бумаги. И я ходил. Но есть закон, его не перейдешь. Персональных заслуг не признали. Да и какие они, заслуги? Оба честно работали, с интересом, видели для чего. Даже ссорились за право кому ставить опыт. Это я уже потом узнал.

Ничего нельзя вернуть.

Чего он сидит? Еще что-то хочет сказать? Плохо ему тоже. У меня хоть есть "полк", а у него? Тоже есть - сорок часов риска.

- Еще есть дела?

- Нет… больше ничего.

- Ну, тогда извините…

Встал, ушел понурый… Вот так ломаются отношения между людьми. Что он - плохой? Глупый? Нет. Но мне с ним трудно.

Нужно к Саше идти. Тяжела становится дружба в таких обстоятельствах. Не хочется идти к нему. Не покидает чувство вины, хотя никто не обвиняет. Нет, может быть, те и обвинили, но Саша, он понимает, что уже был бы мертв. Но только умом, не сердцем. А отношения людей - от сердца. Или я просто внушил себе? Что он - целовать меня должен? Со всеми такой, даже с Ириной.

Ирина верит. Просит меня, настаивает: "Оперируйте".

Саша молчит об этом. Разве это не деликатность друга?

Пойду. Серый денек за окном. Тополя совсем голые. Последней бурей все листья снесло, и сразу стало неуютно. Так и у меня - декабрь. После бури. Но уже без весны впереди,

Зимой тоже бывают красивые деньки. Не верится, что снег выпадет, занесет эту грязь и слякоть.

Может быть, Саша расскажет что-нибудь интересное? Он думает и думает неотступно. Одержимый.

Заглянуть в посленаркозную, наверное, мою женщину уже вывезли. Есть еще крошечка беспокойства.

Спускаюсь.

Ого! В палате всего двое больных. Быстро они сегодня провернули. Чего бы это?

Вон лежит моя. Уже трубка удалена, значит, порядок.

- Как, Леня?

- Нормально. Никаких мозговых расстройств. Пульс только частит.

- Ничего, операция хорошая, сердце справится. Скажи Жене, пусть в журнал запишет. И мужу пусть скажет, а то небось забыли.

Да, я же хотел проверить, смотрела ли Зоя кальцинаты. Бог с ним, не буду. Все обошлось, а он и так понял.

Петро встретился в коридоре. Идет переодеваться, только что из операционной.

- Быстро ты сегодня управился. Не трудно было?

- Да легкий порок. Машина работала всего пятнадцать минут. Уже проснулся парень. Вы никуда не уходите?

- Нет пока, а что?

- Да так…

Разошлись. Чего бы ему? Я мог бы уйти, только с Сашей посижу. Иногда и надолго затягиваются беседы. Он забывает болезнь. Я - "это".

Вот и Сашина палата. Мешают ему, наверное, ребятишки в коридоре, шумят, но больше негде .положить.

- Здравствуйте, Саша.

Улыбается, здоровается. Вид сегодня ничего, приличный. Или только кажется? После того как проснулась эта женщина, все кругом немножко светлее окрашивается.

Обычная поза: высоко на подушках, колени согнуты, папка с листом бумаги. На столике, на окне - книги. Нанесли, лежит уже почти четыре месяца.

Мое место - на стуле, рядом с кроватью, против окна.

- Поздравляю вас с днем рождения.

- Спасибо. Радости мало в таких днях, когда седьмой десяток.

Второе поздравление сегодня. Утром на конференции Петро сказал несколько слов. Не больше, чем нужно. Все знают мою нелюбовь к поздравлениям, поэтому всегда препираются, кому говорить. Сами же мне рассказывали в веселую минуту. Были такие минуту раньше, хотя и не часто…

Задаю положенные вопросы о здоровье. Саша односложно отвечает. Смотрю температурный листок, анализы и назначения. Ничего не изменилось, все достаточно плохо: моча идет только с мочегонными, все время сердечные средства, ограничение жидкости, строгий постельный режим. При этих условиях удается кое-как поддерживать кровообращение.

Знаю, что недолго это продлится. Створки клапанов делаются все тверже и тверже, крови пропускают все меньше.

И он знает.

Нужно положить конец неизвестности. Чем бы это ни кончилось, как бы ни было истолковано, я должен использовать последние шансы.

Все это хорошо. Я долблю себе об этом уже два месяца. Но не могу. Даже не потому, что боюсь разговоров, лишних поводов для комиссий… Э, брось - и это тоже. Копни поглубже. Может быть, немножко. Главное - я не верю. Потерял веру в себя, в свое право решать. Вот это и стоит между нами.

- Как идут занятия?

- Идут. До последнего вздоха. (Намек? Помолчу.) Вот видите, закончил работу "Общие принципы моделирования сложных систем". Помните, рассказывал? Теперь написано и перепечатано.

Показал рукопись. Не толстая, страниц полсотни. Может быть, я должен попросить прочесть?

- Есть у вас копия, почитать?

- Через пару дней. Я выправлю текст, тогда. Тем лучше. Наверное, там трудно, и я едва ли пойму. С возрастом все труднее становится разбираться в новых вопросах. Хотя я уже немного привык к терминам.

Нет, я еще не могу сегодня пообещать операцию.

- Главное - это моделирование человеческой личности и отношений между людьми. Помните, я говорил о "полных", "частных" и "обобщенных" моделях систем? Это же относится к человеку и обществу. Полная модель человека способна воспроизводить его действия в том же темпе и полноте, как и сам человек. Будет как настоящий.

Пауза. Ему тоже хочется рассказывать даже не очень квалифицированному слушателю. Скучает.

- Самое главное, что я вижу, знаю основные программы поведения человека и их взаимодействие. Если бы еще… впрочем, нужно еще много лет. Может быть, двадцать, может, все пятьдесят.

Молчу. У него тоже взор ушел куда-то. Если был бы здоров, то мог бы дожить. Нужно бы подбодрить, но язык не поворачивается. Почему-то всегда стыдно обманывать очень умного человека, думаешь: "Все равно догадывается". Но коллеги говорят, что нужно врать и умному. Что больной все равно попадает на удочку, если верит врачу. Воздержусь. Отвлеку.

- Робот станет независим?

- Ну, можно предусмотреть его подчиненность. Заложить контролирующие структуры, все равно как искусственные инстинкты. Чтобы человека не трогал, например. Но только в некоторых пределах, не больше. Ведь самое интересное - сделать робота умнее человека. Искусственный мозг неограничен.

- Помните "Законы роботехники" у Азимова?

- Совершенно верно. Эти законы можно удержать только на нижних ступенях развития искусственного интеллекта. Если у робота не будет "программы бунта", то он никогда не будет истинно творческой личностью. Следовательно, останется ниже человека. А это неинтересно. Вот создать выше человека - это да!

- Направить бунт только в сторону науки.

- Нет, это невозможно. Наука - это и есть все. Никакой другой сферы вообще нет. Политика, наука, искусство - это все одно и то же.

Замолчал.

Сколь велика сила человеческого духа! Смотришь на него и удивляешься: в чем душа держится, а он мечтает, работает, будто перед ним - вечность…

Нет, я должен сделать попытку. Сказать? Есть силы?

Может быть, он еще и год протянет в такой тепличной обстановке. Еще придумает много интересного.

Не протянет. А ты просто боишься.

- Вам не тяжело писать?

- Немножко. Но в резерве есть еще магнитофон. Буду диктовать.

Все знает. Уходить? Нет, еще.

- Значит, нельзя сделать робота-творца для какой-то узкой сферы деятельности? Чтобы он не мог посягнуть на человека?

Подумал. Видимо, ищет слов.

- Не то чтобы совсем нельзя, однако это будет малое творчество на низком этаже. Сейчас ЭВМ манипулирует ограниченной информацией, программы имеют мало этажей. Не очень умная машина, много глупее человека. Если сделать умнее, то ограничить нельзя. Нужно программировать "интерес", а значит, она будет соваться, куда и не ожидаешь.

Угробят они человечество, эти фанатики.

- Послушайте, Саша. Ведь это опасно - создавать такие машины. Улыбнулся.

- Я знаю. Но как можно удержаться? И это еще так далеко… даже для здоровых. Знаете, такое странное противоречие. Для управления обществом уже нельзя обойтись без машин.

- Обществом?

- Ну конечно. Возьмем экономику. Разнообразие современной техники столь велико, что нельзя удовлетворительно управлять экономической жизнью страны без машин. Никакие Госпланы не смогут. Машины нужны уже не только для экономии человеческого труда, они необходимы для самого существования системы, так же как без ЭВМ нельзя управлять спутником. Понимаете?

- Ну, на здоровье. Пусть считают граммы, метры, рубли. Какая же здесь угроза?

- Пока нет. Хотя, как только будет создана единая автоматическая система, управляющая экономикой, - это уже первая степень закабаления человека. Управляющий аппарат из людей будет уничтожен, и если представить себе, что автоматы откажутся работать, мир испытает колоссальные потрясения, люди не смогут обеспечить себе существование.

- Не пугайте. Это же невозможно - чтобы отказались. Нельзя же представить себе, чтобы электростанция отказалась вырабатывать ток. Тоже страшные последствия, но это нереально.

Во как я его поймал. Что скажешь?

- Учтите, что этой системой уже нельзя будет легко произвольно командовать. Будет задан общий алгоритм[12], критерии оценки эффективности, и вмешательство будет затруднено.

- Это даже хорошо - поменьше будет вредных экспериментов, все по науке.

Может быть, ему вредят эти споры? Возбуждение, адреналин? Но положительные эмоции полезны. Не знаю. Посмотрю.

- Вот-вот. Но чтобы планировать экономику "по науке", нужно создавать научные задания для машины. Откуда эти задания? Потребности людей в одежде, пище, жилищах, предметах культуры. А как их определить? Причем не только на сегодняшний день, но и вперед, потому что планировать нужно и для будущего общества. Вот тут и возникают вопросы воспитания, социальной структуры общества, гигиены, оценки стимулов деятельности, компонентов счастья. Эти вопросы нельзя решить так, с кондачка, как раньше делалось. Нужна наука. Очень сложная наука, призванная учесть массу факторов - как они повлияют на человека. То есть нужна новая психология и социология. Не умозрительная, а количественная. Ну, в общем уже повторяюсь.

Конечно. Давно и много говорил. Разговор исчерпан. Нет. Слушай.

- Это все вот к чему: нужны модели человека и общества. Эти модели обязательно должны приближаться к оригиналу. Следовательно, в них нужно воссоздавать самые сложные программы человеческой психики - сознание, увлекаемость, творчество и прочее. Значит, нужны мыслящие машины. Они необходимы для обеспечения гармонического общества и в то же время таят в себе опасность бунта. Это и есть противоречие.

- Тогда не надо их делать. Будем жить по старинке.

- По старинке невозможно. Плохое управление человечеством может привести к катастрофе. Все было не опасно, пока ученые не сделали этих страшных бомб.

Молчу. Мрачную картину нарисовал.

- Нет, Саша, мне все еще не верится. Неужели это такой закономерный процесс, который нельзя остановить?

Смеется. Такая приятная физиономия. Наверное, в это время забывает, что он больной. Нравится дурачить меня.

- Я тоже не шибко уверен, но думаю, что будет так. Учтите все ту же увлеченность. Человек не может остановиться перед интересными задачами. Помните слова Ферми об испытании бомбы: "В конце концов это просто очень хорошая физика". И наши думают так же, мне приходилось беседовать.

- Интересно.

Неужели "общество машин" - не пустые бредни фантастов?

- У человека достаточно ума, чтобы изобретать всякие штуки, но мало, чтобы оценить их последствия… Так?

- Да, так… Вы скоро будете совсем кибернетик.

- Не смейтесь. Однако, дорогой друг, я все слышу рассуждения, "общие принципы" и так далее. Знаете, есть некоторое недоверие ко всяким общим декларациям. Их уже много выдавали за историю человечества. Как бы это все пощупать? Чтобы быть уверенным, что они правильные, эти принципы.

Задумался. Вот какую задачу задал. А может быть, просто соображает, как объяснить популярно. Все-таки мой уровень не ахти какой. Нога выглядывает из-под одеяла - отеки появились. Еще недавно не было. Шансы уменьшаются. А я?..

- Ваши сомнения мне понятны. Философов было много, все обещали… Но без "принципов" нельзя, как хотите. Мои - ничему не учат. Я же не говорю об управлении, пока только о понимании мира. Моделирование - это познание. И лишь как непременный компонент управления.

Наступать.

- Даже и так. Вы же сами писали: сходство между объектом и моделью может меняться от нуля до ста. Я так понял, что это касается любого этажа программы? (Кивает головой.) Принципы - это модель какого-то верхнего этажа программы. Чтобы доказать их действенность, нужно проиллюстрировать примером. Так мне кажется.

- Все правильно. Я и собирался это делать, но, к сожалению… К сожалению, успел очень мало. Написал "Моделирование психических процессов", в котором дал общие алгоритмы психики. Не улыбайтесь, они не настолько общие, чтобы по ним нельзя создавать эвристические модели[13]. С тех пор дело не стояло на месте, и одну из наших моделей успешно программируют на машину. Правда, как она будет действовать, я не знаю.

И не узнаешь, боюсь… Он и сам об этом подумал.

- Дальше. Моделирование организма, так сказать, в приложении к медицине. Эти работы вы знаете. Ваши истории болезни, что Володя переводит на перфокарты, - это обобщенная модель больного человека. Правда, абстрагирование значительное, но я сказал ему, как быть дальше. Структурная модель человека - если это осуществится - другой пример реализации общей идеи.

Все это зависит и от меня. Я тоже должен это двигать…

- Ну и, наконец, последнее. Социология. Здесь я почти ничего не успел. Лишь кое-что наметил. Вот тут написано. Суть в следующем. Создана обобщенная модель человека и разработаны принципы синтеза из таких моделей человеческих коллективов. К сожалению, опять только принципы!

Засмеялся. Самому смешно - насчет принципов. Видимо, его утомил разговор. Доказывать свою правоту оппоненту. Это всегда волнует, даже если противник не очень сведущ.

- Мои помощники, я надеюсь, сумеют реализовать многое из того, что намечено. Я еще забыл упомянуть о работе Ирины. (Он уже не прибавляет "Николаевны". Что от меня скрывать?)

- Конечно, если бы мне целый институт… да годы. Знаете, эта реализация принципов - ужасно трудоемкая штука. А без нее, конечно, не звучит. Понимаю.

Тема разговора иссякла. Очень интересно посмотреть бы эту "обобщенную модель человека", но он уже устал. А для чтения она не готова. Кому он оставит в случае смерти? Наверное, теперь уже не мне. Приходят к нему ребята, хотя бы этот аспирант Алик. Да и Ирина тоже… Ничего, они мне дадут. Нет, сам не попрошу - стыдно будет.

Они не простят, если что… Скажут: "Чего вы тянули?" Разве объяснишь: "Не мог". - "Обязан!" Но ведь это не он один - Саша. Есть еще Юля. Есть мальчик с рецидивом после тетрады… А все те, кому просто отказал?.. Нужно уходить… Он устал. Вон глаза даже прикрыл. Встаю.

- Молодец вы, Саша. Но я, пожалуй, пойду. Век роботов, слава Богу, еще далеко.

- Не так далеко, как вы думаете. Ваша Леночка и мой Сережа вполне могут дожить.

- Не знаю… Остановить все равно нельзя, как вы говорите. Я подумаю обо всем, Саша. До свидания. Пошел.

Ухожу.

Нарочно намекнул ему. Нужно как-то поднимать настроение, дать надежду. Может быть, я решусь? Так надеялся на камеру…

Бреду по коридору, грустный. О больных узнать, на завтрашних взглянуть, и иди домой, именинник…

Посмотрел. Все хорошо. Поднимаюсь на третий этаж в кабинет.

Ого! Что это за сборище у дверей? Почему они без халатов?

Впереди Дима, Дмитрий Алексеевич.

- Михаил Иванович, просим вас разделить с нами маленькую компанию. Мы решили отпраздновать мою защиту…

Компанию. Что за компанию? Ах да, защита была… вскоре после того дня.

Петро:

- Раз вы отказались пойти в ресторан, то мы рискнули организовать здесь в зале. Очень скромно, очень!

Юбилейный банкет. Замаскированный. Начальство, слава Богу, поняло, что подследственных не чествуют, и сделало вид, словно не знает о моем шестидесятилетии. Я им благодарен за это. А в глубине души все-таки плачет маленькая обида: "Хотя бы по телефону поздравили. Будто я и не сделан ничего в своей жизни". Придавить. Все правильно.

- Ребята, я вас просил ничего не делать. Вы понимаете, что мне не до того? Даже если отбросить все обстоятельства…

Галдят:

- Мы вас очень просим, очень просим. Марья:

- Тяжелых больных в клинике нет, все хорошо… посидим… немножко!

Все хорошо! Как быстро забывается…

Смутно в душе. Первый импульс: "Отказаться". Не хочется даже видеть веселых лиц. Потом: "Обидятся". Жалко их.

И так хочется, чтобы кто-то поддержал, пожалел…

Стоят, ждут. Смотрят, очень хотят. Нельзя отказать, нельзя.

- Ладно.

Смех, аплодисменты. Они ничего не понимают. И они не были в том виноваты… Еще - молодость.

- Усаживайтесь, я сейчас.

Вхожу в кабинет. Один.

Нужно снять халат, надеть пиджак и туфли. Ни к чему сидеть в халате.

Не люблю я этих праздников в клинике: веселье, выпивка, а тут - больные. Поставь себя на их место - каково? Правда, в этом крыле нет палат и в общий коридор не слышно, но все равно отравляет само сознание соседства. Обычно не разрешаю. Есть рестораны. Но не прогонишь же их сегодня, раз уже все накрыто?..

Покурю и пойду.

Речь придется говорить. А что им скажешь? "Работайте честно"? "Дерзайте"? Вот - дерзнул. Ну их к черту, с этим празднеством… Когда чувствуешь себя слабым и изломанным, когда потеряна вера в себя… Где уж тут поучать?

А как было бы хорошо - если бы все одни удачи… Восседал бы эдакий почтенный юбиляр. Впрочем, на больших юбилеях тоже противно. "В расцвете творческих сил…", а старику семьдесят лет, песок сыплется. Но у тебя-то не сыплется еще?

Ну ладно, нужно идти. Как-нибудь переживу, раз уж ребятам так хочется. Надеюсь, прославлять не будут - знают, что не люблю.

Вхожу немного смущенный. Народу-то сколько!

Конференц-зал совсем необычный. Где это столько столов взяли? По всем трем стенам. Так странно видеть их всех "в гражданском". Девушки приоделись, даже не узнаешь. Вон Люба, Димина помощница, просто красотка. И Марина, будто королева, улыбается. Разве подумаешь, что такой ведьмой бывает в операционной?

- Михаил Иванович, вот сюда, пожалуйста, в центр.

Семен берет меня под локоть и ведет, как свадебного генерала. Все стоят и ждут. Ужасно неловко.

- Ну, садитесь же, садитесь, что вы на меня все уставились? Прошу, пожалуйста, не забывать правила игры!

- Как же, помним!

"Правила" - это чтобы без подхалимства. Все садятся. Шум, оживление. Я оглядываюсь. Любопытно. Рядом - Марина. Хорошо. Операционная сестра - самый близкий человек для хирурга. Не зря они часто женятся или романы крутят. Но я не грешен. Давно не грешен, очень давно. С другой стороны - Петро. Скучный сосед! Потом Дима.

- Ти-ше!

Это Петро. На правах старшего.

- Тише, товарищи! Хотя тосты в нашем обществе и не приняты, но все-таки для порядка нужно бы тамаду выбрать? А?

- Семена! Семена!

Тот встает, раскланивается с претензиями. Артист.

- Благодарю за доверие! Гости дорогие, пейте, ешьте, не стесняйтесь.

Оглядываю стол. Еда - так себе, больше салатов, колбаса. На всех бутылках есть этикетки. Спирта брать не разрешаю. Но не уверен, что без обмана. Спирт в клинике - это валюта в экономических сношениях с внешним миром. Но самим - ни капли. А около меня - коньяк. Знают слабость, черти.

Олег встает.

- Можно тост толкнуть? Маленький? Братцы, давайте выпьем за Диму! Замочим диссертацию, чтобы ВАК не завалил!

Дима поднимается, такой длинный, худой. Домучил все-таки свой труд. Олег кричит:

- Полный наливай, полный! Больше поздравлять не будем! Дима смеется.

- Больше нельзя. Доза рассчитана на квадратный метр поверхности тела!

- Так премедикации же не было!

Мне уже налита рюмка коньяку! Хочется выпить. Но нужно держаться. Пьяный шеф - уже не шеф. Встаю. Нужно чокнуться.

- Ну, Дима, чтобы АИКи шли хорошо! Олег протестует:

- И тут АИКи. Жизни от них нет…

Это и есть наша жизнь.

Выпил. Фу, горечь. Лимон.

Шум какой. Все тянутся к Диме, чокаются. А Оксана почему-то на другом конце стола. Чего бы? Говорили - невеста. Марина подкладывает мне на тарелку еду.

- Ешьте, Михаил Иванович. Вот с маслом.

Боится, что опьянею. Операционная сестра - вторая жена. Заботится.

А как бы хорошо выпить, повеселиться со своими, если бы не то дело… Не вернешь.

Нужно поесть в самом деле. Аппетит появляется после рюмки.

Смотрю на всех. Маленькое затишье - рты заняты, жуют. Всегда все съедается подчистую.

Какие они - мои помощники? Как все люди - хорошие и плохие. Я не заблуждаюсь - просто люди. Но если измерить добро и зло, то больше хорошего. Почему бы? Неужели все наши люди такие? Нет. Пока нет. Просто у нас большой отсев. Каждый год три-четыре врача приходят и уходят. Джентльменское соглашение действует без осечки. Плохие уходят, а хорошие остаются. Таланты? Нет. Пока нет. Одни - поярче, другие - бледнее. Может быть, развернутся, если попадут на самостоятельную работу.

Что-то не торопятся. Вот Петро - шел бы заведовать кафедрой. Был бы хорошим профессором, передовым. Нет, не хочет. "Если будете выгонять, тогда…" Не буду выгонять, не за что. Хотя звезд не хватает и хирургию не двинет. Зато если Семен будет доктором - уйдет. Есть честолюбивая жилка. Правильно. Лишь бы честно. Марья, та никуда не денется. И докторской не будет, зря только планы составляем… Она - врач. Милосердие. Как отбрила меня сегодня! Не смотрит - смущена или сердится. "Противно слушать…"

Теперь Семен:

- Товарищи, налейте рюмки.

Сейчас обо мне небось. Лишь бы меру соблюли. Все почувствовали, поглядывают на меня. Вижу свою принужденную улыбку - очень глупое положение, когда тебя поздравляют. Вот продолжает…

- Давайте выпьем за шефа. Только без подхалимства!

Смех. Встают, тянутся с рюмками чокнуться. Так рады. Неужели они меня еще любят? И у меня тепло стало там, внутри. Тоже сентиментальным становишься к старости.

Все выпили. Кричат:

- Еще!

- Нет, дудки. Хотите меня пьяным видеть? А выпить в самом деле хочется. Вот странное состояние - после первой хочется еще и еще. Но я удержусь. Лучше покурю.

- Дамы, можно курить?

Дамы разрешают. Мужчины рады - сразу все задымили.

Поскольку тостов нет, компания распалась на несколько кружков. Молодые ребята - Женя, Вася, Володя - около красивых сестричек. Дима, наконец, пошел к Оксане. Степа о чем-то спорит с Ниной Николаевной. Нашла коса на камень - оба упрямы. А он ничего, Степа. Притерся.

Марина ухаживает за мной, угощает. Еда вкусная. Марья с Петром о чем-то разговаривают через стол. А Виктор не пришел. После сегодняшнего разговора не захотел. И хорошо сделал.

Опять Семен встал:

- Товарищи, есть внеочередное сообщение! Сейчас Валя преподнесет шефу подарок!

Вот еще! Не может быть, знают, что не люблю. Но все почему-то смеются. Валя входит и торжественно несет что-то на кухонном подносе. Любопытно. Все тянутся, мешают пройти.

Тетрадь для рисования. Нет, альбом из листочков, перевязан красной ленточкой, как в школе девчонки для стишков делают. Невзрачно. Беру, читаю надпись:

ДОРОГОМУ МИХАИЛУ ИВАНОВИЧУ

В ДЕНЬ ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЯ

ОТ СОТРУДНИКОВ

Открываю. Напирают сзади, заглядывают.

Рисунки.

Здорово нарисовано!

Я сижу под деревом и поливаю струей жидкости из клизменной кружки головы - фотографии моих помощников: одни еще глубоко в земле, другие распустились - головы в листьях.

Надпись: "Сама садик я садила, сама буду поливать…" Рядом валяются бутылки: "Эликсир самостоятельности", "Эликсир сообразительности". Выше всех - Петро, потом Марья. И есть такие, которые еще в земле сидят, не взошли…

Все хохочут.

- Смотрите, Володя Сизов еще только первый корешок пустил. Долго же!

Другая страница. Опять растения с человеческими головами, я стою между ними, выдернул один корешок и рассматриваю в раздумье: дескать, выбросить или оставить?

- Ребята, Степа! Степина физиономия!

Расцвели репей-полынь в моем саду
На мое несчастье, на мою беду…

- А этот уже выброшен. Лежит Николай наш.

В самом деле, был такой, в этом году ушел. "Ушли".

Следующая - парад учеников. Где они только таких смешных фотографий наснимали! В левом углу - мой портрет, держу большие часы. "Ребята! Не Москва ль за нами!" Правильно.

Не поддаваться Москве.

Опять карикатура на отстающих диссертантов. Я, директор, Петро "тянем, потянем, вытянуть не можем" из земли за волосы головы незадачливых ученых с карикатурными телами.

Снова взрыв смеха.

- Смотрите, смотрите, Дима-то какой! Виновник тоже смотрит и хохочет.

- Вы что, тайно делали? Петро?

- Конечно. Знают только Нина, Алла и Олег. Другим не показывали. И я только сегодня увидел.

- Молодцы. Вот уважили!

- Переплести только не успели… Смотрите дальше.

Опять я. В маске, лицо сердитое, ругаюсь. Стихи:

Хоть лицо закрыто
и не страшен вид,
каждому понятно,
что он говорит:

"…и не так уж много идиотов рождается на свете, но почему-то все они попадают ко мне в клинику?.."

- Неужели я такое говорил?

- Вы еще и не такое говорили…

Ловко поддели. Все довольны. Они собирают такие сентенции. Стыдновато.

Несколько страниц посвящены моим увлечениям кибернетикой. Одна хороша: я сижу с сигаретой в кресле перед большим пультом, а рядом один робот слушает испуганного голого толстого дядю, другие три делают операции. На экране телевизора показана палата, где робот-нянька убирает судно. "Теперь можно бы и отдохнуть…"

- Ох, как хорошо бы дожить до такого времени! Не делали бы вы ошибок.

- Вы дальше, дальше смотрите!

Перелистываю. О! Сижу грустный, голову подпер рукой. Позади - парад роботов с гнусными мордами. Два из них дерутся.

Недолго музыка играла,
недолго тешился народ!

- И опять идиоты…

Общий смех.

- Нет, не заменить нас роботами, шеф!

- Отличный альбом. Никогда я не получал подобного подарка. Осторожнее, пожалуйста, не порвите!

Это его потянули по рукам. Всем интересно посмотреть, себя найти. Даже не думал, что в нашей клинике есть остроумные люди.

- Я его отдам переплести и буду хранить как самую дорогую вещь.

По-честному, тронули меня ребята. И сами довольны, особенно авторы. Нужно их поблагодарить.

Тост:

- Давайте выпьем за авторов! Все с радостью наливают. У меня - третья рюмка.

- Ну, давайте чокнемся. Молодцы, спасибо.

Выпили. Хорошо! Но уже нужно приглядывать за собой. Рюмки - большие. Странная штука - вроде пьешь, себе кажется, что почти трезвый, а другие потом говорят - был пьян. Может, врут? Да нет, надежные товарищи.

Альбом идет по рукам. Его сопровождает хохот. Я посматриваю:

- Маслеными руками не цапайте! Очень он мне понравился. Марина шепчет:

- Все-таки вы должны сказать нам что-нибудь… пока танцы не начались… Отвечаю ей также шепотом:

- Что скажу, в моем положении?

- Нужно, очень нужно.

Не миновать. И потом - они стоят. И обстановка настраивает на торжественность, на лирику. И еще что-то нужно сделать внутри, переломить себя… Осознать.

- Товарищи! Ти-ше! Я хочу сказать речь. Зашикали:

- Тише! Тише!

- Я не хотел говорить. После всего случившегося мне трудно поучать. Но вот Марина шепчет - "нужно". На юбилеях всегда оглядываются назад. Такая уж психология юбиляров. Особенно когда впереди уже ничего нет… (Протестуют.) Нет, нет, не шумите, я еще трепыхаюсь, что-то думаю сделать. Так вот, я порядочно прожил. Неплохо прожил. Вот только под конец подпортило. (Но ничего, я еще вылезу. Так, вдруг сам почувствовал, или после коньяка?) Что же все-таки главное в жизни? Как быть хотя бы мало-мальски счастливым? Есть: семья, общество, работа. Достаток или бедность. Семья, конечно, много значит. Инстинкты - вещь великая. К сожалению, редко кто достигает истинной гармонии… Даже дети, а это очень много, если понимать, даже дети потом уходят. Обижаться не надо - это закон. Нет, не может семья быть главным в жизни. Да и вы уже многие убедились. Я же знаю, что успели пережениться и развелись уже. Даже детей побросали… Осуждаю, но что сделаешь…

Бедность или достаток… Плохо - бедность. Сам все испытал, знаю. Конечно, нужно добиваться в жизни, чтобы не было бедности. Но только честными средствами. Нельзя размениваться на всякие там взятки, гонорары. Противно, когда больной доктора на деньги рассчитывает.

Общество. Убежден, что общественная работа хороша только при хорошей профессиональной деятельности. Если главное дело доктора - языком в месткоме болтать, а лечить этот доктор не умеет, тогда все ерунда. Остается самое главное - работа. Вот это верный якорь! Только тот получает стойкое счастье, кто нашел себя в работе. К ней не привыкнешь - все время новые загадки дает. Их решаешь и получаешь порцию счастья. Ну конечно, и неудач достаточно - так без них нельзя, без них и удачи не будут радовать. Адаптация - враг счастья. Ищите себе страсть в работе - будете счастливы. Не все время, но будете… Давайте нальем, у кого пустые. Налей и мне, Петро, полную.

Жду, пока успокоятся. Маловато спиртного-то. Но, наверное, есть резервы…

- Итак, за страсть! За честность!

Выпиваю. Четвертая уже. И все пьют - даже как-то торжественно.

А может, это просто трепотня - о честности, страсти? Я-то сам не сдался ли? Вот сегодня как подловато поступил, хорошо, что Марья одернула. И с больными тоже - с Сашей, с другими трудными, что повыписывали? Умирать выписал. Да-с.

Пожалуй, нужно уходить. Пить больше нельзя, опьянею, негоже перед ребятами. А хочется! Нет, нельзя. Да и молодежь должна потанцевать, без меня они свободнее будут… Вот они жуют и что-то притихли.

- Семен! Хоть бы музыку командовал!

- Музыку, музыку!

Оживились. Нужно предупредить…

- Только не дольше восьми. И не шуметь сильно.

Семен Иванович, на вашу ответственность. (Это уже приказ начальства.)

Началось раздвигание столов, толкотня. Теперь самое время уйти. Поднимаюсь. Тихонечко прощаюсь с ближайшими соседями. Петро и Марья пошли за мной.

- Чего вы-то поднялись? Потанцуйте.

- Мы еще вернемся, нужно взглянуть больных.

Вышли в коридор. Прощаюсь. Вижу - чего-то сказать хотят, мнутся.

- Ну, что еще? Петро:

- Так как же дальше будем жить, Михаил Иванович? Все вполсилы?

Ишь ты, упреки. Наговорил о честности, о страсти - осмелились. Что им скажешь?

- Я боюсь. И мне как-то стыдно, - вдруг не будет получаться - и опять смерти. Я не могу сейчас их переносить.

Марья:

- Вы обязаны. Без смертей не будет. Но ведь мы научились, результаты теперь гораздо лучше. Нельзя же из-за гибели самых тяжелых обрекать на смерть десятки. Что же, вы так и думаете доживать век на простеньких?

- Ах, вам легко говорить… Вы не виноваты… Теперь Петро наступает:

- Ничего нам не легко. Вся клиника переживает. Но ведь вы сами сказали - честь, совесть. Вы же нас учили - работать, несмотря ни на что. "Только в интересах дела, больных".

- Так вы думаете, что нужно пустить все как раньше? На всю железку? Тетрады, клапаны, тяжелые стенозы?

Оба просветлели. Сейчас Петро закруглит. Хитрый.

- Ну, конечно, с максимальной осторожностью, с некоторыми ограничениями, чтобы риск не очень велик. Мы уж будем смотреть во все глаза. Правда, Марья Васильевна?

Она тоже улыбается. "Сдвинулся шеф".

- Думать будем. "Эликсир сообразительности…"

Вы требуете от нас, но и мы ведь имеем права на вас. Тоже можем требовать…

- Ты уже сегодня потребовала, помню…

Молчу. Верно, конечно. Имеют право. И если призываешь - так тянись. Или уходи. На пенсию или еще куда. И тогда уже не трепись, речей не произноси… Кончать разговор.

- Хорошо, я подумаю. Наверное, вы правы, и я должен пересилить себя. До свиданья.

Повернулся. Марья потянула за рукав. Досада. Еще что?

- Вы меня извините за сегодняшнее… Не стерпела…

Вот, догадалась. Нет злости на тебя, Марья.

- Чего там. Я не обиделся. И к выходкам твоим привык… Пошел я, хватит на сегодня.

Никуда не денешься. Назвался груздем - полезай в кузов. Нельзя затормозить клинику, работу.

Ох, но это мне будет трудно: снова страшные операции, осложнения, смерти…

Все равно: нужно. До конца.

День восьмой. Через два года

Ох, как я устал… Все труднее и труднее делать сложные операции. Кто-то в мозгу регистрирует: "Стареешь!"

Ничего! Еще повоюем! Если бы всегда так - жить бы можно. Мальчик уже проснулся, глаза открыл. Главные страхи позади.

Брось, еще многое может случиться.

О нет, теперь все налажено гораздо лучше. Опыт. Вот уже тетрады Фалло перестают быть проблемой. Точно известно, кого нужно радикально оперировать, кому сначала подготовительную операцию. Детишки уже редко умирают. "На уровне мировых стандартов…"

Закурить бы теперь…

Совсем ангел с крылышками. Не курю, не ругаюсь на операциях. Почти не ругаюсь.

Сегодня было трудно - там, около заднего полюса заплаты. Удержался. Хорошие швы получились.

Кофе. Чего она не несет?

Только и остается - кофе. Не прибедняйся - есть еще коньяк. Для облегчения жизни.

Вот идет. Какой приятный запах! Здорово постарела тетя Феня.

- Пожалуйста, Михаиле Иванович, кушайте. Устали небось? Дима говорил, что сильно трудно было… будто больше часу машина работала?..

- А ты все знаешь, старая.

- Ну как же. Все знают. Все слушают, пока машина стучит.

- Ладно, иди. Спасибо.

Кофе. Черный, горячий, сладкий кофе. Ароматный.

Прошло два года после смерти Саши.

Жизнь продолжается. Никто не покончил с собой, никто не бросил своих дел.

Ничего не изменилось?

Изменилось. Впрочем, со временем всегда меняется, иногда быстрее, иногда медленнее. Пока молод - живешь и ничего не думаешь - просто работаешь. По всем проблемам есть свое мнение, и кажется, что все понимаешь. Умный. Только потом осознаешь, что ты просто жил, и это было главным, а "проблемы" - только так, минутная забава…

Когда стареешь, начинаешь искать "смысл жизни", пытаешься понять окружающее. Но оказывается, что уже поздно. А потом убеждаешься, что и это занятие - тоже только времяпрепровождение, и что никакого изначального, заложенного природой, смысла жизни нет. У человека его столько же, сколько в дереве или у кошки. Есть структура, и есть программа.

Приходишь к этому - делается тошно. Но… не бойся. Ты уже так крепко привязан к тем вещам, над которыми думал, пока искал смысл, что остается только одно - продолжать. Модели в коре, которые этим ведают, это уже твои структуры, твои программы, твой смысл жизни.

Если тебе повезло и ты выбрал хорошую сферу деятельности - радуйся: тебе обеспечена порция счастья. Если выбрал плохо, ну что же - довольствуйся тем, что есть…

А что такое "хорошая сфера"? Они бывают разные - эти сферы. Но есть, мне кажется, общее качество: для людей. Разные: создавать машины, учить детей, писать стихи… Только чтобы была польза. Или чтобы ты был в этом убежден. Вообще и этого достаточно - убеждения. Однако трудно сохранить, если оно совсем на песке построено.

А год прошел. И второй.

И философия, кажется, уже давно сложилась, а живешь и перестраиваешься, колеблешься, уходишь в сторону, возвращаешься назад и немножко - вперед. А может быть, только кажется - "вперед"?

Хватит. Чем старше, тем больше страсть к рассуждениям. Иллюзия мудрости.

Если бы клапаны пошли…

Что же, сдвиги есть.

Сдвиги… есть, конечно. Сколько уже прошло у Ларисы? Три года. И у Тамары, Лены перевалило за два года. А уж много таких, которым год. Ничего.

Не идеально, но ничего.

А вот Саша умер.

Нет, еще совсем не идеально с клапанами. Они не изнашиваются, факт, но что будет с эмболиями? Прошлый год из пятнадцати три смерти. Досадные, при хорошем состоянии.

Если и у этих двух последних с новыми моделями будут эмболии - не знаю, что делать. Я придумал новые. Я!

А ты хвастун.

Ну и что? Я же тайно, про себя. И Р самом деле, я предложил обшить пластиковой тканью весь ободок клапана, чтобы тромбы прирастали и не отрывались. Я или не я? А может, и не я. Мишка. Обсуждали вместе, не поймешь.

Брось, какая разница кто!

Как все-таки важно для человека тщеславие! Хотя бы внутреннее, чтобы сам себе мог сказать - "я!".

Нет. Прижать. Придавить.

Еще бы чашечку кофе выпить… Нельзя. Опять нельзя - сердцебиение. Кофеин.

Если бы оперировать более легких больных, результаты были бы хорошие.

Снова нельзя. Не имею права. Нет уверенности в клапанах. Подождем.

Ты уже совсем как старик - все "подождем" да "подождем". Они тем и отличаются, старики, что больше заботятся, как бы не оперировать. Смотри!

Нет. Еще нет.

Нормальная осторожность и расчет. Не чувствую себя стариком. Еще много всяких дел!

Умом рассчитываю - не так много лет впереди, а сердце не верит.

Клапаны довести - раз.

Камеры закончить - два. (Малая уже почти готова.)

Операционную новую - три. (Есть решение строить.)

А еще кибернетика? А модели внутренней сферы? А центр?

А потом, может быть, протез сердца?

Нет, не загибай.

Не приходит покой. Наоборот, все острее.

И еще: "трудные вопросы". Что такое человек? Общество?

Все-таки они сильно прояснились для меня за последние годы. Сказались размышления, беседы с Сашей. (Так и не читал последней тетрадки. Не дали. Обижены.)

………………………………………

Картина: клапан вшит. Все хорошо! Саша будет жить. Нагреваем. 36,7. "Дефибриллятор!" Не сокращается. Первая тревога. Немножко адреналина. "Еще удар!" Начало сокращаться. Отлегло на душе - "разойдется!". Да, сокращения приличные. "Останавливайте АИК!" Надежды. Страх. Мольба: "Ну, работай же!" Все бы отдал. Нет, слабеет. Оксана: "Плохо!" - "Пускайте АИК!"

……………………………………….

Не стоит вспоминать.

Человек - это машина. Ничего больше. Просто очень сложная. Детерминизм[14]. Не многие понимают, что такое сложность. Что программы ("программы!") при большой сложности могут обеспечить и любовь, и вдохновение, и научный гений.

Я привык к этим мыслям.

Совсем веришь?

Нет, не совсем. Но почти. Беседовал с физиками - не все они уверены в детерминизме. А кибернетики - да. "Современное проявление механицизма", как сказал о них один физик. И философы, если тихонько, то же говорят. Только прикрываются другими понятиями.

Общество - это только система. Еще на несколько порядков сложнее человека.

Если очень сложно, то, может быть, на каком-то этапе и непознаваемо? Что толку в детерминизме, если его нельзя "пощупать"?

Но они говорят, что будет можно. Микроминиатюризация. Чертовски трудное слово. Молекулярные схемы позволят воспроизвести сложность, граничащую с жизнью. И превосходящую. Посмотрим. Если успеем.

"Человек - машина", "общество - система". "Детерминизм" - это все декларации. Давнишние, с Декарта. Убедить можно, только построив модель.

Продвинулись ли мальчики Саши на этом пути?

Почти ничего не знаю. Когда больной умирает, доктору всегда стыдно перед родственниками и друзьями. Контакт прерывается.

Тетради мне не оставлял на этот раз. Не доверял? Или был уверен, что переживет?

Не знаю.

Что-то Володя не идет со своими делами. Не передали ему, что ли? Не хочется вставать, кого-то посылать за ним.

Приятно после кофе. Приятно, что операция прошла хорошо.

"Мальчик будет жить!" Так журналисты заканчивают очерки о хирургах. В самом деле надеюсь, что будет.

Основной вопрос: как организовать общество, чтобы обеспечить его устойчивость и максимальное счастье людям? Это значит - создать структуру, имея в руках вот такие элементы, как люди. Очень разные, с их инстинктами и способностями к обучению, к творчеству, к увлечению.

Задача становится все труднее. Разнообразие мира стремительно возрастает. (Техника!) Заблуждения становятся все опаснее, потому что в руках у человека Бомба.

Наука двигала человечество к счастью и одновременно привела на грань гибели. Теперь только она может его спасти. Может ли?

Что делать? Я, пожалуй, вижу Сашины мысли. А кое-что свое. Описать человека набором цифр. Будет найдена "зона счастья" - комплекс условий, при которых человек будет относительно счастлив. "Статистически счастлив", в социальном смысле. Всякие биологические конфликты останутся, да и часть социальных - тоже.

Изучить пределы воспитуемости людей. Разных людей - маленьких, взрослых с разными исходными данными. Еще нет такой науки, а без нее планирование будущего недостаточно точно.

Когда будет все это, нужно создавать модели общества и проигрывать их в поисках оптимального варианта. Главный критерий - устойчивость и максимум счастья граждан. И еще - прогресс. Вот тогда и будет настоящая наука.

Как жаль, что все это только "общие принципы"! Очень далеко до воплощения. Столько препятствий. Еще нет техники - машины несовершенны. Психология и социология не готовы, чтобы моделировать. Но все-таки это проблеск. Ответ в общем виде на вопросы о человеке и мире. В самом общем. Успеют ли?

Ну и что? Легче тебе стало жить?

Легче.

Я давно распростился с иллюзиями. И было время, что все окрашивалось в черный цвет. "Люди такие-то и такие-то, и ничего с ними не сделать… Огонь водородных пожаров все закончит. Неизбежно". Теперь уверен: сделать можно, но нужно много всем работать. Порою кажется, что вероятность не стопроцентная. Думаю об этом много. Понимаю - все здесь еще спорное. Нужно думать еще, наверное, что-то отсеется, изменится. Это пока поиски.

А идеалы? Герои? Что же, так и отказаться? Все рассчитывать на "среднего" человека, где цифрами определено добро и зло? Признать, что нет и быть не может, чтобы все были вот такими хорошими? Для формулирования конечной цели - нет, но для расчетов моделей - для ввода в машину - именно так. Цифры, коэффициенты. Характеристики. "Входы" и "выходы".

Но идеалы есть. Есть люди талантливые на доброту и благородство так же, как на поэзию и математику. Эти качества можно воспитать, с разным успехом, но можно. Может быть, для этого, для воспитания, и нужны картинки "золотого века"? Может быть, от рационального, рассчитанного и промоделированного общества нападает тоска?

Нет. Расчет - надежнее, даже если будут потери. Перенесли же люди потерю небесного рая? Попытки построить дом на одних молитвах не удались. Поэзия идеалов останется и войдет в будущие расчеты, но с изрядным коэффициентом… Кто знает, может быть, потом наука найдет способы увеличить его, этот коэффициент?

Ага, идет. Узнаю его даже по тени на дверном матовом стекле.

- Да, да. Входи. Уже жду.

- Только что сказали, не виноват. Не рассчитывал, что так рано кончите.

- Научились. Ну, давай.

- Принес схемы и расчеты по Информационному центру. До вашего доклада три дня осталось. Может, что доделать придется?

Доклад на ученом совете. Многого не ожидаю, но нужно пробивать. "Ищите, да обрящете".

Разворачивает лист ватмана. Красиво нарисовано. Цветная тушь.

- Вот схема.

ИМЦ - Информационный медицинский центр. Фантазия? Нет, реальность. Объяснений не требуется, я сам составлял с Володей. Нова только компоновка схемы. Но все-таки он говорит:

- Это отдел связи. Видите, идут линии ко всем больницам города или области? Больного в своей больнице обследуют по строго определенной программе, заполняют стандартную карту, направляют телеграфом условным кодом в Центр. Автоматически вводится в машину - вот в этом квадрате стоит ЭВМ, и получается вероятный ответ о диагнозе, прогнозе или лечении.

Вполне грамотно говорит. Не подумаешь, что инженер. Привык за четыре года.

- Между прочим, как дело с программами? Для диагноза я знаю, а вот для прогноза, для выбора лечения? Долго ли мы будем решать эти вопросы только по прецедентам? Я тебе дал алгоритм, как это решает врач, а развить - уже дело твое и математиков. Ты же теперь не один.

На "ты" - только когда наедине и мирно.

- В основе лежит понятие о "моделях болезни". Он объясняет мне, как это будет осуществлено на машине.

- Хорошо. Давай дальше, по схеме.

- Здесь центральный архив. Сосредоточены три типа информационных систем: по методам исследования, например, электрокардиографии, по историям болезни, по способам лечения. Архив на перфокартах или перфолентах. Отдельно: кардиология, легочные болезни, глазные и т. д.

Хоть бы кардиологию сделать для начала.

- Вот отдел программирования. Здесь создаются программы для получения вариантов заболеваний, диагностики, решения консультативных задач.

Объясняет, как это будет организовано. Не забыть бы мне сказать о значении Центра для руководства здравоохранением и планированием.

- Этот квадрат - отдел статистики. Машина будет делать отчеты для каждой больницы, для целого города, области, республики. Уже не соврешь. Министерство должно этим заинтересоваться - планированием. Система потребует больше ума, а недостатки сразу вылезут наружу…

- Составил ты расчет штатов по десяти основным специальностям?

- Есть расчет. Вот таблица. Много нужно людей. Но окупится качеством медицины. Стоит сделать. Впрочем, не так уж много.

- Скажу, сколько сначала нужно для кардиологии и для организационной статистики. Это можно скоро развернуть.

- Все равно нужно не менее двадцати человек. Почему вы боитесь просить?

- Я не боюсь, да не люблю, когда отказывают. А что это у тебя еще за лист?

- Это уже собственные домыслы. Проект будущего Большого центра.

- Васюки? Как у Остапа Бендера?

- Вроде. Но вполне реальные. Показывать?

- Мне - да, а им - посмотрим. Знаешь, я пока не очень уверен в возможностях кибернетики. От тех перфокарт по митральным стенозам особой пользы нет.

Возмущен. Все видно на физиономии.

- Ну как это нет? Мы уже дали статистику распределения признаков.

- Ее можно и так дать, по историям болезни. Да и были уже такие таблицы.

- Но мы дали частоту комбинаций признаков! Выбрали наиболее часто встречающиеся комбинации! Этого-то еще не было, я знаю. Пока только у нас вся история болезни с операцией, с послеоперационным течением закладывается в машину.

- Хорошо, хорошо. Если бы я не надеялся, не занимался бы. Покажи свой прожект.

Развернул другой большой лист. Ого, сколько наворочено! Сразу не вникнешь…

- Кроме того, что было в Малом центре добавлено: экспериментальная клиника, лаборатория, совет специалистов. Самое же главное - представлен другой метод: моделирование организма и заболеваний. Вот он - в этом конце схемы. Это ваши надежды.

Да. Это мне нравится. С тех пор как Саша рассказал о принципе структурного моделирования, я много об этом думал. Вот бы сделать такую модель!

Дело пока двигается медленно. Я составляю схемы, придумываю цифры - из клинического опыта, просто с потолка. Володя пытается программировать. Не знаю, кто из нас больше заинтересован.

- Но стоит ли говорить об этом в докладе? Будут одни врачи - не поймут: "Математические характеристики органов…" Да и нет еще их. Скажут - "фантазия".

- Фантазия? А вот если бы были такие характеристики и модели, то Александр Яковлевич мог и не умереть.

Удар. Прямо в лицо.

- Да, да, не хмурьтесь. У меня есть доказательства.

- Какие же у вас доказательства? Интересно. Обвиняет. Сколько раз просматривал всю историю операции - ничего не нашел, ни одной серьезной ошибки, а он… Больно.

- А вот какие. Делаем опыт на собаке, на изолированном собачьем сердце. Неблагоприятными нагрузками загоним его до крайности - почти совсем не дает крови. Долго так длится, потом подбираем разные "входы", и вот смотришь, через два часа снова начинает хорошо работать. Вы же знаете эти кривые.

- Что же, вы уже открыли эти чудодейственные комбинации ваших "входов"? Может, нам расскажете, дуракам?

- Вы не обижайтесь. Дело прежде всего. "Входов" мы еще не открыли, но уверены, что сердце имеет огромные резервы, и если создать нужные условия, оно восстановит мощность…

Первое движение - "иди вон!". Второе - "нельзя". Еще - "а может быть, он и прав?"

- Может быть, вы и правы, Володя (на "вы"). Если оно работало с плохим клапаном, тем более должно было работать с хорошим. Но мы не можем найти эти оптимальные "входы". К сожалению, создать такую лабораторию, чтобы нашла, я не в силах. Может быть, когда камеру сделают…

Молчим. Разговор прервался. Разве мне легко слышать такое?

……………………………………….

…Пустили АИК. Опять заработало сердце. Даже хорошо сокращается. Надежды… "Останавливайте!" Но через пять минут снова слабеет. "Пускайте!"

Два часа: "Останавливайте!". "Пускайте!" Отчаяние. Отупение.

Сокращается еле-еле даже при включенном аппарате.

"Останавливайте… совсем…" Обязательно нужно выпить. Даже одному.

……………………………………….

Пауза.

- Все материалы для доклада приготовили? Молча показывает таблицы, перфокарты, схемы. Не забыть бы мне чего-нибудь…

- Хорошо. Все есть. До свидания…

Встал. Вот так всегда: уходят недовольные.

Как странно: видишь людей, как айсберги, - очень мало снаружи, а большая часть - под водой, скрыто. Да и внешнее видишь только с одного бока.

Говорят, айсберги переворачиваются, когда подводная часть подтает. И с людьми бывает так: на войне, при катастрофах. Дно часто неприятно. Но нередко - и героизм.

Люди проходят в моей жизни как тени. Появляются, привлекают, потом исчезают, оставляя призрачный след. Была мать. Валя в далекой юности, близкие друзья.

Саша.

Он уже призрак. Только идеи его остались реальностью. На них, как на сеть координат, я пытаюсь наносить нашу науку.

Жена. Дочь.

Леночка. Самый теплый уголок в сердце. Уйдет? Ужасно… Уже пришла из школы, пообедала. В моем кабинете, на диване, читает.

Обязательно в кабинете, на моем диване.

А насчет подводной части - интересно. Была катастрофа. Кто выстоял, кто - нет. Инженеры Аркадий, Яша не отступились. Положим, тоже боялись, крутили немножко, но дело не бросили. Если бы не они - не было бы маленькой камеры и надежд на большую.

Не знаю: хватило бы у меня энергии найти новых?

Прикидываю: да, хватило бы. Но не сразу. Время упустили бы.

Тоже масса дряни на дне, если бы перевернуть. Но стараюсь поддерживать чистоту. Только трудно следить за собой.

Пойду посмотрю мальчишку. Уже час прошел, наверное, вывезли из операционной. Не идут - значит, в порядке. Все-таки посмотреть.

Встаю. Усталость прошла. Как молодой!

Обычная обстановка конца рабочего дня. Беспорядок в коридоре и столовой: детишки только кончили обедать. Анна Максимовна еще кормит двоих. Один заплакан. Утешает.

Предстоят операции. Но мне почти не страшно.

- Что случилось, Максимовна?

- Домой хочет, не ест. Первый день.

Боже, сколько страдания в его глазах! Какая тоска…

Пытаюсь приласкать. Отворачивается: белый халат, доктор, разлучник…

- Ничего, Михаил Иванович, два дня потоскует, не больше.

Палата.

Мой мальчик хорош. Дима уже трубку удаляет.

- Порядок!

Смотрю: розовый, глаза открыты. Морщится

- больно. Моча в бутылке прозрачная. Крови из дренажа немного.

Паня обтирает ему лицо. Что-то говорит вполголоса, но он еще не слушает.

Дима:

- Забыл вам сказать: часа два назад звонили с завода, спрашивали, долго ли пробудете в клинике, Аркадий Павлович, кажется.

- Небось больного какого-нибудь показать.

- Нет, о чем-то насчет малой камеры посоветоваться. Говорил - кончают, скоро привезут.

…Какой маленький кусочек эта камера от того, что нужно еще сделать… Хватит ли жизни?

А если даже не хватит - то для чего же она еще, жизнь?

Сидели в коридоре, у сестринского столика, вспоминали, обсуждали, почему операции стали легче проходить. Перечислили разные пункты

- все как будто малозначащие.

- Просто опыт. Десятая сотня операций с АИКом…

Еще какие-то разговоры. Хорошо посидеть после удачной операции. Помечтать.

Вот будет и большая камера. Будем оперировать в ней, лечить больных. Будет и кибернетический центр… рано или поздно.

А уже были: девочка с бантами, Шура, Сима… И эти двое: Алеша и Надя. Потом Саша. И еще много других… Они все здесь умирали, в этих палатах.

И сейчас присутствуют. Напоминают.

Не дают забывать о главном… А что главное? Может быть, совесть?


[1] Асцит - накопление жидкости в брюшной полости при заболеваниях сердца и печени.

[2] Сепсис - заражение крови, заболевание, сопровождающееся резким понижением защитных свойств организма.

[3] Рецидив - повторение или возвращение болезни.

[4] Премедикация - подготовка снотворными перед наркозом.

[5] центр - специальное отделение в больнице, предназначенное для оживления, восстановления важнейших жизненных функций у особо тяжелых больных.

[6] Терминальное состояние - период резкого ослабления сердечной деятельности перед полной остановкой сердца.

[7] Анурия - прекращение выделения мочи.

[8] Уремия - отравление шлаками.

[9] Асептика - меры по предупреждению попадания микроорганизмов в рану.

[10] Анамнез - сведения о развитии заболевания и о жизни больного.

[11] Комиссуротомия - операция разделения сращенных створок митрального клапана при митральном стенозе.

[12] Алгоритм - последовательность правил решения задачи.

[13] Эвристические модели - модели, созданные на основании научного предположения, а не опыта.

[14] Детерминизм - представления о строгой причинности и предопределенности явлений.

Мои тренинги
Полное собрание материалов по практической психологии!
Презентация обучающих программ
Каждый день online, 12:00 (мск)
Ораторское мастерство, влияние, лидерство, харизма
Университет и Дистанция Консультации: карьера, семья, финансы